Якубович П. Ф.: Муза мести и печали (старая орфография)

25 iюля 1839 года петербургскiй цензоръ Фрейгангъ подписалъ къ выпуску въ светъ тетрадь стихотворенiй, имевшихъ общiй заголовокъ "Мечты и звуки". Автору ихъ было всего лишь 17 летъ отъ роду, хотя передъ темъ онъ успелъ уже напечатать, за полной своей подписью - Н. Некрасовъ, целый рядъ стихотворенiй въ "Сыне Отечества", въ "Литературной Газете" и въ "Прибавленiяхъ въ Инвалиду". Некоторые изъ этихъ юношескихъ опытовъ даже обратили на себя вниманiе любителей поэзiи.

После цензорскаго разрешенiя можно было приступить въ печатанiю книги, но, какъ разсказывалъ впоследствiи самъ Некрасовъ, имъ овладели тревожныя сомненiя, и онъ решилъ показать раньше свою рукопись признанному королю тогдашнихъ поэтовъ - Жуковскому. Последнiй отнесся къ юному собрату съ теплымъ сочувствiемъ, увидавъ въ его стихахъ. несомненные задатки поэтическаго дарованiя,-- однако, печатать книгу не советовалъ. Къ сожаленiю, было уже поздно: среди знакомыхъ Некрасова была уже открыта на сборникъ его стиховъ подписка, и часть полученныхъ отъ нея денегъ издержана.

- Въ такомъ случае,-- сказалъ Жуковскiй,-- не выставляйте, по крайней мере, полнаго вашего имени на книге. Ограничьтесь иницiалами.

Советъ этотъ Некрасовъ принялъ къ сведенiю, и въ начале следующаго года "Мечты и звуки" явились въ светъ за скромной подписью H. Н.

Книгъ выходило въ те времена, сравнительно, немного, и кругъ вопросовъ, которыхъ журналы имели право касаться, былъ до чрезвычайности узокъ; поэтому о каждой почти вновь напечатанной книжке, какъ бы ничтожно ни было ея значенiе, непременно появлялись более или менее пространныя рецензiи. "Мечты и звуки" Некрасова не составили исключенiя изъ общаго правила и вызвали целую кучу отзывовъ: въ "Литерат. Газете", въ "Отечести. Запискахъ", въ "Современнике", въ "Сев. Пчеле", даже въ "Русскомъ Инвалиде" и въ "Жури. Мин. Нар. Просвещенiя" (изъ видныхъ органовъ промолчалъ, кажется, одинъ только "Сынъ Отечества" Полевого, быть можетъ, потому, что Некрасовъ на его страницахъ по преимуществу печаталъ свои стихи). Въ "Жури. М. Н. Пр." стихотворецъ Менцовъ, очевидно гнавшiй о возрасте автора "Мечтанiй и звуковъ", далъ одинъ изъ наиболее сочувственныхъ отзывовъ: рецензентъ исходилъ изъ того мненiя, что при разборе сочиненiй столь юнаго поэта задача критики не въ определенiи ихъ литературной ценности и значенiя, а лишь въ решенiи вопроса - есть ли у поэта признаки таланта, обещаетъ ли онъ въ будущемъ создать произведенiя, достойныя вниманiя и памяти. "И потому да не дивятся читатели,-- замечалъ Менцовъ,-- если мы будемъ судить г. Некрасова (критикъ считалъ возможнымъ разоблачить иницiалы) они сходительнее, нежели, можетъ быть, следовало бы: похвалами умеренными и справедливыми мы имеемъ целью ободрить его прекрасный талантъ и поощрить въ дальнейшимъ трудамъ въ пользу отечественной словесности". Далее, рецензентъ осыпалъ похвалами отдельныя пьесы сборника, защищалъ юнаго автора отъ возможныхъ упрековъ въ подражательности и, въ заключенiе, предрекалъ Некрасову завидную известность и почетное место въ исторiи русской литературы, подъ темъ, впрочемъ, условiемъ, если онъ будетъ "развивать свое природное дарованiе изученiемъ творенiй поэтовъ, признанныхъ великими отъ всего просвещеннаго мiра, и чтенiемъ лучшихъ Теорiй Изящнаго".

Такою же мягкостью проникнута была и коротенькая заметка "Современника", написанная, вероятно, самимъ Плетневымъ. "Здесь не только мечты и звуки, какъ выразился поэтъ, но и мысли, и чувства, и картины. Книжка, заключающая въ себе почти одни лирическiя стихотворенiя, исполнена разнообразiя. Въ каждой пьесе чувствуется созданiе мыслящаго ума или воображенiя. Наша эпоха такъ скудна хорошими стихотворенiями, что на подобныя явленiя смотришь съ особеннымъ удовольствiемъ. У г. Н. Н. заметна только некоторая небрежность въ отделке стихотворенiй".

Плетневъ, несомненно, тоже хорошо зналъ, кто скрывается подъ таинственными иницiалами; но авторъ третьей рецензiи, помещенной въ "Сев. Пчеле", прямо заявляетъ, что имя поэта ему "вовсе неизвестно", что оно, "кажется, въ первый разъ является въ нашей литературе". И, темъ не менее, подобно "Журналу М. Н. П.", рецензентъ "Сев. Пчелы" начинаетъ съ положенiя, что снисходительность - одно изъ главныхъ условiй критики, имеющей передъ собою первые опыты юношескаго пера, особенно когда въ нихъ приметно дарованiе, которое впоследствiи можетъ развернуться; дарованiе же H. Н., по мненiю критика, не подлежитъ никакому сомненiю и возбуждаетъ самыя прiятныя надежды. Какъ и Менцовъ, онъ ставитъ только на видъ юному поэту необходимость "образовать" свой талантъ долгимъ изученiемъ искусства и безпрерывнымъ наблюденiемъ за самимъ собою.

Не такъ, однако, легко и снисходительно отнеслись къ "Мечтамъ и звукамъ" анонимный критикъ "Литерат. Газеты" (где Некрасовъ не разъ помещалъ передъ темъ свои стихи) и самъ Белинскiй въ "Отеч. Запискахъ". Обе рецензiи до того сходны по мыслямъ, по тону и самому слогу, что и въ первой изъ нихъ можно было бы заподозрить перо Белинскаго (темъ более, что последнiй сотрудничалъ и въ "Литерат. Газете"), если бы не существовало прямыхъ указанiй на принадлежность ея Галахову или Каткову. "Особенность подобныхъ г-ну H. Н. поэтовъ и писателей вообще,-- говорилось въ этой рецензiи,-- заключается въ томъ, что они суть нечто до техъ поръ, пока не издадутъ полнаго собранiя своихъ сочиненiй: тогда они становятся ничто "Названiе Мечты и звуки совершенно характеризуетъ стихотворенiя г. H. Н.: это не поэтическiя созданiя, а мечты молодого человека, владеющаго стихомъ и производящаго звуки правильные, стройные, но не поэтическiе".

Почти то же и почти въ техъ же выраженiяхъ высказалъ и Белинскiй въ "Отеч. Зап." Если проза можетъ еще удовлетворяться гладкой формой и банальнымъ содержанiемъ, то "стихи решительно не терпятъ посредственности". Читая такiе стихи, вы чувствуете иногда, что авторъ ихъ человекъ, несомненно, благородный и искреннiй, но въ то же время видите, что эти благородныя чувства "такъ и остались въ авторе, а въ стихи перешли только отвлеченныя мысли, общiя места, правильность, гладкость и - скука. Душа и чувство есть необходимое условiе поэзiи, но не ими все оканчивается: нужна еще творческая фантазiя, способность вне себя осуществить внутреннiй мiръ своихъ ощущенiй и идей и выводить во вне внутреннiя виденiя своего духа". - "Прочесть целую книгу стиховъ, встретить въ нихъ все знакомыя и истертыя чувствованьица, общiя места, гладкiе стишки и много-много, если наткнуться иногда на стихъ, вышедшiй изъ души въ куче рифмованныхъ строчекъ,-- воля ваша, это чтенiе или, лучше сказать, работа для рецензентовъ, а не для публики, для которой довольно прочесть о нихъ въ журнале известiе вроде: выехалъ въ Ростовъ".

Мы потому съ такой подробностью остановились на шуме, вызванномъ въ литературе первымъ поэтическимъ выходомъ Некрасова, что шумъ этотъ, несомненно, оказалъ большое и существенное влiянiе на дальнейшую судьбу поэта. Авторитетный отзывъ Белинскаго, высказанный въ марте месяце 1840 г., сразу заглушилъ, конечно, все сочувственные голоса, и о "Мечтахъ и звукахъ" установилось съ техъ поръ прочное мненiе, какъ о книжке стиховъ, до последней степени ничтожныхъ и бездарныхъ. "Интересъ книжки въ томъ,-- читаемъ въ энциклопедическомъ словаре Брокгауза и Ефрона (въ статье С. А. Венгерова),-- что мы здесь видимъ Некрасова въ сфере совершенно ему чуждой, въ роли сочинителя балладъ съ равными страшными заглавiями вроде "Злой духъ", "Ангелъ смерти", "Воронъ" и т. п. "Мечты и звуки" характерны не темъ, что являются собранiемъ плохихъ стихотворенiй Некрасова и какъ-бы низшей стадiею въ творчестве его, а темъ, что они никакой стадiи (курсивъ словаря) въ развитiи таланта Н. собою не представляютъ. Некрасовъ, авторъ книжки "Мечты и звуки", и Некрасовъ позднейшiй - это два полюса, которыхъ нетъ возможности слить въ одномъ творческомъ образе".

На самого поэта приговоръ Белинскаго и Галахова (или Каткова?) подействовалъ, между темъ, самымъ угнетающимъ образомъ: "ъ этого, по крайней мере, момента,-- какъ бы уверившись, что лишенъ всякаго поэтическаго таланта,-- онъ пишетъ въ продолженiи несколькихъ летъ стихи только юмористическаго характера, главнымъ же образомъ пытаетъ силы въ области прозы. Какъ известно, въ роли беллетриста и критика Некрасовъ далеко не пошелъ, и въ смысле непосредственной ценности литературное творчество его за пятилетiе 1840--44 г. является совершенно безплоднымъ. Другое дело - незримая, подспудная, такъ сказать, работа таланта, когда, сдерживаемый насильно въ известныхъ рамкахъ, онъ судорожно бился въ поискахъ своей настоящей дороги: въ такомъ смысле и указанные годы имели огромное значенiе для определенiя основного характера некрасовской поэзiи. Объ этомъ, впрочемъ, ниже; теперь же остановимся на минуту на возникающемъ невольно вопросе: насколько былъ правъ или неправъ Белинскiй въ суровомъ осужденiи первыхъ поэтическихъ опытовъ Некрасова? И верно-ли держащееся до сихъ поръ мненiе, будто опыты эти не стоятъ решительно ни въ какой связи съ позднейшимъ "бликомъ "музы мести и печали"?

Взятая сама по себе, книжка "Мечты и звуки", несомненно, очень слаба, такъ что у Белинскаго (къ тому же, только что переехавшаго изъ Москвы въ Петербургъ и не подозревавшаго, что Некрасовъ такъ еще зеленъ) было очень мало данныхъ для того, чтобы отнестись въ ней иначе, чемъ онъ отнесся. Другое дело - критика нашихъ дней. Для насъ "Мечты и звуки",-- если бы это была и действительно вполне бездарная въ художественномъ отношенiи вещь,-- имеютъ интересъ совершенно особаго рода: это - первый опытъ поэта съ могучими поэтическими силами, и крайне любопытно знать, нетъ-ли въ этомъ опыте, хотя бы и въ зачаточномъ виде, элементовъ того настроенiя, которое такъ ярко сказалось въ позднейшей некрасовской поэзiи. Подходя къ вопросу съ такой точки зренiя, разсматривая "Мечты и звуки" съ высоты 62 летъ, мы должны признать черезчуръ суровымъ приведенный выше отзывъ С. А. Венгерова. Прежде всего нельзя сказать, что въ "Мечтахъ и звукахъ" Некрасовъ является въ роли сочинителя страшныхъ балладъ,-- такъ какъ балладъ этихъ (не по заглавiю только страшныхъ) въ книжке ничтожное меньшинство, всего 2--3 изъ общаго числа 44 пьесъ; а затемъ нужно заметить, что уже самая нелепость содержанiя и примитивность формы обличаютъ ихъ принадлежность къ наиболее раннему, отроческому перiоду творчества Некрасова. Со словъ сестры поэта известно, что, покидая 16-летнимъ мальчикомъ отцовскiй домъ, онъ увезъ съ собою толстую тетрадь съ детскими стихотворными упражненiями ("за славой я въ столицу торопился" - вспоминалъ онъ самъ на смертномъ одре). Это было 20 iюля 1838 года, а съ сентябрьской книжки "Сына Отечества" за тотъ же годъ стихи Некрасова уже стали печататься.

Позволительно также предполагать, что молодой поэтъ, уже сумевшiй передъ темъ написать незаурядное стихотворенiе "Жизнь", и поместилъ то эти баллады въ свой сборникъ единственно ради внешняго его округленiя, а, быть можетъ, и ради... умилостивленiя безмерно строгой тогда цензуры. Следы ея властной руки можно видеть въ этомъ сборнике не въ виде только разбросанныхъ тамъ и сямъ точекъ. Такъ, въ стихотворенiи "Поэзiя" читаемъ:

Я владею чуднымъ даромъ,
Много власти у меня,
Я взволную грудь пожаромъ,
Брошу въ холодъ изъ огня;
Разорву покровы ночи,
Тьму вековъ разоблачу,
Проникать земныя очи
Въ мiръ надзвездный научу...
Возложу венецъ лавровый
На достойнаго жреца,
Или въ мигъ запру въ оковы
Поносителя венца.

Не надо обладать особенной проницательностью, чтобы догадаться, что последнiй стихъ въ первоначальномъ тексте читался, по всей вероятности: "И носителя венца", и что печатной своей нелепостью онъ обязанъ мнительности цензора Фрейганга, которому всякiй "венецъ" (хотя бы то былъ венецъ Нерона!) казался чемъ то неприкосновеннымъ. Быть можетъ, объ этой именно остроумной цензорской поправке вспоминалъ Некрасовъ двадцать пять летъ спустя, когда въ уста не въ меру ретиваго стража печати вкладывалъ следующее признанiе:

Да! меня не коснутся упреки,
Что я платы за трудъ васъ лишалъ.
Оставлялъ я страницы и строки,
Только вредную мысль исключалъ.
Если ты написалъ: "Равнодушно
Губернатора встретилъ народъ",
Исключу я три буквы: "Ра-душно"
Выйдетъ... Что же? Три буквы не счетъ! *)

*) Тургеневъ вспоминаетъ: "Особеннымъ юморомъ отличался цензоръ Ф., тотъ самый, который говаривалъ: "Помилуйте, я все буквы оставлю, только духъ повытравлю". Онъ мне сказалъ однажды, съ чувствомъ глядя въ глаза; "Вы хотите, чтобъ я не вымарывалъ? Но посудите сами: я не вымараю - и могу лишиться 3000 р. въ годъ, а вымараю - кому отъ этого какая печаль? Были словечки, нетъ словечекъ... Ну, а дальше? Какъ же мне не марать?! Богъ съ вами"! ("Литерат. и жит. воспом.") - Очевидно, Тургеневъ имелъ въ виду того же Фрейганга.

Если, за одно со "страшными" балладами, выключить изъ сборника и некоторое количество просто безцветныхъ и безсодержательныхъ детскихъ стишковъ вроде "Турчанки" (у которой кудри - "вороновы перья, черны, какъ генiй суеверья, какъ скрытой будущности даль"), или "Ночи" ("Ахъ туда, туда, туда - къ этой звездочке унылой чародейственною силой занеси меня, мечта"!), то большинство пьесъ книги окажется проникнуто весьма определеннымъ взглядомъ на жизнь, на достоинство и призванiе человека, порта въ особенности,-- взглядомъ, который ни въ какомъ случае нельзя назвать "полюсомъ, противоположнымъ" позднейшей некрасовской поэзiи.

Вотъ, напр., дiалогъ, въ которомъ душа, въ ответъ на соблазны тела, гордо заявляетъ:

Прочь, искуситель! Не напрасно
Безсмертьемъ я освящена!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хотя однажды, трупъ безсильный,
Ты мне уступишь торжество!

Въ другомъ стихотворенiи - духъ разрушеннаго, великолепнаго некогда Колизея находитъ утешенiе въ мысли, что хотя онъ и погибъ, но уже много столетiй не обрызганъ живой человеческой кровью. Или стихотворенiе - "Мысль":

Спитъ дряхлый мiръ, спитъ старецъ обветшалый...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скрой безобразье наготы
Опять подъ мрачной ризой ночи!
Поддельнымъ блескомъ красоты
Ты не мои обманешь очи.

Все это выражено, правда, по-детски, въ не яркихъ и подчасъ аляповатыхъ стихахъ; однако, сквозитъ во всемъ этомъ серьезное и вдумчивое отношенiе къ жизни; уже и здесь передъ нами не просто лишь созерцательная поэтическая натура, непосредственно и безразлично отдающаяся "всемъ впечатленьямъ бытiя", а мыслящiй поэтъ, предъявляющiй къ жизни свои требованiя и запросы.

Вотъ какiя негодующiя строки находимъ, напр. въ стих. "Жизнь":

Изъ тихой вечери молитвъ и вдохновенiй
Разгульной оргiей мы сделали тебя
(т. е. - жизнь),
И гибельно паритъ надъ нами злобы генiй,
Еще въ зародыше все доброе губя.
Себялюбивое, корыстное волненье
Обуреваетъ насъ, блаженства ищемъ мы,
А къ пропасти ведетъ порокъ и заблужденье
Святою верою нетвердые умы.
Поклонники греха, мы не рабы Христовы;
Намъ тяжекъ крестъ скорбей, даруемый судьбой;
Мы не умеемъ жить, мы сами на оковы
Меняемъ все дары свободы золотой.
. . . . . . . . . . . . . . . Искусства намъ не новы:
Не сделавъ ничего, спешимъ мы отдохнуть;
Мы любимъ лишь себя, намъ дружество - оковы,
И только для страстей открыта наша грудь.
И что же, что оне безумнымъ замъ приносятъ?
Презрительно смеясь надъ слабостью земной,
Священнаго огня намъ искру въ сердце бросятъ
И сами же зальютъ его нечистотой!
За наслажденьями, по ихъ дороге смрадной,
Слепые, мы идемъ и ловимъ только тень;
Терзаютъ нашу грудь, какъ коршунъ кровожадный,
Губительный порокъ, бездейственная лень.
И после буйнаго минутнаго безумья,
И чистый жаръ души, и совесть погуби,
Мы съ тайнымъ холодомъ неверья и раздумья
Проклятью предаемъ неистово тебя!

Стихи эти явно, конечно, навеяны страстнымъ обвиненiемъ, которое великiй поэтъ бросилъ передъ темъ въ лицо русскому обществу ("Дума" Лермонтова появилась въ янв. книге "Отеч. Зап." того же 39 года, т. е. за полгода всего до цензорскаго разрешенiя "Мечтанiй и звуковъ"); нельзя, однако, отрицать, что въ "Жизни" Некрасова слышится и оригинальная нота, искреннiй религiозный пафосъ; некоторые стихи не лишены я извести ой красоты и силы выраженiя (напр., подчеркнутые нами). Во всякомъ случае, такъ можетъ "подражать" далеко не всякiй 17-летнiй поэтъ.

Самую миссiю поэта юный Некрасовъ понимаетъ въ возвышенномъ, почти экзальтированномъ смысле.

Кто духомъ слабъ и немощенъ душою,
Ударовъ жребiя могучею рукою
Безстрашно отразить въ чьемъ сердце силы нетъ,
Кто у него пощады вымоляетъ,
Кто передъ нимъ колена преклоняетъ,
Тотъ не поэтъ!
Кто юныхъ дней губительныя страсти
Не подчинилъ разсудка твердой власти,
Но, волю давъ и чувствамъ, и страстямъ,
Пошелъ, какъ рабъ, во следъ за ними самъ,
Кто слезы лилъ въ годину испытанья
И трепеталъ подъ игомъ тяжкихъ бедъ
И не сносилъ безропотно страданья,
Тотъ не поэтъ!
На Божiй мiръ кто смотритъ безъ восторга,
Кого сей мiръ въ душе не вдохновлялъ,
Кто предъ грозой разгневаннаго Бога
Съ мольбой въ устахъ во прахъ не упадалъ,
Кто у одра страдающаго брата
Не пролилъ слезъ, въ комъ состраданья нетъ,
Кто продаетъ себя толпе за злато,
Тотъ не поэтъ!
Любви святой, высокой, благородной
Кто не носилъ въ груди своей огня,
Кто на порокъ презрительный, холодный
Сменилъ любовь, святыни не храня;
Кто не горелъ въ горниле вдохновенiй,
Кто ихъ искалъ въ кругу мiрскихъ суетъ,
Съ кемъ не беседовалъ въ часы ночные генiй -
Тотъ не поэтъ!

Не думаемъ, чтобы эти мысли были плодомъ одного только подражанiя романтической шкоде: въ значительной степени это искреннiя юношескiя мечты о высокомъ призванiи писателя. Изъ другого стихотворенiя ("Изгнанникъ") мы узнаемъ, что уже рано действительность грубою рукой прикоснулась къ светлымъ мечтанiямъ поэта, и онъ "очутился на земле".

Ты осужденъ печать изгнанья
Носить до гроба на челе,--

сказалъ ему тогда таинственный голосъ:

Ты осужденъ ценой страданья
Купить въ стране очарованья
Рай, недоступный на земле!

И поэтъ не теряетъ бодрости; онъ даже полюбилъ свой крестъ:

Теперь отрадно мне страдать,
Полами жесткой власяницы
Несчастiй потъ съ чела стирать!

За туманно-романтической формой, какъ-будто, чуется здесь и нечто автобiографическое (печальное детство; разрывъ съ отцомъ, бросившiй юношу-поэта почти нищимъ на мостовую большого города), какъ-будто слышится искренняя нота горделивой уверенности, что, и "очутившись на земле", онъ не утратилъ стремленiя къ идеалу: хотя бы "ценой страданья", онъ придетъ въ обетованную землю!

Красавица, не пой веселыхъ песенъ мне!--

читаемъ въ другой пьесе, интересной въ томъ отношенiи, что здесь впервые выступаетъ образъ матери Некрасова, воспетый имъ позже въ такихъ чудныхъ, трогательныхъ стихахъ:

Оне пленительны въ устахъ прекрасной девы,
Но больше я люблю печальные напевы...

Унылый тонъ этихъ напевовъ,-- объясняетъ поэтъ,-- въ особенности милъ ему потому,

Что въ первый жизни годъ родимая съ тоской
Смиряла имъ порывъ ребяческаго гнева,
Качая колыбель заботливой рукой;
Что въ годы бурь и бедъ заветною молитвой
На томъ же языке молилась за меня;
Что, побежденъ житейской битвой,
Во власть ей отдался я, плача и стеня...

Следуетъ еще отметить печать глубокой религiозности, характеризующей сборникъ "Мечты и звуки". Въ каждомъ почти стихотворенiи встречаемъ упоминанiе о Боге, о молитве, о необходимости "путь къ знаньямъ верой осветить" и "разлюбить родного сына за отступленье отъ Творца". Духъ сомненiя представляется юному Некрасову элымъ духомъ, и онъ советуетъ не вверять сердца "его всегда недоброму внушенью".

Порывъ души въ избытке бурныхъ силъ,
Святой восторгъ при взгляде на творенье,
Размахъ мечты въ полете вольныхъ крылъ,
И юныхъ думъ кипучее паренье
И юныхъ чувствъ не омраченный пылъ -
Все осквернитъ печальное сомненье!

Напомнивъ еще разъ читателю, съ какой точки зренiя оцениваемъ мы "Мечты и звуки", резюмируемъ теперь наше общее впечатленiе. Книжка эта является, по нашему мненiю, не столько продуктомъ сознательнаго литературнаго подражанiя романтической школе, сколько - зеркаломъ детски-неопытной и наивной, но глубоко-искренней, религiозно и поэтически настроенной юной души. Слабые въ художественномъ отношенiи, стихи эти обнаруживаютъ, темъ не менее, богатый запасъ нетронутой душевной силы и свежаго чувства. Позднейшему, знаменитому Некрасову,-- кроме плохой формы,-- положительно нечего въ нихъ стыдиться: по альтруистически-повышенному настроенiю своему "Мечты и звуки" являются именно подготовительной, "низшей стадiей" его творчества, отнюдь не звучащей въ немъ диссонансомъ. И намъ кажется, что знакомство съ этой детской книжкой Некрасова делаетъ, какъ-будто, менее страннымъ фактъ "внезапнаго", какъ обыкновенно думаютъ, превращенiя посредственнаго разсказчика и куплетиста въ первостепеннаго лирика.

Отметимъ, въ заключенiе, одну любопытную черту, касающуюся внешней формы стиховъ сборника "Мечты и звуки". Оказывается, что уже въ эту раннюю пору Некрасовъ не питалъ такого исключительнаго пристрастiя къ ямбу, какъ Пушкинъ и поэты его школы: изъ 44 пьесъ сборника ямбомъ написана лишь половина, другая половина - амфибрахiемъ, дактилемъ и хореемъ (нетъ только излюбленнаго впоследствiи Некрасовымъ анапеста). Встречаются уже и столь характерныя для позднейшаго Некрасова трехсложныя рифмы:

Мало на долю ною безталанную
Радости сладкой дано;
Холодомъ сердце, какъ въ бурю туманную.
Ночью и днемъ стеснено.
Въ свете какъ лишнiй, какъ чемъ опозоренный,
Вечно одинъ я грущу...

Довольно часты также рискованныя рифмы, которыми поэтъ и впоследствiи не брезговалъ: "буду - минуту", "слепо - небо", "брата - отрада" и т. п.