XVII
"ВНИМАЯ УЖАСАМ ВОЙНЫ..."
Несколько лет подряд Некрасов жил на даче между Ораниенбаумом и Петергофом, на берегу моря. Вместе с Авдотьей Яковлевной и Панаевым они снимали красивый швейцарский домик, увитый зеленью и цветами, стоявший посреди громадного парка, который пересекала тенистая липовая аллея. Здесь бывало немало гостей, приезжали обедать и гулять литераторы, в том числе Тургенев, Григорович, Дружинин, сотрудники редакции, просто знакомые, друзья и родственники. Здесь Авдотья Яковлевна впервые познакомилась с Добролюбовым. Позднее она принимала на даче Александра Дюма, который остался очень доволен гостеприимством и красотой хозяйки дома.
Однажды - это было утром 14 июня. 1854 года - около Кронштадта появилась целая эскадра военных кораблей; они вошли в Балтийское море и пытались атаковать кронштадтскую крепость. Это были суда англофранцузской коалиции, еще в марте объявившей войну России и теперь готовившей высадку морского десанта. До этого (в апреле) союзники уже бомбардировали Одессу. Так начинался новый и главный этап так называемой восточной войны, в центре которой оказалась тяжелая оборона Крымского полуострова, многомесячная героическая защита Севастополя.
В то утро, по сообщениям петербургских газет, "в исходе десятого часа неприятель стал на якорь между Толбухиным маяком и Красною горкой". Корабли были хорошо видны с берега, видели их и из окон швейцарского домика, где в этот день были гости, и среди них - Тургенев. В домике задрожали стекла, когда из кронштадтской крепости, как вспоминает Авдотья Яковлевна, началась страшная канонада. В это же время по шоссе в Ораниенбаум скакала конница, шла артиллерия, пехота, тянулись обозы. Промчался в коляске сам Николай Павлович в сопровождении нескольких генералов.
Некрасов, Авдотья Яковлевна, Иван Иванович вместе с гостями в самом тревожном настроении поехали днем на Красную горку, чтобы лучше увидеть неприятельские корабли. А по возвращении домой Некрасов тут же набросал такие строки:
Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь, идут против России;
Пожар войны полмира обхватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав миролюбивых...
... медленно и глухо
К нам двинулись громады кораблей,
Хвастливо предрекая нашу гибель,
И наконец приблизились - стоят
Пред укрепленной русскою твердыней...
И ныне в урне роковой лежат
Два жребия...
Эти безрифменные стихи (они встречаются в лирике Некрасова в редчайших случаях) появились в ближайшем номере "Современника" без подписи автора и с эпиграфом из пушкинских "Клеветников России": "Вы грозны на словах - попробуйте на деле!" Самый выбор эпиграфа, позднее снятого автором, отражал и чувство гнева, охватившего тогда всех, и надежду на близкую победу русского оружия.
Однако война оказалась нелегкой.
Часто бывавший на петергофской даче Д. А. Милютин, позднее ставший военным министром, на вопрос Авдотьи Яковлевны, готовы ли мы к войне, откровенно отвечал, что уже в первые дни военных действий неминуемо обнаружатся недостатки решительно во всем - нет запасов селитры, медицинская часть в самом плачевном состоянии, хирургических инструментов мало, и они плохи, интендантство в таком жалком виде, что войско вскоре останется без сапог и шинелей, солдаты будут погибать не столько от войны, сколько от болезней.
Действительность превзошла самые мрачные из этих предсказаний. И Некрасов, конечно, не напрасно снял эпиграф из Пушкина при переиздании своего стихотворения. Позднее, в лирической поэме "Тишина" он с большой силой передал трагическую атмосферу Крымской войны.
Силы противников были слишком неравны. С первых же дней дала себя знать военно-техническая отсталость русской армии: кремневые ружья у пехоты, малоподвижная артиллерия старого образца и парусные корабли на море, конечно, не могли успешно противостоять новейшему вооружению противника - его дальнобойным винтовкам, маневренным орудиям и винтовым пароходам, отлично вооруженным. По словам Ф. Энгельса, Крымскую войну "характеризовала именно безнадежная борьба нации с примитивными формами производства против наций с современным производством" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2-е изд., т. 38, стр. 398.}.
И не удивительно, что царское правительство терпело поражение за поражением, а страна несла огромные человеческие и материальные жертвы. Южные степи, которые должны были, по замыслу Николая I, стать могилой для неприятеля, в действительности стали могилой для русских армий - их отправляли к побережью Черного моря, не считаясь с тем, что в трудном пути они теряли свою боевую силу. Последняя из посланных армий, наспех сколоченная, кое-как вооруженная, потеряла в походе около двух третей своего состава: целые батальоны погибали от морозов и метелей.
В Петербурге в самых разных кругах - в литературных, в студенческих - с болью и горечью говорили об очевидных причинах военных неудач: о бездарности высшего командования, о негодном вооружении, о невероятном грабительстве, которым занимались должностные лица, наживаясь за счет солдат. В столице устраивались лотереи и балы в пользу защитников отечества, за них служили торжественные молебны в церквах. А в это время в Севастополе в подвалах, в смраде и сырости лежали тяжело раненные и мертвые, больные и умирающие, лишенные помощи и лекарств; к их ранам прикладывали сено вместо корпии, которой остро недоставало.
"В Малороссии ходят солдаты-нищие, собирая подаяние - не для себя, а для раненых, которые не имеют ни крепкого белья, ни свежей пищи. А между тем генералы Бутович и Холецкий присылают, например, из Севастополя по 40 000 руб. серебром в банк!.." - сообщал студент Главного педагогического института Добролюбов в подпольной рукописной газете "Слухи", которую он выпускал в стенах института.
Примерно в это же время Некрасов сделал в одной из своих бумаг такую заметку: "Генерал Ковалев, привезший из Крыма фортепьяно, завернутое в корпию".
Вероятно, это была запись для памяти, заготовка для какого-то будущего сочинения. Спустя много лет эта запись откликнулась (правда, без имени генерала) в поэме "Недавнее время", где, вспоминая военную бурю, бушевавшую в Крыму, Некрасов со всей силой презрения отозвался о тех,
Кто нагрел свои гнусные руки,
У солдат убавляя паек,
Кто, внимая предсмертные муки,
Прятал русскую корпию впрок
И потом продавал англичанам, -
Всех и мелких, и крупных воров,
Отдыхающих с полным карманом,
Не забудем во веки веков!
Неслыханный героизм и самоотверженность проявили защитники осажденного Севастополя. В труднейших условиях почти год они удерживали черноморскую крепость, нанося при этом огромный урон противнику. В поэме "Тишина" Некрасов воспел мужество Севастополя - "твердыни, избранной славой":
Три царства перед ней стояло,
Перед одной... таких громов
Еще и небо не метало
С нерукотворных облаков!
Для лучших людей того времени вся севастопольская эпопея была свидетельством могучих сил, таящихся в народе, они понимали, что закрепощенный народ прославил себя севастопольской обороной, и ждали больших перемен в жизни страны.
Л. Толстой, сам участник событий, в разгар военных действий записал в своем дневнике 2 ноября 1854 года: "Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастной России, оставит надолго следы в ней". Толстой считал, что "Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться". Так думали и многие другие современники.
Некрасов преклонялся перед подвигом русского солдата. А под солдатской шинелью он видел обыкновенного крестьянина, оторванного от земли и дома. В стихах и в публицистической прозе он постоянно обращался к теме Крымской войны. В своем журнале он напечатал множество материалов, рисующих ход военных действий, подробности отдельных операций, патриотический дух солдат и матросов. В одном номере журнала появился присланный Толстым рассказ его севастопольского приятеля, участника боев Аркадия Дмитриевича Столыпина, "Ночная вылазка в Севастополе", в другом - интересные очерки поэта и переводчика Николая Васильевича Берга, служившего при главном штабе армии, - "Из крымских заметок".
Еще до этого Некрасов обратил внимание на "замечательную статью" того же Берга ("Десять дней в Севастополе"), помещенную в "Москвитянине". В одном из своих журнальных обозрений (за июль 1855 года) Некрасов подробно изложил эту "статью", рассказал о том, как ее автор побывал в бараках, где рядами лежали раненые русские и французские солдаты в ожидании тяжелых операций. Он выписал и выделил курсивом слова, сказанные Бергу одним из врачей: "Вы сходите на перевязочный пункт, в город... там Пирогов, когда он делает операцию, надо стать на колени".
Некрасов воспользовался этими словами, чтобы отдать должное великому хирургу на страницах "Современника": "Выписываем эти слова, чтобы присоединить к ним наше удивление к благородной, самоотверженной и столь благодетельной деятельности г. Пирогова, - деятельности, которая составит одну из прекраснейших страниц в истории настоящих событий... Это подвиг не только медика, но и человека... Пройдет война, и эти матросы, солдаты, женщины и дети разнесут имя Пирогова по всем концам России..."
Появился в журнале и необычный для тех времен материал - рассказ рядового "Восемь месяцев в плену у французов" в литературной записи одесского литератора Н. П. Сокальского. Рекомендуя рассказ читателям, Некрасов писал: "Автор - лицо новое: это армейский солдат, уроженец Владимирской губернии, города Шуи, Таторский. Под Альмой ему двумя пулями пробило руку, он попал в плен, был в Константинополе, был в Тулоне, потом возвращен уже без руки в Одессу... Рассказ его представляет несомненные признаки наблюдательности и юмора - словом, таланта... Даровита русская земля!"
Каким образом записанные под диктовку впечатления солдата попали в редакцию "Современника"?
Однажды к Некрасову пришел незнакомый юноша с тетрадкой солдатских рассказов; оказалось, что их записал его брат со слов раненых, беспрестанно привозимых в Одессу. "В числе этих рассказов один оказался удивительный... Солдат... должно быть человек с большим талантом - наблюдательность, юмор, меткость - бездна русского. Я в восторге", - восклицал Некрасов в письме к Тургеневу от 17 сентября 1855 года.
Однако не все разделяли этот восторг. Когда номер "Современника" вышел в свет, некоторые журналы были шокированы поступком редактора, решившегося опубликовать материалы, записанные со слов простого солдата. Тем более что Некрасов поместил рассказ рядового Павла Таторского на видном месте, в разделе "Словесность", рядом с одним из своих стихотворений ("В больнице"). Журнал "Библиотека для чтения" в ближайшем же номере использовал все эти факты, чтобы выступить с нападками на "Современник". Высмеяв сначала некрасовские стихи ("поэт посещает больного сочинителя и потом воспевает свой благородный поступок"), анонимный обозреватель "Библиотеки" затем писал: "Непосредственно за больничною поэзиею г. Некрасова следует не повесть, не рассказ сочинителя - нет, следует импровизированный рассказ рядового, следовательно, вещь нелитературная, не имеющая никакого притязания на изящную словесность..."
Некрасов с возмущением процитировал эти выпады в своем полемическом журнальном обозрении, - он хотел показать, до чего дошло "критическое растление" в тех журналах, в которых "уважение к истине никогда не было первенствующим началом".
Столь различны были журнальные вкусы и мнения: "Библиотека" презрительно отозвалась о том самом рассказе, в котором Некрасов увидел признаки большого таланта, свидетельство даровитости "русской земли". "Я в восторге!.." Весь Некрасов сказался в этом стремлении привлечь на страницы журнала "бывалого человека", живого свидетеля событий, устами которого заговорила бы сама правда, сама жизнь. Материалы такого рода, по мысли редактора "Современника", должны были противостоять всякой фальши и ходульности, они поддерживали давно начатую им борьбу против ложной народности и подделок под правду. Именно об этом он однажды писал, обращаясь к писателю, плохо знающему жизнь: "... какими прибаутками ни приправляйте рассказ старого служивого, как остроумно ни коверкайте слова, рассказ такой все-таки не будет настоящим солдатским рассказом, если вы никогда не слыхали солдатских рассказов..."
В следующем, 1856 году, когда война была позади, Некрасов продолжал из номера в номер печатать в "Современнике" записанные тем же Сокальским в Одессе рассказы рядовых солдат и матросов. Так появились очерки и воспоминания очевидцев - "Госпиталь в Константинополе", "Жизнь на севастопольской батарее" (рассказ матроса), "Синопское сражение" и т. д. Немало суровой правды было в этих непритязательных рассказах. И потому-то военные очерки и рассказы "Современника", по выражению Панаева (в письме к Толстому), с жадностью читала вся Россия.
* * *
Правда, которой жаждал Некрасов, была не только в солдатских рассказах. Над всеми "батальными" материалами, добытыми для "Современника" его редактором, возвышались недосягаемой вершиной севастопольские рассказы Льва Толстого. Как известно, в качестве артиллерийского офицера он находился тогда в самом пекле событий, участвовал в боевых действиях.
Едва только получив из Крыма рассказ "Севастополь в мае", Некрасов спешил поделиться с Тургеневым (18 августа 1855 года): "Толстой прислал статью о Севастополе - но эта статья исполнена такой трезвой и глубокой правды, что нечего и думать ее печатать..." И в самом деле: то, что Некрасов считал "трезвой правдой", цензура определила как "насмешку над нашими храбрыми офицерами, храбрыми защитниками Севастополя". Рассказ был запрещен. Только после больших сокращений, в изуродованном виде, "исправленный" лично главным цензором - Мусиным-Пушкиным, он появился в "Современнике" (под названием "Ночь весною 1855 года в Севастополе"). Конечно, после этого редакция сочла необходимым снять подпись автора.
Крайне расстроенный этой историей Некрасов назвал цензурную операцию над рассказом Толстого "возмутительным безобразием", которое испортило ему "последнюю кровь". "До сей поры не могу думать об этом без тоски и бешенства", - писал он в Севастополь Толстому 2 сентября 1855 года (переписка шла через военных курьеров, постоянно ездивших из осажденного города в столицу; "скакали бешено курьеры", говорится об этом в "Тишине"). И снова, в этом же письме, Некрасов определил главную черту толстовского дарования как стремление к глубокой и трезвой правде; он прибавил: "Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда - правда, которой со смертию Гоголя так мало осталось в русской литературе... Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое..."
Некрасов безошибочно почувствовал новизну толстовского реализма. Не только в письмах, но и на страницах журнала он усердно разъяснял значение писателя, открытого "Современником". Он считал, что литература доныне ничего не сказала о солдате, кроме пошлости; поэтому особая заслуга Толстого была в том, что он ввел читателя в неизвестный ему до сих пор мир солдатской жизни, представил типы русских солдат и тем самым дал ключ к уразумению военного быта. Некрасов рекомендовал читателям рассказ "Рубка леса", а один из севастопольских рассказов Толстого характеризовал как "просто, верно и картинно передающий до мельчайших подробностей жизнь в осажденном городе" (только год спустя первый анализ творчества Толстого дал в "Современнике" Чернышевский).
В другом случае Некрасов, отметив в своем обзоре, что с Толстым теперь связываются "лучшие надежды русской литературы", остановился на особенно взволновавшем его рассказе "Севастополь в августе 1855 года". Он упомянул о его художественных недостатках (некоторая небрежность изложения, отсутствие строгого плана), но указал и на его "первоклассные достоинства": наблюдательность, глубокое проникновение в сущность вещей и характеров и главная черта толстовского таланта - "строгая, ни перед чем не отступающая правда".
Особо остановился критик на фигуре молодого офицера Володи Козельцева. Он увидел проявление поэтического такта, доступного только художнику, в самой мысли - провести ощущения последних дней Севастополя сквозь призму молодой, благородной души, не успевшей еще "засориться дрянью жизни". Прекрасно написал об этом Некрасов: "Володе Козельцеву суждено долго жить в русской литературе, может быть, столько же, сколько суждено жить памяти о великих, печальных и грозных днях севастопольской осады. И сколько слез будет пролито и уже льется теперь над бедным Володею! Бедные, бедные старушки, затерянные в неведомых уголках обширной Руси, несчастные матери героев, погибших в славной обороне! вот как пали ваши милые дети..." И в этом же номере "Современника" (1856, № 2) он напечатал стихи на тему о великом материнском горе, стихи, навеянные скорее всего толстовскими картинами севастопольской трагедии:
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя...
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна -
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы -
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей...
О чем бы ни писал он теперь в стихах или в прозе - мысль его неизменно обращалась туда, к далекому Крыму, где грохотала война.
Казалось бы, сюжет поэмы "Саша" очень далек от военной тематики. Но поэма писалась в разгар событий, и это наложило свою печать на некоторые ее образы. Вот картина беспощадного истребления леса (кто не помнит стихов "Плакала Саша, как лес вырубали..."). И тут же целая вереница ассоциаций и сравнений, вызванных неотвязной мыслью о войне и ее жертвах. Эти сравнения перемежают рассказ о гибели старого леса, и постепенно вместо поверженных сосен и дубов перед нами возникает поле только, что отшумевшей кровавой битвы, усеянное павшими}
Трупы деревьев недвижно лежали;
Сучья ломались, скрипели, трещали,
Жалобно листья шумели кругом.
Так после битвы, во мраке ночном
Раненый стонет, зовет, проклинает.
Ветер над полем кровавым летает -
Праздно лежащим оружьем звенит,
Волосы мертвых бойцов шевелит!
В октябре 1855 года в Москве умер Тимофей Николаевич Грановский, крупный ученый, историк, профессор Московского университета; его деятельность и его личность высоко чтили и Некрасов, и весь кружок "Современника". Свой рассказ о Грановском на страницах журнала Некрасов начал так: "Читатель, в то время как Россия оплакивает столько героев, со славою погибающих за отечество на войне, ей приходится оплакать еще потерю скорбную и, может быть, незаменимую..."
Летом 1855 года Некрасов лечился в Москве. Он жил в Петровском парке вместе с Боткиным на даче, которую снимал Василий Петрович ("перед нами лес и рожь"). На досуге они читали вместе "Илиаду" в переводе Гнедича. Могучие строки производили большое впечатление на Некрасова. В его сознании осада Трои греками невольно связывалась с героической эпопеей Севастополя. И он пришел к мысли, что величию севастопольской эпопеи во всей литературе соответствует только одна эта книга - "Илиада", хотя она и прднадлежит к тем далеким временам, когда боги еще принимали участие в делах смертных... "... Теперь, когда внимание всех трепетно приковано к театру войны, - писал тогда же Некрасов в одной рецензии, - когда каждая удача, каждая неудача отзываются во всех сердцах радостью или скорбию, в это великое время "Илиада", как полнейшее выражение героического настроения, читается с наслаждением и сочувствием невыразимым".
Он настолько был поглощен и взволнован военными событиями, что там же, на даче в Петровском парке, начал не шутя думать о поездке на театр военных действий. "Ты над этим не смейся, - писал он 30 июня Тургеневу. - Это желание во мне сильно и серьезно - боюсь, не поздно ли уже будет? А что до здоровья, то ему ничто не помешает быть столько же гнусным в Севастополе, как оно гнусно здесь".
Но и в самом деле было уже поздно. Положение осажденной крепости становилось все тяжелее. Усиливались бомбардировки города. Союзники во время штурмов несли огромные потери, но и ряды защитников редели с каждым днем. Выбыли из строя Тотлебен, Истомин, Нахимов - главные организаторы обороны. Противнику удалось овладеть Малаховым курганом, центральным пунктом обороны, после чего защита Севастополя стала делом безнадежным. Русские войска 27 августа оставили город.
Свершилось! Рухнула твердыня,
Войска ушли... кругом пустыня,
Могилы... Люди в той стране
Еще не верят тишине...
Эти строки из поэмы "Тишина", одного из самых проникновенных произведений Некрасова. Прошло больше года после окончания войны, когда он вдали от родины (в Италии) начал писать эту поэму, задумав подвести поэтические итоги своим размышлениям минувших лет. В этих итогах отрадные чувства, вызванные встречей с родиной {Первая глава поэмы написана по возвращении в Россию.}, с русской природой, сложно переплелись с воспоминаниями о том, что больше всего волновало его в недавние бурные годы, - здесь и картины народного подъема в начале войны ("Русь поднялась со всех сторон"), и скорбный реквием поверженному Севастополю, и некоторые примиренческие настроения, и мысли о том, что же принесла народу, стране кровавая трагедия войны.
Несмотря на военное поражение самодержавного государства, поэт верил, что народ остался непобежден:
Народ-герой! в борьбе суровой
Ты не шатнулся до конца, -
Светлее твой венец терновый
Победоносного венца!
А что же означает "тишина", воцарившаяся над страной после войны? Конечно, в данном случае "тишина" - это всего лишь поэтический образ, контраст военным годам, условное обозначение времени, наступающего после грозы и бури. Но эта "тишина" несет с собой и предчувствие перемен. Заглядывая в завтрашний день своей родины, поэт говорит:
Над всею Русью тишина,
Но - не предшественница сна:
Ей солнце правды в очи блещет,
И думу думает она.
В этих немногих словах для него заключено было много надежд и ожиданий, порожденных временем, когда закончилась война и открывалась новая страница русской жизни.