XVIII
СТИХИ, КОТОРЫЕ ЖГУТСЯ
Наиболее трезвым и мыслящим людям России было ясно, что минувшая война, как яркий факел, вспыхнувший в ночной тьме, осветила весь уклад жизни крепостнической монархии и обнажила глубокие язвы; разъедавшие государственный организм. "... Нас расшевелила война, - писал Добролюбов в 1857 году, - заставивши убедиться в могуществе европейского образования и в наших слабостях. Мы как будто после сна очнулись..."
Во всех слоях общества начиналось брожение. Либерал Дружинин провозгласил конец "давящего кошмара". Славянофил Иван Аксаков заговорил о "гнилости" правительственной системы. В русском обществе начинался подъем национального самосознания. Этот процесс, в котором нашли продолжение традиции движения декабристов, выразительно обрисовал, Герцен: "До Крымской войны никто не подозревал внутренней работы России. За немыми устами предполагали немой ум и немое сердце, а между тем мысли, посеянные 14 декабря, зрели, разъедали грудь и подтачивали незаметно дубовые ворота николаевского острога. Прежде чем кончилась эта работа, стены его треснули: их пробили ядра союзников".
Общественная жизнь страны развивалась с небывалой до тех пор стремительностью. Сознание демократических слоев общества получило могучий толчок и как бы наверстывало все, что было упущено за время мрачного царствования Николая I.
Для правящих кругов наступило время небывалого отрезвления. Само правительство неминуемо становилось перед необходимостью поворота на путь реформ, тем более что смерть Николая I в разгар Крымской войны (он умер 18 февраля 1855 года; некоторые современники считали, что царь покончил с собой) облегчала для его преемника возможность осуществления нового политического курса. Понимая это, Александр II уже в марте 1856 года, через несколько дней после официального заключения мира с англо-французской коалицией, публично заговорил об основном вопросе эпохи - отмене крепостного права. Он выступил перед предводителями московского дворянства и популярно разъяснил им, почему неизбежна реформа: лучше освободить крестьян сверху, нежели ждать, когда они сами освободят себя снизу.
Общественное оживление, наступившее после смерти Николая I, прежде всего дало себя знать в журналистике и литературе. Некрасов как редактор журнала и как поэт старался, не теряя времени, использовать все хотя бы относительные цензурные послабления. Сильное движение, начавшееся тогда в обществе, по свидетельству Чернышевского, "имело большое влияние на его поэтическую деятельность... оно раздвинуло внешние ограничения, ... дало ему возможнбсть писать о том, о чем не дозволялось писать до той поры...". Мартовская книжка "Современника" открывалась стихотворением А. Майкова "18 февраля 1855 года" - откликом на смерть "в бозе почившего" Николая I. Видимо, такой отклик считался необходимым (в других журналах и газетах были помещены пространные статьи и воспоминания о "незабвенном"). Но примечательно, что в этой же книжке, в этом же отделе "Словесность", Некрасов поспешил опубликовать свои давно написанные стихи, посвященные памяти Белинского.
В этом соседстве было что-то вызывающее. Некрасов не мог бы сделать это месяцем раньше. Ведь при Николае I, который преследовал Белинского даже после его смерти, строжайше запрещалось упоминать опасное имя, и запрет этот еще продолжал действовать. Поэтому свои лирические стихи Некрасов вынужден был озаглавить "Памяти приятеля" (позднее он печатал их под названием "Памяти Белинского"). Но не так уж трудно было догадаться, кого имел в виду поэт, когда рисовал облик человека, идущего к своей высокой цели, "упорствуя, волнуясь и спеша"; когда он со скорбью говорил о печальной посмертной судьбе "запрещенного" деятеля:
Твой труд живет и долго не умрет,
А ты погиб, несчастлив и незнаем!
И с дерева неведомого плод,
Беспечные, беспечно мы вкушаем.
Так или иначе это были первые строки о Белинском в русской печати - после семилетнего молчания. Вслед за тем мысль Некрасова постоянно обращалась к памяти учителя. Тогда же, в середине 50-х годов, он, словно опасаясь упустить открывшуюся возможность, начал усердно пропагандировать в стихах идеи и взгляды Белинского, разрабатывать темы, навеянные образом великого критика.
Пусть в большинстве этих стихов даже не упоминается имя Белинского, - в них присутствует его образ, воспроизводятся его мысли. Это как бы части одного замысла, одного цикла. Внешним же подтверждением их внутреннего единства служит тот факт, что поэт свободно переносил отдельные строфы и строки из одной вещи в другую. Об этом особенно наглядно свидетельствуют некрасовские автографы - черновые варианты и наброски. Например, стихотворение "В больнице" было, вероятно, задумано как вступление к поэме "В. Г. Белинский". Слова Гражданина из известного диалога -
Будь гражданин! Служа искусству,
Для блага ближнего живи... -
первоначально входили в ту же поэму, затем в измененном виде оказались центральной мыслью стихотворения "Русскому писателю", и, наконец, в окончательной редакции вошли в состав диалога "Поэт и гражданин". Так, от варианта к варианту поэт шлифовал свой замысел, добиваясь наиболее полного и сильного его воплощения. Он придавал особое значение циклу, о котором идет речь.
Прежде всего этот цикл был связан с мыслями Некрасова о роли литературы для русского общества. Вслед за Белинским он понимал, что в стране, лишенной свободы, литература есть единственная отдушина и трибуна. Эти мысли он развивал не только в стихах, но и в критической прозе этого времени - в обзорных статьях "Заметки о журналах", которые он начал вести в "Современнике", как только ослабел цензурный гнет.
"Кто не знает и не повторяет, что русская литература с давних времен шла всегда впереди общества... Имена ее благородных тружеников, начиная с Кантемира и Ломоносова до недавних честных деятелей - славных и обойденных почему-либо славой, сошедших в могилу на наших глазах, - эти имена навсегда завоевали себе видное место в истории русского просвещения". Так писал он в первом из своих обзоров, подразумевая под "обойденными славой" прежде всего, конечно, Белинского. С удивлением вспоминал он здесь то совсем недавнее время, когда ученым-схоластам даже не приходил в голову "взгляд на литературу, как на самый могущественный проводник в общество идей образованности, просвещения, благородных чувств и понятий...".
Теперь же, утверждал автор обзора, это время позади. Литература все больше становится выражением жизни общества. И он с пафосом и убеждением восклицал: "Нет науки для науки, нет искусства для искусства, - все они существуют для общества, для облагорожения, для возвышения человека..." Литература, таким образом, есть средство пропаганды передовых идей, воспитания и внутреннего освобождения человека. Так думал Белинский, так думал и Некрасов. Потому-то он и решил сделать Белинского центральным персонажем своего стихотворного цикла. Тем более что в конце концов речь шла не о литературе только, но прежде всего о формировании нравственного мира человека, о воспитании гражданина и борца. Весь этот комплекс и отразился в цикле некрасовских стихов, который составляют: монолог, обращенный к "русскому писателю", рассказ, который ведет "честный бедняк сочинитель" ("В больнице"), прямая апология Белинского ("В. Г. Белинский"), острая идейная полемика между Поэтом и Гражданином, наконец, написанная немного позднее история жизни политического ссыльного ("Несчастные"). Поэма о Белинском справедливо считается первым наброском биографии критика. Правда, поэт не стремился к особой точности фактов, он дал поэтическое описание этапов его жизненного пути, связав их с картиной русской литературы послепушкинского времени. На этом фоне и возникает могучий образ трибуна, патриота и обличителя:
И он пришел, плебей безвестный!..
Не пощадил он ни льстецов,
Ни подлецов, ни идиотов,
Ни в маске жарких патриотов
Благонамеренных воров! {*}
{* В одном из черновых набросков поэмы сохранился еще один неотработанный, но не менее энергичный вариант этой строфы:
... Плебей безвестный!
Лицом к лицу с врагами стал -
И слово смелое вещал...
Гонитель лжи и лицемерья
Срывал с ворон павлиньи перья.
Он ненавидел подлецов,
Индифферентов, идиотов...
... Он все клеймил, что было ложно,
Рутинно, гнило и ничтожно...}
Разумеется, даже в новых условиях такие стихи не могли появиться в печати. Даже самая либеральная цензура не решилась бы пропустить это страстное возвеличение Белинского и его деятельности, тем более что речь о тех, к кому он был беспощаден, далеко вышла за пределы литературы. В конце сентября 1855 года Тургенев прочитал в письме Некрасова такие строки: "Посылаю тебе мои стихи - хотя они и набраны, но вряд ли будут напечатаны... Тут есть дурные стихи - когда-нибудь поправлю их, а мне все-таки любопытно знать твое мнение об этой вещи".
Доработать поэму, то есть поправить "дурные стихи", без надежды ее напечатать Некрасов не собрался (спустя четыре года Герцен за границей опубликовал поэму в альманахе "Полярная звезда"). Но отрывок, задуманный как речь умирающего Белинского, как его завещание литературе, автор напечатал в "Современнике" под названием "Русскому писателю". Здесь в сжатых, упругих строчках Некрасов высказал свои давние мысли о назначении писателя. Конечно, он говорил об этом, помня и о заветах Белинского, и о новом времени ("пришла пора!"), когда деятельность писателя - духовного вождя и наставника народа - стала особенно нужной и важной;
Напрасно быть толпе угодней
Ты хочешь, поблажая ей -
Твое призванье благородней,
Писатель родины моей!
Ее ты знаешь: не угодник
Полезен ей. Пришла пора!
Ей нужен труженик-работник
На почве Мысли и Добра.
Утверждая миссию писателя-гражданина, Некрасов противопоставляет ему (как и прежде - в стихотворении "Блажен незлобивый поэт") писателя, который угождает "толпе", пытается завоевать признание поблажками, усыпляющей лестью. Он говорит, что родине нужен работник, проповедник Мысли и Добра (в одном из вариантов - Правды и Добра), а не угодник, то есть не льстец; в черновом наброске начала стихотворения об этом говорится еще прямее:
Не тщися быть толпе угодней,
То льстя, то поблажая ей... -
Этот призыв был актуален в условиях, когда остро вставал вопрос о практической работе, о воспитании человека-деятеля {Стихотворение было с раздражением встречено среди мнимых друзей поэта, иначе понимавших задачи искусства. Дружинин в своем (неизданном) дневнике кратко записал: "Плохие стихи к русскому писателю" (10 июня 1855 года).}. Как всегда в переломные эпохи, общество тогда особенно нуждалось в суровой правде. Это понимали лучшие люди того времени. И примечательно, что еще до появления в печати стихотворения "Русскому писателю" студент Добролюбов набросал такие стихи:
... Не льстивый бард, не громкий лирик.
Не оды сладеньких певцов,
А вдохновенный злой сатирик,
Поток правдивых, горьких слов
Нужны России.
Эта перекличка двух современников, будущих друзей и единомышленников, глубоко знаменательна.
Взгляды Белинского на роль литературы и назначение писателя легли в основу поэтического диалога "Поэт и гражданин". Он также порожден эпохой пробуждения и надежд:
Пора вставать! Ты знаешь сам,
Какое время наступило;
В ком чувство долга не остыло,
Кто сердцем неподкупно прям,
В ком дарованье, сила, меткость,
Тому теперь не должно спать... -
говорит Гражданин, обращаясь к Поэту. Он зовет его к деятельности, развертывает перед ним целую программу, и в основе этой программы мы угадываем хорошо памятные Некрасову заветы Белинского: писатель должен быть "гражданином, сыном своего общества и своей эпохи, усвоить себе его интересы, слить свои стремления с его стремлениями". А в образе Поэта нетрудно обнаружить какие-то черты самого автора. Ведь это его голос, его слова слышатся нам, например, в такой пламенной декларации:
Без отвращенья, без боязни
Я шел в тюрьму и к месту казни,
В суды, в больницы я входил.
Не повторю, что там я видел...
Клянусь, я честно ненавидел!
Клянусь, я искренно любил!
И все же вряд ли нужно спорить о том, кого имел в виду Некрасов, изображая двух участников своего диалога. Конечно, в одном из них есть приметы Белинского и даже Чернышевского, в другом - немало от самого автора. Но поиски прямых прототипов бесполезны хотя бы уж потому, что они почти всегда сужают обобщающий смысл образов, ограничивают масштаб произведения. Несомненно одно: "Поэт и гражданин" есть один из великих манифестов русской поэзии, вобравший в себя и гражданственность лирики XVIII века, и суровый пафос рылеевских дум, и мятежные призывы Лермонтова. Но это манифест иного времени - кануна 60-х годов. И в нем прежде всего нашли свое место афористически точные, концентрированные до предела формулы революционно-политической лирики, ставшие крылатыми еще при жизни их автора:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Здесь же прозвучал и знаменитый лозунг-призыв, который с энтузиазмом приняли представители тех новых поколений, которые уже тогда готовили себя к будущей революции:
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь...
Величие некрасовского диалога в том, что это отнюдь не только литературный манифест - речь идет об острейших современных вопросах, о политической борьбе. И это тогда же почувствовали враги "Современника". Устами Гражданина Некрасов выражает сожаление о недостатке подлинного патриотизма в обществе ("наперечет сердца благие, которым родина свята"); его же устами он снова судит "мудрецов", тех же агариных, которые бездействуют, твердя: "Неисправимо наше племя, мы даром гибнуть не хотим, мы ждем: авось поможет время..." Только на этот раз суд его над агариными еще строже, и он предупреждает Поэта:
Не верь сей логике презренной!
Страшись их участь разделить,
Богатых словом, делом бедных,
И не иди во стан безвредных,
Когда полезным можешь быть!
Наконец, устами того же персонажа он напоминает о том, что же такое настоящая гражданская доблесть. И делает это так:
Когда же... Но молчу. Хоть мало,
И среди нас судьба являла
Достойных граждан... Знаешь ты
Их участь?.. Преклони колени!..
Несомненно, здесь намек на декабристов, намек смелый и принципиально важный? это и попытка указать преемственную связь с передовым движением 20-х годов, и - самое главное - ссылка на исторический пример; были в нашей истории "достойные граждане". Становится ясно, кого именно увенчивает поэт этим званием, перед кем хочет преклонить колени.
Цикл стихов, освященных образом Белинского, отмеченных высокой публицистичностью, ораторской патетикой, осуществлялся в соответствии с велениями и требованиями времени. Было очевидно, особенно после Крымской войны, что борьба со злом и неправдой, обличение темноты и пороков должны усилиться, подняться на какую-то новую ступень (так вскоре и случилось). Некрасов, снискавший себе репутацию отрицателя, остро ощущал, что обличение и сатира, к которой он был всегда склонен, должны опираться на известную позитивную программу, направляться осознанной целью. Это и привело его к необходимости внимательнее присмотреться к положительным сторонам действительности, углубиться в народную жизнь, найти в ней такие явления и характеры, изучение которых способствовало бы развитию демократической мысли. Говоря короче, отрицание следовало подкрепить утверждением. Впоследствии, во второй половине своей деятельности, Некрасов полностью осуществил эту программу, создав широкие картины жизни крестьянской России, найдя именно в ней своих настоящих героев. Теперь же он только вступал на этот путь, и естественно, что образ Белинского возник перед ним как первое и наиболее яркое воплощение положительного идеала, как образ патриота и борца (стихи о Белинском открыли целую галерею некрасовских портретов русских революционных деятелей - Добролюбова, Чернышевского, Шевченко, Писарева). С этой же тенденцией, отразившей серьезные сдвиги в сознании общества, связаны и другие страницы творчества Некрасова середины 50-х годов - история русской девушки, выбивающейся из косной среды ("Саша"), думы благородного бедняка-сочинителя ("В больнице"), собирательный образ народа в "Тишине"; в этом же ряду надо рассматривать и картины солдатского героизма, зарисовки народной жизни в военных очерках и других материалах "Современника".
* * *
21 ноября 1855 года литературный Петербург впервые увидел Льва Толстого. Двадцатисемилетний офицер приехал из Севастополя, еще овеянный пороховым дымом. Прямо с железной дороги он явился к Тургеневу, жившему зимой в столице, и остановился у него. Толстой заявил, что хочет увидеть Некрасова, своего первого редактора и литературного советчика. Они встретились и провели целый день вместе, в разговорах. На другой день Толстой обедал у Некрасова в обществе Дружинина и Егора Петровича Ковалевского, путешественника и писателя, также приехавшего из Севастополя. И все были в восторге от обаятельного офицера, от его превосходных рассказов и здравого взгляда на вещи. "Милый, энергический, благородный юноша - сокол!.. а может быть, и - орел.. Некрасив, но приятнейшее лицо, энергическое, и в то же время мягкость и благодушие: глядит, как гладит. Мне он очень полюбился", - признавался тогда же Некрасов Боткину.
Толстой стал часто бывать у Некрасова, который жил в эту зиму один, снимая квартиру в Малой Конюшенной, в известном доме Имзена {Ныне улица Софьи Перовской, д. 10.}. Здесь Толстой впервые встретил множество литераторов, постоянно и шумно толпившихся вокруг больного Некрасова, не выходившего из дому: среди них он увидел Панаева, Гончарова, Григоровича, Боткина, Фета, Островского, Анненкова, братьев Жемчужниковых, Майкова... Все они собирались здесь в тесном кругу, чтобы читать друг другу свои стихи и прозу.
Толстой прочел здесь "Севастополь в августе", Гончаров - отрывки из "Обломова", Дружинин - свой перевод "Короля Лира" (в дневнике его 21 декабря 1855 года записано: "Вчера... прочел Тургеневу первые сцены моего перевода Лира. Дни за два я читал их Некрасову, который приветствовал их с восхищением"); чтение "Короля Лира", продолжавшееся и 4 января, вызвало жаркие споры о Шекспире с участием Толстого, который уже тогда высказал свои парадоксальные суждения о великом драматурге.
Другим писателям, бывавшим в ту зиму у Некрасова, тоже было чем похвалиться. Тургенев вручил "Современнику" рукопись только что законченного "Рудина" и читал ее Некрасову. Романист-путешественник Гончаров привез из кругосветного плавания путевые очерки "Фрегат "Паллада", и Некрасов сочувственно писал о них в журнале. Анненков завершил огромную работу над новым изданием сочинений Пушкина, о чем в кружке было много разговоров; Некрасов дал этой работе самую высокую оценку, в "Заметках о журналах" он определил ее как важную общественную заслугу, а первый том труда Анненкова (материалы для биографии поэта) он назвал "капитальной книгой, каких немного во всей русской литературе".
Печатались в это время в "Современнике" и пародии только что созданного несколькими соавторами Кузьмы Пруткова, и стихи Фета, - их художественная сила покоряла Некрасова; по поводу фетовской "Дианы" ("Богини девственной округлые черты") он писал: "Всякая похвала немеет перед высокой поэзиею этого стихотворения, так освежительно действующего на душу".
Не забывал Некрасов и пьес Островского. Его участием в "Современнике" он очень дорожил. Рассматривая творчество "нашего, бесспорно, первого драматического писателя", он старался предостеречь его от славянофильских увлечений, сказавшихся в некоторых его пьесах, советовал ему "с наперед принятым воззрением не подступать к русской жизни". Некрасов в своих оценках предвосхитил позднейшие суждения Добролюбова, автора статей о "темном царстве".
Так, вокруг "Современника" усилиями его редактора, как в первые годы, собрался почти весь цвет русской литературы; эти талантливые, еще молодые литераторы, полные сил и энергии, уже тогда немало сделавшие для отечественной культуры, казалось, представляли собой довольно прочное единство, кружок, спаянный дружбой и творческими интересами. Некоторые из них до поры, до времени так и воспринимали свои шумные сборища. 18 декабря 1855 года Дружинин записал в своем (неизданном) дневнике: "Наконец наш литературный крут так сблизился, что мы все почти не проводим дня, не повидавшись... В пятницу обедали в Шахматном клубе... Вечер заключили у Некрасова".
"Было похоже, - писал по этому поводу К. И. Чуковский, - что смерть Николая, которую они встретили живейшею радостью, как начало светозарной эпохи, придала им новые силы для творчества, и вот теперь зимою 1855 года все они съехались в Питере отпраздновать удачное завершение своих новых трудов и теснее сплотиться для дальнейшей столь же радостной работы" {К. Чуковский, Дружинин и Лев Толстой. В сб. "Люди и книги". М., 1958, стр. 82.}.
Многим тогда казалось, что наступает время свободного расцвета литературы. Был упразднен негласный комитет по делам печати - порождение николаевского царствования, известный своей свирепостью. Появились новые журналы, не разрешавшиеся прежде, и новые литературные издания. Была объявлена амнистия политическим ссыльным.
В условиях общественного подъема началось некоторое оживление деятельности журналов, и тут же ясно обнаружилась тенденция к идейному размежеванию между ними; об этом, в частности, свидетельствовала возникшая в печати полемика по поводу литературной критики. Некрасов горячо ввязался в эту полемику. Он доказывал: прошло время, когда в журналах принято было бранить "чужих" и хвалить "своих", исходя из личных пристрастий, когда пускались в ход "фигуры умолчания" и "фигуры уклончивости", а критика опускалась до мелочных придирок и перечисления опечаток.
Он утверждал, что настало время для высокой принципиальности в критике, без которой она не сможет выполнить свое назначение перед литературой и обществом. В "Заметках о журналах" за ноябрь 1855 года Некрасов заявил о готовности "Современника" сделать все для того, чтобы "русская критика вышла на прямую дорогу".
* * *
В своих обзорах Некрасов постоянно отмечал оживление, наступившее в литературе. Так, оглядывая истекший литературный год (1855), он писая: "В литературе нашей давно не было года столь живого, богатого, благотворного по своим последствиям". Через месяц! "... Оживление русской литературы, о котором мы недавно говорили, продолжается. Лучшие современные таланты, как бы соревнуясь друг с другом, дарят публике произведения, которые обещают сделать нынешний год памятным в нашей литературе".
В атмосфере такого оживления Некрасов задумал выпустить сборник своих стихов, первый за пятнадцать лет работы (если не считать ранней книжки "Мечты и звуки"). Эта мысль пришла ему в голову, видимо, весной 1855 года; во всяком случае, Тургенев уже что-то знал об этом, когда 29 апреля, зазывая Некрасова погостить к себе в Спасское, писал ему: "Ты бы здесь приготовил собрание твоих стихотворений к печати, которое непременно надо издать зимой".
Летом 1855 года, живя в Москве, больной Некрасов переписывал в особую тетрадь стихи для будущего сборника. В этой работе ему помогала Авдотья Яковлевна, приезжавшая из столицы после довольно длительной размолвки. Некрасов, по словам Боткина, был в это время "в тихом и ясном расположении духа. На вид он стал несколько свежее, но очень слаб".
Еще раньше Некрасов заключил соглашение с московским издателем К. Т. Солдатенковым об издании книги своих стихов; 7 июня он вручил ему тетрадь и получил аванс - тысячу пятьсот рублей. После этого дело по разным причинам тянулось еще довольно долго.
Прежде всего Некрасов не хотел торопиться, так как слишком серьезно относился к будущей книге. Он отобрал для нее всего семьдесят три стихотворения, стремясь представить лучшие и наиболее характерные вещи разных лет (1845-1856). Будущую книгу он рассматривал как итог своей поэтической работы. Кроме того, почти не веря в выздоровление, он считал, что книга может оказаться последним трудом его жизни. И конечно, не случайно в самом конце рукописи он поместил стихотворение, в котором восклицал:
Замолкни, Муза мести и печали!
Я сон чужой тревожить не хочу,
Довольно мы с тобою проклинали,
Один я умираю - и молчу.
Все это обязывало к особо тщательной работе над составлением сборника, над текстами, над композицией книги, и она действительно поражает своей строгой и логичной продуманностью.
Была и еще причина, вынуждавшая поэта не торопиться: он надеялся, что процесс ослабления цензурного гнета будет продолжаться, что завтра цензура, может быть, разрешит то, что запрещала вчера. Это было важно для Некрасова: он хотел включить в сборник не только прежние "опасные" стихи (в том числе "Колыбельную песню"!), но и свои последние, еще не видевшие света сочинения; он хотел предстать перед читателем, перед судом потомства таким, каков он есть, в подлинном виде, без ограничений и урезываний.
Переписав еще раз весь сборник, Некрасов отдал его в петербургскую цензуру; он выбрал для этого самый подходящий момент - дело было чуть ли не накануне ухода в отставку председателя цензурного комитета Мусина-Пушкина. Как и рассчитывал Некрасов, тот не стая вникать в суть дела, а передал рукопись цензору Бекетову, своему родственнику. Тот, видимо, тоже не очень вникал, понадеявшись на шефа да на автора, который не раз кормил его отличными обедами, и подписал ее к печати. Было это 14 мая 1856 года. Некрасов ликовал. "Чудеса! - писал он по этому поводу. - Генерал Пушкин на прощанье мои стихи без помарок велел сплошь племяннику подмахнуть. И тот подмахнул". Конечно, не догадываясь, что это обернется для него крупными неприятностями.
Но и этого Некрасову было мало. Отправив рукопись в Москву Солдатенкову, он начал обдумывать некое добавление к книге, которое осветило бы ее единой мыслью, прояснило бы ее замысел. Летом был написан диалог "Поэт и гражданин"; Некрасов решил открыть им свою книгу, сделать его как бы введением к ней. По-видимому, сборник был уже сверстан, когда издатель получил от автора это введение. Поэтому "Поэт и гражданин" был набран отдельно; для него был найден иной, более крупный шрифт; эти первые страницы книги пришлось пронумеровать римскими цифрами.
Все эти внешние обстоятельства удивительно кстати подчеркнули особое значение диалога как поэтической декларации. А уже вслед за нею шли четыре раздела сборника, вместившие лучшее из того, что создал к тому времени Некрасов: стихи о городской бедноте (в том числе "Извозчик", "На улице"), о крестьянстве ("В дороге", "Влас", "В деревне", "Забытая деревня"), сатиры ("Псовая охота", "Нравственный человек", "Секрет", "Прекрасная партия", "Колыбельная песня", "Филантроп", "Отрывки из путевых записок графа Гаранского"), поэма "Саша", стихи о назначении искусства ("Муза", "Блажен незлобивый поэт"), лирика с автобиографическим оттенком ("В неведомой глуши...", "Старые хоромы" {Первоначальное название стихотворения "Родина", предназначенное для цензуры.}), лирика "панаевского" цикла и т. д.
Когда сборник "Стихотворения Н. Некрасова" вышел из печати (19 октября 1856 года), эти и другие стихи, впервые собранные вместе, произвели оглушительное впечатление на современников - как на друзей, так и на врагов. Это впечатление коротко и точно выразил в одном из писем Тургенев: "... А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, - жгутся".