VI.
Долго гревшее вдохновенiе вылилось въ могучемъ и широкомъ аккорде. Какъ мы только что видели, Некрасовъ сразу затронулъ почти все главные мотивы своей поэзiи. Нельзя, однако, сказать, чтобы въ следующiе затемъ годы муза его отличалась особенной плодовитостью. Выпадали перiоды, когда онъ писалъ по одному, много - по три небольшихъ стихотворенiя за целый годъ (счастливымъ исключенiемъ былъ только 1853 годъ, къ которому относится целыхъ двенадцать пьесъ). Напавъ на настоящую дорогу, сознавъ свое настоящее призванiе, поэтъ все еще, казалось, не былъ вполне уверенъ въ своихъ силахъ, и съ крайней осторожностью, почти робостью пользовался своимь поэтическимъ даромъ. Впрочемъ, следуетъ принять и то въ разсчетъ, что для русской литературы это были исключительно тяжелые годы, меньше всего благопрiятствовавшiе расцвету такой именно музы, какъ Некрасовская ("Музы гордой и несчастной, кипевшей злобою безгласной")...
... Некiй образъ посещать
Меня въ часы работы сталъ:
Съ перомъ, со склянкою чернилъ
Онъ надъ душой моей стоялъ,
Воображенье леденилъ,
У мысля крылья обрывалъ.
Такимъ образомъ, за первое десятилетiе (1845--1857), кроме указанныхъ уже нами, можно отметить еще лишь следующiя выдающiяся стихотворенiя: "Еду-ли ночью", "Муза", "Маша", "Извощикъ", "Памяти Белинскаго", "Буря", "Несжатая полоса", "Власъ", "Свадьба", "Блаженъ незлобивый поэтъ" и "Внимая ужасамъ войны". Все это, сравнительно, небольшiя но объему вещи. Но за то въ теченiе следующихъ десяти летъ (1855--1864), открывшихъ собою новую эру для жизни всей Россiи, Некрасовъ обнаруживаетъ почти лихорадочную деятельность. Онъ приступаетъ въ созданiю широкихъ картинъ общественной и народной жизни, я первымъ блестящимъ опытомъ этого рода является поэма "Саша". Большiя вещи чередуются съ множествомъ мелкихъ лирическихъ пьесъ. Рядомъ съ "Несчастными", "Поэтомъ и гражданиномъ", "Тишиною", "Убогой и нарядной", "Въ больнице", "Размышленiями у параднаго подъезда", "О погоде", "На Волге", "Рыцаремъ на часъ", "Папашей", "Дешевой покупкой", "Крестьянскими детьми", "Деревенскими новостями", "Коробейниками", "Морозомъ-Краснымъ Носомъ", "Ориной" и "Железной дорогой" Необходимо отметить въ это время: "Праздникъ жизни", "На родине", "Замолкни, Муза", "Школьникъ", "Прости", "Забытая деревня", "Тяжелый годъ", "Въ столицахъ шумъ", "Ночь", "Одинокiй, потерянный", "Плачъ детей", "Похороны", "Свобода", "Стихи мои", "Зеленый шумъ," "Въ полномъ разгаре страда деревенская", "Надрывается сердце", "Памяти Добролюбова", "Благодаренiе Господу Богу". Уже изъ этого неполнаго перечня написаннаго Некрасовымъ въ "шестидесятые" годы видно, что десятилетiе это было наиболее кипучимъ и плодотворнымъ въ творческой деятельности нашего поэта, какъ наиболее кипучимъ и плодотворнымъ было оно и въ жизни всей Россiи. Муза Некрасова всегда чутко отражала бiенiе общественнаго пульса страны.
Съ паденiемъ этого пульса въ середине 60-хъ годовъ, замечается временный отливъ и въ поэзiи Некрасова: для него это - печальный перiодъ возрожденiя фельетона... Онъ пишетъ: "Притчу о киселе", "Крещенскiе морозы", "Кому холодно, а кому жарко", "Газетную", "Песни о свободномъ слове", "Балетъ", "Судъ", "Еще тройку"... Огромный талантъ, однако, и въ это время продолжаетъ вспыхивать яркими искрами,-- таковы стихотворенiя: "Ликуетъ врагъ", "Неизвестному другу", "Съ работы", "Стихотворенiя для детей", "Медвежья охота".
За то последнее десятилетiе жизни Некрасова (1868--1877) отмечено новымъ чрезвычайнымъ подъемомъ и ростомъ поэтическаго творчества. Къ этому перiоду относятся "Русскiя женщины", "Кому на Руси жить хорошо", "На смерть Писарева", "Душно безъ счастья и воли", "Страшный годъ", "Памяти Шиллера", "Три элегiи", "Унынiе" и, наконецъ, несравненныя "Последнiя песни"...
Окидывая мысленнымъ взоромъ эту огромную поэтическую работу, раскинутую на пространстве тридцати двухъ летъ, поражаешься прежде всего яркой определенностью, если можно такъ выразиться - безспорностью писательской физiономiи Некрасова. Передъ нами резко очерченная, удивительно-своеобразная индивидуальность, которую ни съ какой другой на самое даже короткое мгновенiе не смешаешь. Лишь очень немногiе изъ самыхъ крупныхъ писателей нашихъ могли бы въ этомъ отношенiи соперничать съ Некрасовымъ. Даже, напримеръ, Пушкинъ, при всей исключительности его значенiя для русской литературы, остается до сихъ поръ предметомъ разногласiй для критики, хотя о сущности его "пафоса" уже исписаны целыя горы бумаги. Съ одинаковымъ, можно сказать, успехомъ пытаются перетянутъ его на свою сторону представители прямо враждебныхъ другъ другу литературныхъ партiй... То же, или почти то же можно сказать про Лермонтова. Казалось бы, протестующiй характеръ его поэзiи не подлежитъ спору. Но противъ чего, собственно, былъ направленъ его протестъ - этотъ вопросъ каждый изъ критиковъ решалъ и решаетъ по своему. Для однихъ "въ поэзiи Лермонтова слышались слезы тяжкой обиды", вызванныя темъ, что никогда съ такой безцеремонностью, какъ въ николаевское время, права, честь и достоинство человека не приносились въ жертву идее бездушнаго, холоднаго формализма. Лермонтовъ, согласно этому мненiю, поистине генiально выразилъ всю ту скорбь, какою преисполнены были его современники... Одинъ изъ новейшихъ критиковъ Лермонтова, однако, высмеивалъ такое толкованiе его поэзiи. "Можно-ли более фальшиво,-- спрашиваетъ г. Андреевскiй,-- объяснять источникъ скорби поэта?! Точно и въ самомъ деле после николаевской эпохи, въ перiодъ реформъ, Лермонтовъ чувствовалъ бы себя, какъ рыба въ воде! {Мимоходомъ напомнимъ почтенному критику, что ведь и Некрасовъ, въ "земномъ" характере протеста котораго не можетъ быть сомненiя, не сталъ чувствовать себя, "какъ рыба въ воде", съ наступленiемъ "эпохи реформъ"...} Точно после освобожденiя крестьянъ и въ особенности въ 60-е годы открылась действительная возможность "вечно любить" одну и ту же женщину? Или совсемъ искоренилась "месть враговъ и клевета друзей"?.. Современный Лермонтову формализмъ не вызвалъ у него ни одного звука (?) протеста. Обида, которою страдалъ поэтъ, была причинена ему свыше, Темъ, Кому онъ адресовалъ свою ядовитую благодарность".
Очевидно, не такъ легко найти определяющую сущность ш Лермонтовской поэзiи. Относительно Некрасова такого затрудненiя какъ будто не существуетъ. Одно имя - и у друзей такъ же, какъ у враговъ, сразу возникаетъ передъ глазами суровый и печальный обликъ писателя, который "лиру посвятилъ народу своему". Поэтъ самъ далъ своей поэзiи меткое и характерное определенiе "Музы мести и печали" - и оно стало ходячимъ. Одна ослепительно-яркая, скорбная, гневно-рыдающая нота, не умолкая на протяженiи тридцати слишкомъ летъ, звучитъ въ его стихахъ, "народному врагу проклятiя суля,- а другу у небесъ могущества моля"! На народе сосредоточены все чаянiя, тревоги, любовь и печаль Некрасова; счастье народа - все его помыслы, народа, какъ совокупности всехъ трудящихся и обремененныхъ. Но главную, подавляющую массу русскаго народа составляетъ крестьянство, и немудрено, что поэтъ всего чаще и охотнее воспеваетъ мужицкое горе. Съ теченiемъ времени русскiй мужикъ становится для Некрасова какъ бы воплощенiемъ, символомъ человеческаго страданiя, живымъ образомъ русскаго Прометея...
О личныхъ своихъ мукахъ Некрасовъ, такъ много выстрадавшiй, столько тяжелаго пережившiй, говоритъ удивительно мало по сравненiю съ другими поэтами-лириками, да когда и говоритъ, то большею частью для того только, чтобы заклеймить себя, какъ плохого гражданина, разсказать о своихъ ошибкахъ и даже паденiяхъ... И самое большое, чего проситъ онъ отъ читателя, отъ родины, это - не верить клевете и простить его за действительныя вины... Много нужно иметь зложелательства и безстыдства, чтобы Некрасова съ его целомудренно-скромной, можно сказать самоотверженной музой обвинять въ желанiи разыгрывать роль "гражданскаго мученика!"
Какъ поэтъ, Некрасовъ - лирикъ по преимуществу, лирикъ, переполненный однимъ сильнымъ и глубокимъ чувствомъ, всегда и всюду одушевленный одной идеей, ни -на минуту не выпускающiй ея изъ виду. Пишетъ-ли онъ коротенькое лирическое стихотворенiе, большую ли эпическую вещь, смеется ли, плачетъ ли - онъ все тотъ же; даже когда рисуетъ простую картинку природы, то по проникающему ее грустно-щемящему или умиленно-любовному чувству, по какому-то особенному некрасовскому тону вы тотчасъ же понимаете, что поэтъ ни на секунду не разстается съ "сокрушительной думой".
Поздняя осень. Грачи улетели.
Лесъ обнажился, поля опустели.
Только не сжата полоска одна...
Своеобразный складъ, своеобразная музыка; если бы вы не знали даже наизусть всего стихотворенiя, уже этими первыми строчками вы настроены на тонъ грустнаго разсказа. Или, вотъ, отрывокъ изъ "Крестьянскихъ детей":
Опять я въ деревне. Хожу на охоту,
Пишу мои вирши. Живется легко.
Вчера, утомленный ходьбой по болоту,
Забрелъ я въ сарай и заснулъ глубоко.
Проснулся: въ широкiя щели сарая
Глядятся веселаго солнца лучи.
Воркуетъ голубка; надъ крышей летая,
Кричатъ молодые грачи.
Летитъ и другая какая-то птица -
По тени узналъ я ворону какъ разъ.
Чу! шопотъ какой-то... А вотъ вереница
Вдоль щели внимательныхъ глазъ.
Все серые, карiе, синiе глазки -
Смешались, какъ въ поле цветы...
Въ этой безподобной картинке грусти и следа нетъ, но все же это не объективно-спокойный, эпическiй разсказъ. Разве вы не слышите здесь разлитаго въ каждой строчке чувства глубокаго умиленiя, того умиленiя, которое испытываетъ человекъ, разсказывая о самомъ дорогомъ для него и заветномъ? И таковъ Некрасовъ всегда. Даже въ произведенiяхъ, по внешности строго эпическихъ, посвященныхъ изображенiю народнаго быта ("Коробейники", "Кому на Руси жить хорошо"), онъ остается въ сущности лирикомъ, разсматривающимъ и природу, и жизнь сквозь призму личнаго чувства. Въ этомъ отношенiи любопытно сравнить Некрасова, напримеръ, съ Пушкинымъ.
Лира Пушкина - дивный инструментъ, решительно при всякомъ прикосновенiи издающiй гармоническiе звуки. Все явленiя мiра, какъ въ зеркале, отражаются въ чуткой душе поэта, и онъ переливаетъ ихъ въ яркiе поэтическiе образы, часто совершенно независимые отъ собственныхъ его настроенiй. Такъ картины временъ года въ "Евгенiи Онегине" никакого видимаго отношенiя не имеютъ къ внутреннему мiру героевъ романа: оне вполне объективны и безстрастны, Сейчасъ же после трагической смерти Ленскаго на дуэли идетъ такое описанiе весны:
Гонимы вешними лучами,
Съ окрестныхъ горъ уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сонъ встречаетъ утро года;
Синея, блещутъ небеса.
Еще прозрачные, леса
Какъ-будто пухомъ зеленеютъ;
Пчела за данью полевой
Летитъ изъ кельи восковой.
Долины сохнутъ и пестреютъ,
Стада шумятъ, и соловей
Ужъ пелъ въ безмолвiи ночей...
По истине "красою вечною сiяетъ равнодушная природа"!.. Параллельно съ этимъ прочтите, напримеръ, картину вырубки леса въ некрасовской поэме "Саша". Тутъ все до того отражаетъ субъективное настроенiе юной героини, что проникаешься даже злобой къ "явившимся съ топорами" мужикамъ!.. А въ противуположность этому, какъ объективна, напр., пушкинская "Туча* ("Последняя туча разсеянной бури"): знаменитое стихотворенiе, какъ известно, внушено была поэту счастливо промчавшейся надъ его головой грозою изъ III отделенiя, а между темъ, въ самой пьесе уже не видно этого личнаго чувства. Вотъ это-то уменье поэта какъ бы отрешаться отъ собственной личности и ея внутренняго мiра и есть первое, необходимейшее условiе эпическаго творчества. У Некрасова такого уменья почти не было; въ его произведенiяхъ все теснейшимъ образомъ связано съ общинъ душевнымъ его строемъ... Эту сравнительную односторонность, эту недостаточную широту поэтической воспрiимчивости, быть можетъ, следуетъ признать крупнымъ недостаткомъ Некрасова, какъ поэта, но въ немъ же, въ этомъ "недостатке", нужно искать и причину его огромной силы, секретъ необычайной власти надъ чуткими и отзывчивыми сердцами. Поэтъ пушкинскаго типа врядъ-ли могъ бы съ такимъ блестящимъ успехомъ выполнить поэтическую миссiю эпохи освобожденiя...
Подобно мифическому Антею, который делался неодолимо-сильнымъ, прикасаясь ногами къ матери-земле, Некрасовъ поднимается во весь ростъ своего могучаго таланта всякiй разъ, какъ поетъ о горе народномъ; напротивъ, удаляясь отъ этого главнаго вдохновляющаго источника, онъ какъ-будто ослабеваетъ, утрачиваетъ свои чары. "Чиновника", "Современную оду", "Колыбельную песню", "Нравственнаго человека", "Прекрасную партiю", все сатиры 65--67 гг., "Недавнее время", большую сатирическую поэму "Современники" мы знали бы, можетъ быть, не больше, чемъ многiя остроумныя стихотворенiя Минаева и Курочкина, если бы не подкупающее, гипнотизирующее имя Некрасова... Что голосъ поэта действительно получаетъ полную свою силу, лишь вдохновляемый впечатленiями и идеями известнаго порядка, лучше всего доказывается следующимъ. Въ некоторыхъ изъ только что названныхъ, сравнительно слабыхъ вещей Некрасовъ вдругъ, точно по мановенiю волшебнаго жезла, изъ талантливаго юмориста превращается опять въ перворазряднаго лирика и создаетъ свои лучшiе шедевры. Вспомните, читатель, то место въ "Валете", вяломъ и фельетонно болтливомъ, где на сцену выходитъ въ крестьянской рубахе Петипа,-- "и театръ застоналъ":
Все - до ластовицъ белыхъ въ рубахе -
Било верно: на шляпе цветы,
Удаль русская въ каждомъ размахе,--
Не артистка - волшебница ты.
Все слилось въ оглушительномъ "браво",
Дань народному чувству платя,
Только ты, моя муза, лукаво
Улыбаешься... Полно, дитя!
Неуместна здесь строгая дума,
Неприлична гримаса твоя...
Но молчишь ты, скучна и угрюма...
Что-жъ ты думаешь, муза моя?
На конекъ ты попала обычный,
На уме у тебя мужики,
За которыхъ на сцене столичной
Петипа пожинаетъ венки.
И ты думаешь: Гурiя рая!
Ты мила, ты воздушно-легка,
Такъ танцуй же ты "Деву Дуная",
Но въ покое оставь мужика!
Въ мерзлыхъ лапоткахъ, въ шубе нагольной,
Весь заиндевевъ, самъ за себя,
Въ эту пору о въ пляшетъ довольно...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пряникомъ черезъ реки, поля
Едутъ путники узкой тропою:
Въ беломъ саване смерти земля,
Небо хмурое, полное мглою.
Отъ утра до вечерней поры
Все одне предъ глазами картины:
Видишь, какъ, обнажая бугры,
Ветеръ снегомъ заноситъ лощины,
Видишь, какъ подъ кустомъ иногда
Припорхнетъ эта милая пташка,
Что отъ насъ не летитъ никуда
(Любитъ скудный нашъ северъ, бедняжка!).
Или, щелкая, стая дроздовъ
Пролетитъ и посядетъ на ели;
Слышишь дикiе стоны волковъ
И визгливое пенье мятели...
Снежно, холодно... Мгла и туманъ...
И по этой унылой равнине
Шагъ за шагомъ идетъ караванъ
Съ седоками въ промерзлой овчине.
Это едутъ мужики изъ города, где сдали въ солдаты сыновей, и везутъ домой страшную кладь - крестьянское горе:
Где до солнца идетъ за порогъ
Съ топоромъ на работу кручина,
Где на белую скатерть дорогъ
Позднимъ вечеромъ светитъ лучина,
Тамъ найдется кому эту кладь
По суровымъ сердцамъ разобрать,
Тамъ она прiютится, попрячется,
До другого набора проплачется!..
Эта картина безъисходнаго мужицкаго горя на сумрачной фоне зимней русской природы - даже и у Некрасова одна изъ наиболее сильныхъ, а, между темъ, вкраплена она въ одно въ самыхъ посредственныхъ стихотворенiй.
Не менее замечательна бурлацкая песня "Въ гору" ("Хлебушка нетъ!"), распеваемая разбойничьимъ хоромъ "героевъ времени" въ остроумной местами, но въ общемъ прозаической и растянутой сатирической поэме "Современники".
Итакъ, мы не отрицаемъ известной односторонности поэтической воспрiимчивости Некрасова, односторонности, вытекавшей изъ всего душевнаго строя поэта. Съ точки зренiя требованiй "чистаго искусства" это конечно, более или менее существенный недостатокъ. Но, подобно тому, какъ въ живомъ человеческомъ лице наибольшую прелесть составляетъ иногда то, что меньше всего отвечаетъ отвлеченнымъ требованiямъ эстетики, въ Некрасове,-- какъ мы уже сказали,-- абстрактный недостатокъ является источникомъ поэтической силы и обаянiя. Говоря такъ, мы вовсе не думаемъ, конечно, сказать, что поэзiя Некрасова свободна решительно отъ всякихъ изъяновъ и недочетовъ; напротивъ, ихъ очень много... Мы знаемъ это ничуть не хуже его многочисленныхъ враговъ, отыскивающихъ малейшiй предлогъ, чтобы отнять у своего идейнаго противника самый титулъ поэта. Мы только твердо уверены, что Некрасову не страшна критика, и что наши потомки будутъ еще читать и любить его произведенiя въ то время, когда не останется уже и следа отъ крикливой славы техъ генiевъ, которыхъ намъ ставили и ставятъ въ примеръ настоящей красоты и величiя. Мы даже думаемъ, что, добросовестно отметивъ недостатки Некрасова, мы темъ лучше сумеемъ понять, чемъ въ действительности силенъ Некрасовъ, что есть въ его поэзiи великаго и непреходящаго.
Безъ обиняковъ следуетъ, прежде всего, признать тотъ прискорбный фактъ, что перiодъ долгой подневольной работы, писанiя фельетоновъ, водевилей, мелодрамъ, пародiй и юмористическихъ куплетовъ не прошелъ для нашего поэта безнаказанно, испортивъ до некоторой степени его природное чутье художественной меры и такта и отучивъ тщательно работать надъ воплощенiемъ поэтическаго образа въ стихотворную форму. У насъ есть блестящiй образчикъ того, чего могъ достичь Некрасовъ, следуя шиллеровскому совету;
Стихъ, какъ монету, чекань
Строго, отчетливо, честно;
Правилу следуй упорно -
Чтобы словамъ было тесно,
Мыслямъ просторно!
Мы имеемъ въ виду "Бурю" ("Долго не сдавалась Любушка-соседка"). Напечатанное первоначально въ "Современнике" 1850 г., стихотворенiе это было длинно и безцветно; въ печати его осмеяли... Но три года спустя Некрасовъ переделалъ пьесу, сокративъ больше, чемъ на половину, снабдивъ более певучимъ метромъ и расцветивъ удивительно жизненными красками: "Буря" стала неузнаваемой! Къ сожаленiю, такую виртуозность въ обработке формы поэтъ проявлялъ далеко не всегда; обыкновенно онъ почти не делалъ поправокъ въ напечатанномъ разъ тексте стихотворенiй, оставляя безъ вниманiя все указанiя и насмешки критики.
Примеровъ не только стилистическихъ, но и поэтическихъ Промаховъ Некрасова можно привести не мало. Однимъ изъ самыхъ важныхъ, на нашъ взглядъ, является уже много разъ отмеченное критикой центральное место въ стихотворенiи "Еду-ли ночью". Эта превосходная въ общемъ вещь пользовалась и пользуется вполне заслуженной популярностью; чего стоятъ хотя бы первыя строки:
Еду-ли ночью по улийе темной,
Бури-ль заслушаюсь въ пасмурный день,--
Другъ беззащитный, больной и бездомный,
Вдругъ предо мной промелькнетъ твоя тень!
Тутъ опять сказывается уже разъ отмеченная нами способность Некрасова несколькими словами, сразу создать у читателя известное душевное настроенiе: вы не прочли еще следующаго стиха, а сердце уже стеснилось "мучительной думой!.." И вотъ, въ этомъ-то удивительномъ стихотворенiи Некрасовъ допустилъ психологически-невероятную мелодраму: молодая, гордая женщина, сейчасъ же после смерти ребенка, въ виду его еще не остывшаго трупа и на глазахъ у больного мужа, "принаряжается, будто къ венцу" и идетъ на улицу продавать себя... Для чего? Для того только, чтобы купить "гробикъ ребенку и ужинъ отцу". Но для этого такъ ведь немного нужно, что было бы, конечно, достаточно - продать "венчальный" нарядъ! Если бы моментъ былъ выбранъ поэтомъ несколько иной, если бы, напр., мать отправилась на улицу, видя страданiя своего ребенка и надеясь еще спасти его, то мы бы ее поняли; но то положенiе, которое изображаетъ Некрасовъ, не вызываетъ къ себе ни малейшаго сочувствiя, потому что оно по существу фальшиво. Разумеется, ни одна въ мiре женщина такъ не поступитъ. Той же мелодрамой, немыслимой въ живой действительности, следуетъ назвать и ту сцену во II части "Несчастныхъ", где каторжники хоромъ отпеваютъ "въ бешеномъ весельи" своего умирающаго товарища. Совсемъ не такъ ведутъ себя въ подобныя минуты русскiе арестанты (вспомнимъ, напримеръ, сцену смерти Михайлова въ "Зап. изъ Мертваго Дома" Достоевскаго...) Не говоримъ ужъ о томъ, что нигде въ Россiи каторжныхъ не держатъ въ подземельяхъ (у Некрасова действiе происходитъ вечеромъ - значитъ, не въ рабочее время). Въ техъ же "Невластныхъ" Кротъ заинтересовываетъ арестантовъ разсказами о Петре Великомъ. Казалось бы, достаточно посвятить этимъ разсказамъ два-три, много - пять вечеровъ, у Некрасова же "сто вечеровъ до поздней ночи онъ говорилъ намъ про него"! Въ цифрахъ нашъ поэтъ, вообще, впрочемъ, не знаетъ меры. Чиновникъ изъ "Филантропа" (напечатаннаго въ 53 г.) разсказываетъ про себя: "Минетъ сорокъ летъ зимой, какъ я щёку сталъ подвязывать, отморозивши хмельной". Действiе разсказа относится этимъ фактомъ почти къ двенадцатому году, а Некрасовъ имеетъ, конечно, въ виду обличенiе современной ему эпохи. Помещикъ изъ "Бому на Руси жить хорошо" тоже сорокъ летъ безвыездно живетъ въ деревне, а между темъ, не умеетъ отличить ржаного волоса отъ ячменнаго... Въ лютый крещенскiй морозъ въ Петербурге Некрасовъ на пространстве пяти саженей насчитываетъ "до сотни" отмороженныхъ щекъ и ушей... У присутственныхъ местъ въ томъ же Петербурге стоятъ сотни сотенъ (значитъ, самое меньшее - сорокъ тысячъ!) крестьянскихъ дровней...
Вычурнымъ и Неестественнымъ кажется намъ конецъ прелестнаго стихотворенiя "Выборъ", где девушка, задумавшая наложить на себя руки, ничего лучшаго не находитъ, какъ броситься внизъ головой... съ огромнаго дерева. Въ поэме "Дедушка" сынъ, встречающiй возвращеннаго изъ ссылки отца-декабриста, "предъ отцомъ преклонился, ноги омылъ старику"... Княгиня Волконская скатывается вместе съ кибиткой "съ высокой вершины Алтая" - и ничего, остается жива и здорова (ужъ не подчеркиваемъ, что "вершины Алтая* стояли далеко въ стороне отъ ея дороги). Фигура Савелiя, "богатыря святорусскаго* (въ "Кону на Руси жить хорошо*) носитъ явный отпечатокъ гиперболы и шаржа, а сантиментальная исторiя съ губернаторшей, точно будто, взята изъ какого-нибудь пасторальнаго романа... Въ главе "Счастливые* (въ той же поэме) бросается въ глаза следующiй досадный недосмотръ. Въ пьяную праздничную ночь, расположившись за деревней подъ густой липой, странники "прокликиваютъ кличъ" въ бродящей кругомъ подвыпившей толпе мужиковъ: "Нетъ-ли где счастливаго? на славу угостимъ!" И вотъ, вместе съ разными другими счастливцами "пришелъ съ тяжелымъ молотомъ каменотесъ-олончанинъ". Спрашивается: откуда и зачемъ взялся у него въ такую пору молотъ? Конечно, онъ явился на сцену единственно для красоты слога. Подобныхъ промаховъ и недосмотровъ у Некрасова не оберешься. Въ первоначально напечатанномъ тексте стихотворенiя "Въ деревне" были стихи: "Добрая барыня Марья Романовна на три молебна дала" (вм. "панихиды*)... И еще: "Деньги семнадцать рублей за упокой его душеньки подали* (выходило: за упокой душеньки медведя)... Но эти обмолвки были позже устранены поэтомъ. За то въ "Буре* такъ и остался навсегда стихъ:
Промочила ножки и хоть выжми шубку,
хотя речь идетъ о летней грозе... Но всего досаднее недосмотръ въ превосходной картине рубки леса въ поэме "Саша".
Такъ, изъ-за старой нахмуренной ели,
Красныя грозди калины глядели...
Значитъ, дело происходитъ осенью (осенью и производится обыкновенно рубка леса); но дальше появляются вдругъ на сцену разевающiе желтые рты галчата; которые выводятся только весною...
Прозаическiе обороты и целыя тирады, къ сожаленiю, нередко врываются у Некрасова диссонансомъ въ самыя безукоризненныя вещи, написанныя "безсмертной красоты стихами". Въ "Рыцаре на часъ", напр., читаемъ:
Даль глубоко-прозрачна, чиста,
Месяцъ полный плыветъ надъ дубровой,
И господствуютъ въ небе цвета
О Голубой, беловатый, лиловый...
Идя, въ замечательной по поэтическому, чисто-народному колориту песне воеводы-Мороза (въ поэме "Морозъ - Красный Носъ"), обходящаго дозоромъ свои лесныя владенья, замешиваются какимъ-то образомъ такiе грубые стихи:
Безъ мелу всю выбелю рожу,
А носъ запылаетъ огнемъ,
И бороду такъ приморожу
Къ возжамъ - хоть руби топоромъ!
Наконецъ, въ "Крестьянскихъ детяхъ" есть такое стихотворное разсужденiе:
Положимъ, крестьянскiй ребенокъ свободно
Растетъ, не учась ничему... и т. д.
Этотъ, какъ видитъ читатель, довольно длинный перечень промаховъ и изъяновъ Некрасова, при желанiи, можно бы значительно увеличить, но зачемъ? Что этимъ было бы доказано? По нашему мненiю, только то одно, что высокодаровитый поэтъ, превосходно знавшiй русскую действительность и русскую природу, на заре жизни, когда другiе юноши еще учатся, спокойно и безпрепятственно развивая свои способности, прошелъ уже тяжелую школу черной литературной работы, постоянной спешки и лихорадочнаго возбужденiя. Не получивъ систематическаго образованiя, Некрасовъ по всей справедливости можетъ быть названъ генiальнымъ самородкомъ. Указывать на слабости и частные промахи его, какъ на доказательство того, что онъ не былъ поэтомъ,-- нелепо, дико. Если бы мы захотели привести изъ Некрасова - въ качестве не аргумента, а лишь примера - какое-нибудь стихотворенiе, отрывокъ высокой художественной ценности, мы сильно затруднились бы выборомъ: до того много у Некрасова сильныхъ, прекрасныхъ стиховъ, и такъ много изъ насъ знаетъ ихъ наизусть. Но, конечно, читатель съ удовольствiемъ перечитаетъ еще разъ следующiя строки, равныхъ которымъ по красоте немного въ русской поэзiи.
Все рожь кругомъ, какъ степь живая,
Ни замковъ, ни морей, ни горъ...
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующiй просторъ!
За дальнимъ Средиземнымъ моремъ,
Подъ небомъ ярче твоего,
Искалъ я примиренья съ горемъ -
И не нашелъ я ничего!..
Я твой. Пусть ропотъ укоризны
За мною по пятамъ бежалъ
Не небесамъ чужой отчизны -
Я песни родине слагалъ!
И ныне жадно поверяю
Мечту любимую мою
И въ умиленьи посылаю
Всему приветь...
Храмъ Божiй на горе мелькнулъ
И детски-чистымъ чувствомъ веры
Внезапно на душу пахнулъ.
Нетъ отрицанья, нетъ сомненья,
И шепчетъ голосъ неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди съ открытой головой!
Какъ ни тепло чужое море,
Какъ ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храмъ воздыханья, храмъ печали -
Убогiй храмъ земли твоей:
Тяжеле стоновъ не слыхали
Ни римскiй Петръ, ни Колизей!
Сюда народъ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносилъ -
И облегченный уходилъ!
Войди! Христосъ наложитъ руки
И сниметъ волею святой
Съ души оковы, съ сердца муки
И язвы съ совести больной...
Я внялъ... я детски умилился...
И долго я рыдалъ и бился
О плиты старыя челомъ,
Чтобы простилъ, чтобъ заступился,
Чтобъ осенилъ меня крестомъ
Богъ угнетенныхъ, Богъ скорбящихъ,
Богъ поколенiй, предстоящихъ
Предъ этимъ скуднымъ алтаремъ!
Напомнимъ еще картину другого возвращенiя поэта на родину - въ начале поэмы "Саша"; также изображенiе девичьей тоски по миломъ въ "Коробейникахъ" ("Хорошо было детинушке"), или горя оскорбленной, поруганной женщины-матери въ "Крестьянке" ("Я пошла на речку быструю"). А какiя оригинальныя, чисто-народныя картины родной природы находимъ въ главномъ созданiи Некрасова - "Кому на Руси жить хорошо":
Весной, что внуки малые,
Съ румянымъ солнцемъ-дедушкой
Играютъ облака:
Вотъ правая сторонушка одной сплошною тучею
Покрылась-затуманилась,
Стемнела и заплакала!..
Рядами нити серыя
Повисли до земли.
А ближе, надъ крестьянами,
Изъ небольшихъ, разорванныхъ
Веселыхъ облачковъ
Смеется солнце красное,
Какъ девка изъ сноповъ.
Но туча передвинулась,
Попъ шляпой накрывается -
Быть сильному дождю.
А правая сторонушка
Уже светла и радостна,
Тамъ дождь перестаетъ:
Не дождь - тамъ чудо божiе,
Тамъ съ золотыми нитками
Развешаны мотки...
Мы намеренно не называемъ здесь стихотворенiй, посвященныхъ памяти мученицы-матери, или такихъ, какъ "Ликуетъ врагъ", "Душно безъ счастья", "Баюшки-баю" и т. п., чтобы намъ не сказали: въ этихъ вещахъ пленяетъ васъ не поэзiя собственно, а глубина человеческаго страданiя, или высота гражданскаго чувства... Никакого отношенiя къ этому последнему не имеетъ также следующее, мало почему-то известное, но удивительно-поэтическое стихотворенiе:
Тяжелый годъ - сломилъ меня недугъ,
Беда застигла, счастье изменило;
И не щадитъ меня ни врагъ, ни другъ,
И даже ты не пощадила!
Истерзана, озлоблена борьбой
Съ своими кровными врагами,
Страдалица! Стоишь ты предо мной
Прекраснымъ призракомъ съ безумными глазами!
Упали волосы до плечъ,
Уста горятъ, румянцемъ рдеютъ щеки,
И необузданная речь
Сливается въ ужасные упреки,
Жестокiе, неправые... Постой!
Не я обрекъ твои младые годы
На жизнь безъ счастья и свободы,
Я другъ, я не губитель твой!
Но ты не слушаешь...
Ведь это делая повесть разбитой жизни! Видишь во-очiю эту женщину, ожесточенную долгими страданiями и обидами жизни, измученную подозренiями, утратившую веру въ любовь и дружбу!..
Жрецы и поклонники чистаго искусства не любятъ, между прочимъ, Некрасова за его "тенденцiозность". Но прежде всего, что такое тенденцiозность? Стремленiе уложить живую жизнь на Прокустово ложе предвзятыхъ мненiй и выводовъ. Разумеется, каждый писатель, каждый художникъ изображаетъ жизнь такъ, какъ она ему представляется, т. е. до известной степени всегда субъективно. Если уголъ его зренiя необыченъ, исключителенъ, то мы можемъ получить одностороннее, неверное изображенiе жизни; и, однако, тенденцiознымъ его можно будетъ назвать лишь въ томъ случае, если художникъ сознательно, намеренно извратитъ истину. Такого намереннаго, холодно-разсудочнаго извращенiя у Некрасова нетъ. Это лучше всего можно видеть на анализе его песенъ "О погоде", чаще всего подвергавшихся нападкамъ критики. Говорятъ: какая сплошная гипербола! Какiя кричащiя краски! Вотъ - погонщикъ, бьющiй поленомъ заморенную клячу; вотъ - мчащаяся во весь опоръ и задевающая за похоронныя дроги коляска: "гробъ упалъ и раскрылся"... Въ немъ, оказывается, трупъ чиновника, погоравшаго четырнадцать разъ...
Все больны, торжествуетъ аптека
И варитъ свои зелья гуртомъ;
Въ целомъ городе нетъ человека,
Въ комъ бы желчь не кипела ключомъ...
Гипербола, не споримъ, на лицо, сгущенныя, режущiя глаза краски также. И, однако, не смотря на это, въ песняхъ "О погоде" мы видимъ сильную, горячую, искреннюю лирику. Все дело въ томъ, что авторъ и не имелъ вовсе въ этомъ произведенiи въ виду психику и логику здоровыхъ, счастливыхъ людей. Къ ихъ числу не принадлежалъ, конечно, русскiй писатель того времени, когда слагались песни о погоде (1859 г.), истосковавшiйся по идеалу, издерганный жизнью, которая на каждомъ шагу съ ожесточенiемъ била по его туго натянутымъ нервамъ. Въ эти томительно-долгiе предразсветные годы, когда надежды на близкое обновленiе то разгорались яркимъ пламенемъ, то внезапно гасли и исчезали, жилось особенно тяжело, и Некрасовъ, и безъ того мало отраднаго испытавшiй въ жизни, въ песняхъ "О погоде" съ несомненно глубокой искренностью и верностью действительности выразилъ тогдашнее больное, желчно-озлобленное настроенiе петербургскаго интеллигента, то настроенiе, когда при утреннемъ пробужденiи кажется, что "начинается день безобразный, мутный, ветряный, грязный", когда "злость беретъ, сокрушаетъ хандра, такъ и просятся слезы изъ глазъ"...
Дикiй крикъ продавца-мужика,
И шарманка съ пронзительнымъ воемъ,
И кондукторъ съ трубой, и войска,
Съ барабаннымъ идущiя боемъ,
Понуканье измученныхъ клячъ,
Чуть живыхъ, окровавленныхъ, грязныхъ
И детей раздирающiй плачъ
На рукахъ у старухъ безобразныхъ -
Все сливается, стонетъ, гудетъ,
Какъ-то глухо и грозно рокочетъ,
Словно цепи куютъ на несчастный народъ,
Словно городъ обрушиться хочетъ!
Ведь не надо было обладать умомъ Некрасова, чтобы понимать, что "все" не могутъ быть больны въ Петербурге даже и въ самую ужасную осеннюю погоду; и задумай Некрасовъ написать вещь, искусственно и хладнокровно разсчитанную на аффектъ, онъ, конечно, сумелъ бы обойтись безъ подобныхъ lapsus'овъ. Но онъ былъ поэтъ искренняго, могущественно захватывающаго чувства; онъ глубоко переживалъ те настроенiя, которыя передавалъ въ своихъ произведенiяхъ, и отсюда, быть можетъ, произошли многiе изъ техъ мелкихъ промаховъ, о которыхъ мы выше говорили и которые, при первомъ взгляде, такъ поражаютъ въ этомъ quasi-холодномъ, quasi-практическомъ таланте. Почти каждое стихотворенiе. Некрасова написано кровью и сокомъ нервовъ. Вотъ почему у него совсемъ мало вещей неинтересныхъ, которыми такъ богаты жрецы чистаго искусства... Недостатки формы отыщутся у Некрасова въ самыхъ безукоризненныхъ (вроде даже "Рыцаря на часъ") произведенiяхъ, но за то и въ самыхъ слабыхъ вы подметите у него достоинства, которыми онъ головой возвышается надъ своими собратьями. Стихи его всегда вытекаютъ изъ живого человеческаго сердца, изъ бодрой, деятельной мысли...