Страхов Н. Н.: Некрасов и Полонский (старая орфография)

(Заря, 1870, сентябрь).

Что такое известность?

Въ прошломъ году "Заря" оставила безъ отзыва новое, пятое уже изданiе стихотворенiй г. Некрасова; въ нынешнемъ году несколько запоздала дать отзывъ объ изданiи сочиненiй г. Полонскаго, которое можетъ назваться почти полнымъ и даетъ возможность обозреть всю деятельность этого поэта.

Такая неисправность нашего журнала зависитъ отъ двойной причины. Во первыхъ - некуда торопиться. "Заря" не думаетъ каждый годъ изменять свои мненiя о существенныхъ предметахъ, она отказывается отъ слишкомъ быстраго прогресса, а еще больше отказывается въ деле критики отъ поспешныхъ заметокъ и сужденiй, вызываемыхъ не сущностью дела, а разными посторонними надобностями и соображенiями, въ силу которыхъ часто сегодня оказывается чернымъ то, что еще вчера было белымъ. "Заря" желаетъ иметь определенныя мненiя, и хочетъ держаться этихъ мненiй. Если-же такъ, то спешить здесь нечего. Уже теперь наши читатели знаютъ наше мненiе о многихъ писателяхъ современной или недавно минувшей эпохи, а черезъ годъ, или много черезъ два, мы значительно исчерпаемъ крутъ наиболее важныхъ явленiй нашей литературы.

Это одна причина. А другая заключается въ самой трудности предмета, т. е. поэзiи. Мы уже не разъ высказывали убежденiе, что русская литература, хотя о ней все толкуютъ въ запуски, хотя каждый считаетъ себя въ праве судить и рядить о ней, есть предметъ въ высшей степени темный и трудный. Но всего труднее и темнее въ русской литературе - ея поэзiя, всего загадочнее те писатели, которые принадлежатъ къ чистейшей и спецiальнейшей поэтической области, т. е. лирики стихотворцы. Каждый разъ, когда мы хотели взяться за вашихъ поэтовъ, чтобы разбирать ихъ, насъ останавливала чрезвычайная запутанность и странность этихъ явленiй, и мы принимались за что-нибудь другое.

Изложимъ дело со всею откровенностiю. Сравнительно легко писать о такихъ крупныхъ и ясныхъ явленiяхъ, какъ Герценъ, где можно коснуться, по мере силъ, важныхъ и разнообразныхъ вопросовъ, бывшихъ предметомъ общаго вниманiя и долгихъ толковъ. Еще легче писать статьи о "женскомъ вопросе" и о томъ, что человекъ имеетъ душу. Твердить общiя истины, писать трактаты въ опроверженiе дикихъ мненiй или въ защиту ясныхъ какъ день положенiй,-- дело, которое легче многихъ другахъ, и еслибы насъ соблазняли лавры Добролюбова и Писарева, то мы гораздо чаще предавались-бы этого рода литературнымъ упражненiямъ, которыя притомъ для многихъ вероятно весьма не безполезны. Но намъ все совестно касаться общихъ и избитыхъ темъ, и мы сами добровольно запираемъ себе путь къ славе. Мы принимаемся за эти легкiе предметы не иначе, какъ съ большими предосторожностями, чтобы, поучая неразумныхъ читателей, не наскучить какъ-нибудь разумнымъ. Мы въ этомъ случае держимся той мысли, которою оканчивается одно стихотворенiе г. Некрасова; вместе съ поэтомъ мы часто говоримъ себе:

И погромче насъ были витiи,
Да не сделали пользы перомъ...
Дураковъ не убавимъ въ Россiи,
А на умныхъ тоску наведемъ. (Ч. I, стр. 170).

И такъ, есть не мало предметовъ, о которыхъ писать было бы легко, такъ какъ для этихъ предметовъ есть и публика, то есть существуютъ известные интересы и вопросы въ массе читателей, есть и ясныя основанiя, то есть существуютъ очень простыя и широкiя точки опоры, на которыхъ мы можемъ установить свои сужденiя. Но какъ писать о поэзiи? Где наша публика, читающая поэтовъ? Где взять мерки для сужденiя о нашихъ лирикахъ?

Если мы вспомнимъ, что въ нынешнемъ году окончено новое, весьма полное изданiе сочиненiй Полонскаго, въ прошломъ году вышло пятое изданiе стиховъ Некрасова, въ позапрошломъ вновь изданы и теперь уже, кажется, раскуплены стихотворенiя Хомякова и Тютчева, что до сихъ поръ пишутъ Майковъ, Алексей Толстой, Алмазовъ и другiе, то окажется, что мы вовсе не бедны лирическою поэзiею, и что есть-же для нея читатели, требующiе новыхъ изданiй своихъ любимыхъ поэтовъ. Г. Некрасовъ, конечно, первенствуетъ въ этомъ случае, онъ вышелъ уже пятымъ изданiемъ. Но, какъ ни старались журналы, руководимые г. Некрасовымъ, отбить у читателей охоту ко всякой поэзiи, кроме той, которою занимается г. Некрасовъ, они очевидно въ этомъ не успели. Напримеръ, успехъ Тютчева, поэта очень глубокомысленнаго, очень высокаго по строю своей лиры, ясно показываетъ, что у насъ есть еще значительная публика для самыхъ высокихъ родовъ поэзiи. Мы были очень изумлены, прочитавши въ прошломъ году въ "Отечественныхъ Запискахъ" такое известiе: "г. Полонскiй очень мало известенъ публике" (См. "От. Зап." 1869 г. сентябрь, стр. 47). Какъ? Полонскiй, знаменитый Полонскiй очень мало известенъ! Ведь поворачиваетсяже у людей языкъ на подобныя выходки! Я думаю, наборщикъ, набиравшiй эту страницу, и корректоръ, правившiй ее въ типографiи г. Краевскаго, улыбнулись надъ развязностiю этой фразы. Полонскiй очень мало известенъ! Подобныя вещи можно писать только для гимназистовъ перваго класса, только въ явномъ расчете на такую публику, которая понятiя не имеетъ о русской литературе и станетъ учиться ей по рецензiямъ "Отечественныхъ Записокъ", станетъ на этомъ журнале развивать свой умъ и воспитывать свои сердечныя чувства.

Такая публика конечно есть, и объ ней конечно очень хлопочутъ такiе журналы, какъ "Отечественныя Записки". Они никогда не прочь привлечь эту публику на свою сторону и очень желали-бы уверить ее, что не стоитъ и обращать вниманiя на всю остальную литературу. Всегда есть мальчики, только что принимающiеся за чтенiе книгъ, всегда есть множество и зрелыхъ людей, которые, какъ выразился Гоголь, "несколько беззаботны насчетъ литературы". Для нихъ можно смело печатать, что Полонскiй есть писатель очень мало известный, а что о Тютчеве никто даже никогда не слыхалъ.

Но есть другая публика - вотъ къ чему мы клонимъ свою речь. Есть еще въ немаломъ числе такiе удивительные люди, которые любятъ поэзiю и не считаютъ знакомство съ русскою литературою за дело лишнее и безполезное. Такiе люди все до единаго знаютъ и любятъ Полонскаго, котораго впрочемъ мудрено не знать и темъ, которые его не любятъ. Полонскiй пишетъ около тридцати летъ (знаменитыя стихотворенiя: "Солнце и Месяцъ", "Пришли и стали тени ночи", написаны - первое въ 1841, второе въ 1842 году); въ теченiе этого времени онъ написалъ не мало произведенiй первостепенныхъ, то есть представляющихъ несомненное, чистое золото поэзiи ("Бэда-проповедникъ", "У Аспазiи", "Статуя", "Кузнечикъ-Музыкантъ", "Наяды", и пр.); въ силу этого онъ сталъ однимъ изъ образцовыхъ, классическихъ нашихъ поэтовъ, то есть такихъ, который всегда съ почетомъ поминается при перечисленiи сокровищъ нашей литературы и безъ произведенiй котораго не обходится ни одна хрестоматiя. Притомъ, г. Полонскiй пишетъ до сихъ поръ и пишетъ такъ, что ничто не обличаетъ ослабленiя его таланта, Мы можемъ ждать отъ него такихъ-же великолепныхъ произведенiй, какими онъ отъ времени до времени дарилъ насъ и прежде. Въ доказательство укажемъ на "Царя Симеона", напечатаннаго въ майской книжке "Зари".

Вотъ положенiе г. Полонскаго въ литературе. Онъ такой известный писатель, что известнее и быть невозможно при маломъ количестве нашей публики, при малой нашей любви къ родной литературе.

Но - что такое Полонскiй? Въ чемъ смыслъ его поэзiи? Какiя ея отличительныя черты? На эти вопросы действительно не существуетъ ответа. Мальчики въ школахъ учатъ наизусть его стихи; все знаютъ, други и недруги, что онъ отличный поэтъ; но что такое его поэзiя - такъ же мало известно, какъ мало известно значенiе Пушкина, какъ мало ясенъ и понятенъ ходъ всего развитiя нашей литературы. И въ этомъ отношенiи получаетъ некоторый смыслъ выходка "Отечественныхъ Записокъ", решившихся провозгласить, что Полонскiй очень мало известенъ читателямъ. Подъ злостью, доходящею до такой наивности, скрывается следующiая мысль: г. Полонскiй есть явленiе неясное, ненонятное; никто не знаетъ, что онъ такое, и такимъ образомъ публика намъ поверитъ, если мы скажемъ, что онъ не имеетъ никакого значенiя въ литературе, что онъ не имеетъ даже известности, такъ какъ ему нечемъ было ее возбудить и заслужить.

Умные люди, такiе, напримеръ, какiе пишутъ въ "Отечественныхъ Запискахъ", не любятъ никакихъ неясныхъ, непонятныхъ явленiй. Для умника всякое явленiе этого рода - обида, такъ какъ оно ясно свидетельствуетъ о несостоятельности его ума, о мелкости его понятiй. Въ такихъ случаяхъ умные люди прибегаютъ нередко къ очень глупому средству: для спасенiя чести своего ума въ своихъ и чужихъ глазахъ, они отрицаютъ непонятное явленiе, стараются отнять у него всякое значенiе. Вотъ причина, по которой въ наши дни такъ ожесточенно нападали на Пушкина; для умниковъ нашъ великiй поэтъ - бельмо на глазу, камень преткновенiя. Вотъ главная, существенная причина и нападенiй на Полонскаго, поэта, который повидимому ничемъ не могъ раздражить ни одной изъ литературныхъ партiй. Онъ раздражаетъ умничающихъ господъ самымъ своимъ существованiемъ, самою своею известностiю, и вотъ они утверждаютъ, что онъ вовсе не известенъ, что его имя отнюдь не числится въ числе именъ русскихъ поэтовъ, что настоящiе наши известные поэты, это - г. Некрасовъ, г. Минаевъ и г. Курочкинъ.

Для поясненiя и сравненiя обратимся къ г. Некрасову. Г. Некрасовъ, действительно, находится въ другомъ положенiи, чемъ г. Полонскiй; о г. Некрасове ни въ какомъ случае нельзя сказать, что онъ поэтъ неизвестный. Почему-же? Не потому, что онъ выдержалъ пять изданiй, тогда какъ Полонскiй выдержалъ только два; обилiе читающихъ можетъ быть только внешнимъ успехомъ, только доказывать, что книга угодила толпе, пришлась по вкусу людямъ грубымъ и посредственнымъ, составляющимъ большинство всякой публики. Г. Некрасова нельзя назвать неизвестнымъ потому главнымъ образомъ, что онъ будто-бы поэтъ совершенно определенный, что онъ явленiе вполне ясное и понятное.

Г. Некрасовъ есть первообразъ нашихъ обличительныхъ поэтовъ,-- коихъ было и есть множество. Онъ всю жизнь обличалъ язвы нашего отечества, пороки и страданiя чиновниковъ, пустую и развратную жизнь офицеровъ, гнусности Невскаго проспекта, а главное - страданiя простаго народа во всехъ ихъ многоразличныхъ видахъ, начиная отъ бабы, которая

Завязавши подъ мышки передникъ,
Перетянетъ уродливо грудъ (Ч. I, стр. 27),

и до мужика, у котораго

Губы безкровныя, веки упавшiя,
Язвы на тощихъ рукахъ,
Вечно въ воде по колена стоявшiя
Ноги опухли, колтунъ въ волосахъ. (Ч. IV, стр. 130).

Въ силу этого, г. Некрасовъ самъ о себе говоритъ такимъ образомъ:

Я призванъ былъ воспеть твои страданья,
Терпеньемъ изумляющiй народъ!
И бросить хоть единый лучъ сознанья
На путь, которымъ Богъ тебя ведетъ. (Ч. IѴ, стр. 225).

Въ силу всего этого, не только теперь, когда существуетъ пять изданiй стиховъ г. Некрасова, но и десять летъ тому назадъ, когда ихъ существовало только два, уже нельзя было сказать, что г. Некрасовъ поэтъ мало известный. Всякiй не только слыхалъ о немъ, но и зналъ, что онъ такое; въ то время, какъ къ Полонскому обращались съ теми вечными вопросами, которые слышалъ Пушкинъ:

О чемъ бренчитъ? Чему насъ учитъ?
Зачемъ сердца волнуетъ, мучитъ,
Какъ своенравный чародей?

этихъ вопросовъ нельзя было предлагать г. Некрасову, такъ какъ направленiе его музы было совершенно ясно. 

Воiъ мы и договорились до некоторой точки зренiя, съ которой можно, повидимому, судить нашихъ поэтовъ, съ которой довольно ясно и прямо можно было-бы произвести имъ оценку. Стоитъ только задать вопросъ: какого направленiя поэтъ? - и расхвалить или разбранить его, смотря по тому, согласны-ли мы съ этимъ направленiемъ или нетъ. Написать можно очень много и даже очень занимательно, потому что можно было-бы вложить въ статью весь задоръ и все те мысли, какiя возбуждены и выяснены долгою и упорною борьбою.

Особенно соблазнительно - написать такую критику на г. Некрасова. Статейку можно было-бы сделать преядовитую, при томъ такую, которая была-бы и не безполезна и справедлива.

Можно было-бы съ избыткомъ отплатить г. Некрасову за все обиды, которыя въ теченiе долгихъ летъ были наносимы другимъ поэтамъ въ журналахъ, стоявшихъ и стоящихъ подъ его начальствомъ. Можно было-бы перебрать на пальцамъ и выставить на видъ все те пошлости и фальшивыя ноты, безъ которыхъ не обходится почти ни одна страница его стиховъ. Г. Некрасовъ есть поэтъ чисто петербургскiй; онъ носитъ на себе все характерныя черты нашей северной Пальмиры, онъ ея духовное детище. Это поэтъ Александринскаго театра, Невскаго проспекта, петербургскихъ чиновниковъ и петербургскихъ журналистовъ. Стихи его по тону и манере очень часто сбиваются на водевильные куплеты того особаго рода, который некогда процветалъ въ нашей "александринке". Петербургская погода, картины и сцены петербургскихъ улицъ отразились въ стихахъ г. Некрасова, какъ предметы сильно и постоянно волновавшiе его музу. Что касается до народа, то поэтъ конечно глубоко сожалеетъ о немъ, но сожалеетъ именно такъ, какъ это свойственно петербургскимъ просвещеннымъ чиновникамъ и либеральнымъ писателямъ. Народъ для него - страждущая масса, которую не только следуетъ облегчить отъ несомыхъ ею тягостей, но еще более следуетъ просветить, освободить отъ ея дикихъ понятiй, облагородить, отчистить, преобразовать. Г. Некрасовъ никогда не можегъ воздержаться отъ этой роли просвещеннаго, тонко развитаго петербургскаго чиновника и журналиста, и такъ или иначе, но всегда выкажетъ свое превосходство надь темнымъ людомъ, которому сочувствуетъ. Целый рядъ стихотворенiй этого поэта посвященъ изображенiю грубости и дикости русскаго народа. Какъ изящное чувство г. Некрасова оскорбляется передникомъ, завязаннымъ подь мышки, такъ его гуманныя и просвещенныя идеи постоянно въ разладе съ грубымъ бытомъ, съ грубыми понятiями, съ грубой душою и речью простыхъ людей. Онъ пишетъ особыя стихотворенiя на такiя будто-бы глубоко народныя темы:

Милаго побои не долго болятъ!
(Катерина, Ч. IV, стр. 175);

или

Намъ съ лица не воду питъ,
И съ корявой можно жить, и т. д.
(Сватъ и женихъ, Ч. IV, стр. 178).

Онъ всегда не прочь грустно подсмеяться или тоскливо поглумиться надъ народомъ.

И вотъ истинная причина успеха г. Некрасова; онъ какъ разъ пришелся по вкусу тому обществу, которое гордится своею образованностiю, весьма жалеетъ мужика, но въ тоже время чуждается народнаго духа. Почитатели г. Некрасова, твердя его стихи, могутъ вполне сохранятъ свой презрительный взглядъ на народъ, могутъ по прежнему не иметъ ничего общаго съ народомъ; и самая любовь къ нему у нихъ является не какъ простой долгъ, не какъ благоговейное подчиненiе его духу, а какъ заслуга ихъ гуманныхъ понятiй, какъ просвещенное сожаленiе о дикихъ и грубыхъ людяхъ. Таково настроенiе г. Некрасова; онъ думалъ, какъ мы видели, что небеса его призвали бросить некоторый лучъ сознанiя на путь, которымъ Богъ ведетъ русскiй народъ. Все эти обличители суть вместе и просветители; они не хотятъ учиться у народа, а сами хотятъ его учить. Действительно, мы не видимъ, чтобы народныя понятiя и идеалы составляли предметъ мыслей и песнопенiй г. Некрасова; толкуя безпрестанно о народе, онъ ни разу не воспелъ намъ того, чемъ собственно живетъ народъ,-- ни единаго чувства, ни единой думы, въ которыхъ-бы отразилось внутреннее развитiе народа, оказалась-бы его великая духовная сила. Нетъ ни единаго событiя во всей русской исторiи, которое внушило-бы что-нибудь г. Некрасову, котораго смыслъ отразился-бы въ его стихахъ хотя слабымъ отраженiемъ.

Въ насъ подъ кровлею отеческой
Не запало ни одно
Жизни чистой, человеческой
Плодотворное зерно. (Ч. I, стр. 173).

Вотъ настоящiй взглядъ г. Некрасова на Россiю и русскiй народъ; при такомъ взгляде мудрено быть народнымъ поэтомъ и бросать лучи сознанiя на пути провиденiя, выразившiеся въ нашей исторiи.

И такъ, приговоръ направленской критики относительно г. Некрасова могъ-бы быть очень строгъ; этотъ поэтъ есть выразитель и покровитель направленiя, которое давно ославило себя крайностями и нелепостями, которое составляетъ истинную болезнь русскаго общества; г. Некрасовъ есть одинъ изъ писателей наиболее страдающихъ этою болезнью.

Если теперь обратимся къ г. Полонскому, то, какъ мы заметили, мы не найдемъ въ немъ резкаго и узкаго направленiя, какъ у г. Некрасова. Это отсутствiе одностороннихъ, кидающихся въ глаза тенденцiй "Отечественныя Записки" считаютъ главнымъ недостаткомъ г. Полонскаго; въ направленiи для нихъ главное дело, и потому писатель безъ направленiя долженъ быть объявленъ не только плохимъ, но, если можно, даже вовсе не существующимъ и никому неизвестнымъ.

"Г. Полонскiй" (говоритъ статейка, на которую мы ссылались) "очень мало известенъ публике, и это, какъ "намъ кажется, совсемъ не потому, что онъ писатель только второстепенный, а потому, что онъ, благодаря своей скромности, записалъ себя въ число литературныхъ эклектиковъ. Съ именемъ каждаго писателя (или почти каждаго) соединяется въ глазахъ публики представленiе о какой-нибудь физiономiи, хорошей или плохой; съ именемъ г. Полонскаго не сопрягается ничего определеннаго".

Вотъ главное нападенiе на г. Полонскаго. Но вовсе не трудно однако-же убедиться, что это нападенiе еще более отличается тупостiю, чемъ коварствомъ.

Направленiе у г. Полонскаго есть. Это направленiе, действительно, не имеетъ въ себе ничего резкаго, узкаго, бросающагося въ глаза, но, темъ не менее, оно есть направленiе вполне ясное и определенное. Это - знаменитое направленiе, котораго лучшимъ представителемъ былъ Грановскiй. Это - поклоненiе всему прекрасному и высокому, служенiе истине, добру и красоте, любовь къ просвещенiю и свободе, ненависть ко всякому насилiю и мраку. По месту духовнаго развитiя г. Полонскiй принадлежитъ Москве и Московскому университету сороковыхъ годовъ, и онъ до конца остается веренъ лучшимъ стремленiямъ тогдашней блестящей эпохи. Въ его стихахъ вы безпрестанно встретите теплое слово, обращенное къ светлымъ идеаламъ, которыми тогда жила литература и которые въ сущности никогда не должны въ ней умирать. Любовь къ человечеству, стремленiе къ свету науки, благоговенiе предъ искусствомъ и предъ всеми родами духовнаго величiя - вотъ постоянныя черты поэзiи г. Полонскаго. Если г. Полонскiй не былъ провозвестникомъ этихъ идей, то онъ всегда былъ ихъ вернымъ поклонникомъ.

Совершенно справедливо, что такое направленiе, которое мы называемъ чистымъ западничествомъ, не имеетъ резкаго обособленiя, что оно составляетъ некоторый анахронизмъ въ настоящее время, когда мненiя раздробились и дошли до своихъ крайнихъ выводовъ; но, темъ не менее, это - весьма ясное и, главное, очень хорошее направленiе, не только не хуже, а гораздо лучше того, котораго держится г. Некрасовъ.

Для примера, приведемъ одно стихотворенiе г. Полонскаго изъ техъ, которыя въ первый разъ напечатаны въ его собранiи сочиненiй. Мы уверены, наши читатели будутъ намъ весьма благодарны. Поэтъ обращается къ Россiи.

Бранятъ.

По всемъ землямъ, на всехъ моряхъ
Ты слышишь гулъ изветовъ ложныхъ
И бранный крикъ на всевозможныхъ
Тебе знакомыхъ языкахъ.
Бранитъ тебя иноплеменникъ,
Бранитъ тебя родной твой сынъ,
Бранить свободный твой изменникъ
И братъ твой, пленный славянинъ.
Бранитъ хохолъ великорусскiй,
Бранитъ малороссiйскiй ляхъ,
Великоруссъ въ узде французской
И немецъ въ русскихъ орденахъ.
Бранятъ тебя (какъ будто знаютъ!),
Бранятъ, когда воображаютъ,
Что ты наукой растлена
И что измены семена
Въ тебе посеялъ врагъ лукавый.
Бранятъ за то, что ты верна,
Гордишься суетною славой
И чтишь орлы да знамена.
Бранятъ за то, что ты богата,
Не деньги любишь, а почеть,
И потеряла всякiй счетъ
Тобой разбросаннаго злата.
Бранятъ за то, что ты бедна,
Раззорена, истомлена -
Громада слабости примерной.
Бранять за то, что ты страшна
Своею силой непомерной
И можешь манiемъ руки
Поднять Европу на штыки.
Бранятъ за то, что лицемеришь,
Таишь подъ маской простоты
Честолюбивыя мечты;
За то, что слишкомъ веришь ты,
За то, что ничему не веришь
И ничего не признаешь.
Бранятъ за правду и за ложь,
Бранятъ за раннюю свободу,
Бранятъ за то, что не даютъ
Свободы твоему народу.
И если я, поэтъ твой бедный,
Свою надсаживая грудь,
Спою тебе какой-нибудь
Хвалебный стихъ иль гимнъ победный,
O! - закричатъ - кого надуть
Онъ хочетъ? - человекъ онъ вредный,
Позоръ народа своего!
И ежели не лобъ онъ медный,
То - льстецъ,-- наплюемъ на него...
Но этихъ криковъ и клеветъ
Не струситъ никакой поэть -
Гордиться будетъ нареканьемъ,
Когда твой умъ или твой духъ
Ему послужитъ оправааньемъ....
1865 (Т. II, стр. 309).

Вотъ стихотворенiе, въ которомъ съ удивительною правдивостiю изображается настроенiе поэта. Брань, сыплющаяся на Россiю, задеваетъ его за живое; онъ чувствуетъ расположенiе сложить своей родине какой-нибудь победный гимнъ, или хотъ хвалебный стихъ, но онъ боится, что на него закричатъ, точно такъ же, какъ некогда кричали на Пушкина:

Глупцы кричатъ: куда, куда?
Дорога здесь!

Этихъ криковъ однако-же не побоялся-бы поэтъ, еслибы умъ или духъ Россiи представлялъ ясное оправданiе его стиховъ. Но - тутъ-то и беда! Поэтъ хотя веритъ, что это оправданiе найдется, но еще не видитъ его, еще ждетъ, еще требуеть, чтобы родина принесла и показала это оправданiе. Это искренняя любовь, которая жалуется, что не можетъ перейти въ сознательное поклоненiе своему предмету.

Таково распутiе, на которое постоянно приходятъ думы поэта. На этомъ распутiи стояли Грановскiй, Герценъ, Тургеневъ и главная масса ихъ поколенiя. Съ этого распутiя уже давно сошла русская литература; но мы должны признать это распутье местомъ очень чистымъ и сухимъ сравнительно съ теми болотами и кочками, въ которые забрались многiе деятели последовавшаго поколенiя. Бедный поэтъ! Оставаясь веренъ идеямъ, некогда такъ ярко озарившимъ его юность, онъ подвергается теперь высокомернымъ отзывамъ людей, сузившихъ и доведшихъ до крайности эти самыя идеи. Крайнiе западники съ презренiемъ смотрятъ на его общiе и широкiе взгляды и стараются уверить невежественную и несмыслящую публику, что даже у него вовсе нетъ никакихъ взглядовъ. Крайнiе славянофилы точно также осудили-бы г. Полонскаго за недостатокъ веры и проницательности, за то, что его сердце и поэтическое прoзренiе не были настолько чутки и сильны, чтобы победить колебанiя его ума. 

Не ясно-ли, однакоже, что этотъ судъ, судъ чисто направленской критики, не можетъ быть окончательнымъ, что онъ несправедливъ по своей односторонности и явнымъ образомъ не исчерпываетъ предмета?

Повидимому, мы будемъ ближе къ цели, если прибегнемъ къ объективной критике, то есть къ такой, которая судитъ о произведенiяхъ писателя по отношенiю къ его личности, измеряетъ ихъ не посторонними мерками, а ихъ происхожденiемъ изъ обстоятельствъ жизни, изъ эпохи и развитiя писателя. Мы тотчасъ перестагемъ браниться съ г. Некрасовымъ или съ г. Полонскимъ за несходство нашихъ взглядовъ, если примемъ во вниманiе среду, въ которой они жили и воспитались, ихъ личныя особенности, литературныя направленiя, въ которыя ихъ толкнула судьба.

Критика направленская, въ сущности,-- весьма жестокая критика; ея правило такое: следуетъ порицать писателя за каждое, за самое малейшее отступленiе отъ нашихъ мненiй. Мы только изъ вежливости и ради плавности речи назвали ее критикой: въ сущности, это полемика, то есть безпощадное обличенiе всего того, что мы находимъ въ писателе вреднымъ, нелепымъ, смешнымъ съ нашей точки зренiя. Это строгiй судъ, который не допускаетъ никакихъ смягчающихъ вину обстоятельствъ и передъ которымъ самые простые и невинные люди неожиданно оказываются развратителями нравовъ и гасителями просвещенiя.

Критика объективная гораздо милостивее, Она, напротивъ, все объясняетъ, все оправдываетъ. Если писатель заблуждался, она извиняетъ его свойствомъ образованiя, которое ему было дано; дурные вкусы, дурныя стремленiя ставятся въ вину не ему лично, а той среде, въ которой онъ жилъ; ложное направленiе объясняется частными обстоятельствами его жизыи, литературной школой, въ которую онъ попалъ, и пр.

Въ нашихъ предъидущихъ заметкахъ о rr. Полонскомъ и Некрасове уже есть некоторыя черты, относящiяся къ объективной критике, но, для поясненiя нашей мысли, мы сделаемъ еще некоторыя замечанiя.

Съ объективной точки зренiя можно-бы не мало сказать о г. Некрасове уже на основанiи того, что содержится въ его стихахъ. О своемъ воспитанiи онъ самъ говоритъ:

Подъ гнетомъ роковымъ провелъ я детство,
И молодость - въ мучительной борьбе. (Ч. IV, стр. 224).

Сравнивая съ этимъ другiя места его стихотворенiй, въ которыхъ онъ говоритъ о своемъ отце, матери и пр., легко вывести, что тяжелыя впечатленiя его молодости породили въ немъ скорбное настроенiе, такъ сказать надорвали его душу. Вотъ причина мрачнаго тона его стиховъ, причина, почему его муза стала музой мести и печали.

Дальше - относительно образованiя легко видеть, что г. Некрасовъ не получилъ университетскаго образованiя, тогда какъ въ г. Полонскомъ тотчасъ виденъ студентъ Московскаго университета известной эпохи. Темы историческiя, темы изъ древняго мiра, общiе научные или эстетическiе взгляды никогда не встречаются у г. Некрасова и, напротивъ, очень обыкновенны у г. Полонскаго. Настоящей школой, университетомъ г. Некрасова былъ Александринскiй театръ, откуда онъ заимствовалъ и сюжеты своихъ стиховъ и тотъ водевильный складъ, который сохранился у него до последнихъ дней.

Здесь кстати будетъ маленькое отступленiе. - Въ нынешнемъ пятомъ изданiи своихъ стихотворенiй г. Некрасовъ решился на поступокъ, который весьма любопытенъ; именно, напечатавъ въ этомъ изданiи все, что онъ самъ считаетъ достойнымъ вниманiя читателей, онъ затемъ говоритъ: "Адресую теперь-же къ моимъ роднымъ и гг. библiографамъ мою покорнейшую просъбу: не перепечатывать ничего остальнаго после моей смерти". (Стих. Некрасова, ч. III, стр. 132).

Напрасны слезы и моленья! - сказали-бы мы, еслибы писали стихами. Можетъ быть, родные г. Некрасова, если они его любятъ, послушаются его просьбы; но библiографы наверное не послушаются, и хорошо сделаютъ. Г. Некрасовъ очевидно желаетъ, чтобы они изменили своему священному долгу, своей прямой и непременной обязанности. Какой историкъ не найдетъ нелепою просьбу - пропустить те или другiе факты? Какой изследователь послушается не только предисловiя, а хоть-бы и духовнаго завещанiя, запрещающаго изследовать известные предметы?

Въ настоящую минуту мы ничего такъ не желали бы, какъ иметь передъ глазами совершенно полное изданiе произведенiй г. Некрасова; чтобы не было пропущено ни одной строки, чтобы были приведены все варiанты, чтобы были помещены вещи, являвшiяся безъ имени или подъ псевдонимами, чтобы напечатны были все письма и записочки г. Некрасова, все стихи неоконченные и никогда не бывшiе въ печати, даже перевранные, но несомненно ему принадлежащiе, даже сомнительные, но любопытные уже потому, что молва ихъ приписала г. Некрасову. Словомъ, мы очень-бы желали иметь такое изданiе, которое со временемъ конечно приготовятъ гг. библiографы, люди иногда весьма немудрые, но весьма почтенные въ томъ отношенiи, что для нихъ нетъ большей ереси, большаго греха, какъ искаженiе или утаиванiе фактовъ.

Такое изданiе намъ хотелось-бы иметь именно для того, о чемъ мы теперь говоримъ: для объективной критики нашего поэта, для того, чтобы ясно видеть рожденiе и развитiе его произведенiй, чтобы глубже заглянуть въ его душу, проследить, какiя влiянiя на нее действовали и какiя перемены въ ней происходили.

Еслиже г. Некрасовъ умоляетъ гг. библiографовъ не делать такого изданiя, то существенная причина этой просьбы можетъ быть только одна: онъ боится объективной критики, онъ хотелъ-бы являться передъ публиой только съ лицевой стороны, онъ не хочетъ, чтобы видели изнанку его деятельности.

Постыдный и напрасный страхъ! Очень жаль видеть, что поэтъ старается уйти отъ критики, что нетъ въ немъ веры въ достоинство собственныхъ произведенiй, что судъ исторiи для него страшенъ, и онъ желалъ-бы скрыть отъ него многiе факты.

Мы сказали, что это страхъ напрасный, и г. Некрасовъ увидитъ дальше, где ему следовало-бы искать прибежища и утешенiя въ этомъ страхе. Теперь-же мы хотели указать именно на то, что объективная критика, хотя она все объясняетъ, извиняетъ и оправдываетъ, очевидно пугаетъ писателей не менее полемической критики. И въ самомъ деле, кому можетъ быть прiятно, когда, васъ объясняютъ исторически? Уступка времени всегда есть некоторая слабость; подчиненiе влiянiямъ жизни, эпохи, случайнымъ обстоятельствамъ всегда указываетъ на нетвердость, неустойчивость души и ума, отклоняемыхъ внешними ударами отъ прямаго собственнаго пути развитiя. Особенно поэты, люди впечатлительные и отзывчивые, часто грешатъ излишнею податливостiю, и потому всегда должны ожидать отъ объективной критики непрiятныхъ напоминанiй и сближенiй.

Обращаясь къ г. Полонскому, мы могли-бы тоже указать въ немъ многiя личныя, случайныя черты. Много есть у него стихотворенiй, вызванныхъ его литературнымъ положенiемъ, которое мы выше определили. Несмотря на красоту иныхъ стиховъ, ясно, что въ этихъ случаяхъ поэтъ тревожимъ былъ вещами, которыя не стоили его волненiй и которыхъ онъ очевидно не успелъ возвести въ перлъ созданiя. Можно-бы заметить пристрастiе г. Полонскаго къ такъ называемому свету, къ описанiю, баронессъ и иныхъ прелестей светскаго мiра. Этотъ мiръ занимаетъ много места въ произведенiяхъ поэта, но едва-ли онъ что-нибудь прибавилъ къ истинному весу его поэзiи. Можно-бы заметить также, что, тогда какъ душа г. Некрасова была надорвана вынесенными имъ несчастiями, г. Полонскiй легко переносилъ испытанiя и никогда не падалъ подъ ихъ бременемъ. Для доказательства приведемъ одно стихотворенiе, выпущенное авторомъ въ новомъ изданiи и действительно слабое, но въ этомъ отношенiи замечательное. Г. Полонскiй самъ говоритъ въ этомъ стихотворенiи:

Въ моей душе проклятiй нетъ,

и еще:

Когда судьба меня карала,--
Увы! всемъ общая судьба,--
Моя душа не уставала,
По силамъ ей была борьба. *)

{*) Кузнечикъ-Музыкантъ: Шутка въ виде поэмы. Съ добавленiемъ некоторыхъ стихотворецiй за последнiе годы. Я. П. Полонскаго. Спб. 1863. Стр. 49 и 50.}

Такiя и подобныя черты имеютъ свою важность при изложенiи того образа мыслей и чувствъ, который выразился въ поэзiи г. Полонскаго; оне необходимы для полной характеристики его музы. 

Но не въ нихъ главное.

Многiе видятъ въ объективной критике верхъ критической мудрости. Но мы уже заметили, что она обыкновенно весьма непрiятна поэтамъ, а теперь прибавимъ, что она не можетъ вполне удовлетворить и читателей.

Поэты должны чувствовать себя очень неловко, когда къ нимъ приступаютъ съ этимъ анатомическимъ ножомъ. и разсматриваютъ ихъ объективно, какъ будто они жили тысячу летъ назадъ. Да и критикъ, любялцй вежливость и благопристойность, чувствуетъ себя въ немаломъ затрудненiи. Толковать о сердечныхъ чувствахъ г. Некрасова, объ уме и воспитанiи г. Полонскаго, объ ихъ жизни и связяхъ литературныхъ и не литературныхъ - все это предметы щекотливые, говоря о которыхъ, чувствуешь, что ходишь около самой границы вещей, допускаемыхъ публичнымъ словомъ.

Частная жизнъ должна быть неприкосновенна для печати; это правило, вообще говоря, мудреное и сложное, имеетъ въ обыкновенныхъ случаяхъ очень простой и ясный смыслъ. Въ такомъ смысле мы готовы сказаты что и критика не должна касаться частныхъ мыслей и чувствъ писателя. Напримеръ, поэта критикь долженъ разсматривать какъ поэта, а отнюдь не какъ простаго человека, котораго развитiе и образъ мыслей требуется определить и объяснить исторически. Очевидно, было-бы величайшею нелепостiю, еслибы стихи гг. Полонскаго и Некрасова послужили намъ только для изображенiя ихъ фигуры какъ частныхъ дюдай. Людей, подобныхъ г. Некрасову или Полонскому по ходу развитiя, по эпохе, по испытаннымъ влiянiямъ со сгороны общества, литературы, семейства и пр., конечно существуетъ великое множество, и одна изъ задачъ критики и исторiи состоитъ въ томъ, чтобы написать характеристику этой толпы. Но остановиться на этомъ значитъ буквально втолкнуть гг. Полонскаго и Некрасова въ толпу, изъ которой они вышли. На насъ лежитъ дело более трудное и более благородное; отъ насъ требуется понять ту силу, которая поставила ихъ выше толпы, тотъ ихъ особенный даръ, который принесъ толпе то, чего у нея не было,-- поэзiю.

Объективная критика очень легко обращается въ то, что известно подъ именемъ "критики камердинера". Для лакея нетъ великаго человека; такъ точно иной объективный критикъ въ самомъ великолепномъ поэте пропускаетъ главное,-- его поэзiю, и видитъ въ немъ только обыкновеннаго человека,-- порожденiе известной эпохи, известныхъ обстоятельствъ, литературной школы, и такъ далее, и такъ далее.

Но, если мы отвергнемъ и направленскую критику, и критику объективную, то мы должны будемъ признать, что есть у каждаго творческаго писателя нечто стоящее выше его направленiя и его личности. Что-же это такое?

Такъ какъ дело касается факта стариннаго и неотразимо бросающагося въ глаза, то припомнимъ давнишнiя обозначенiя этого факта. Издавна говорятъ, что поэты получаютъ вдохновенiе, что они обладаютъ творческимъ даромъ, который действуетъ безсознательно. Справедливость этихъ указанiй несомненна. Есть поэтъ, котораго нельзя упрекнутъ ни въ какой фальши, ни въ какомъ напряженномъ и преувеличенномъ изображенiи своихъ чувствъ, и онъ разсказываетъ объ этомъ факте такъ:

Пока не требуеть поэта
Къ свшценной жертве Аполлонъ,
Въ заботахъ суетнаго света
Онъ малодушно погруженъ.
Молчитъ его святая лира,
Душа вкушаетъ хладный сонъ.
И изъ детей ничтожныхъ мiра
Быть можетъ всехъ ничтожней онъ,
Но лишь божественный глаголъ
До слуха чуткаго коснется,
Душа поэта встрепенется,
Какъ пробудившiйся орелъ, и пр.

Сила неудовимая, независимая отъ воли, нисходяшая свыше и превосходящая своимъ достоинствомъ обыкновенныя силы людей, въ которыхъ она обнаруживается - таково давнишнее понятiе о поэтическомъ вдохновенiи.

Сделаемъ некоторыя предварительныя замечанiя. Ничего нетъ мудренаго въ томъ, что для поэтической деятельности требуется вдохновенiе, то есть особенное одушевленiе, и что эта деятельность совершается отчасти безсознательно. Тоже требуется и тоже преисходитъ и при всякой другой деятельности. "Вдохновенiе нужно въ геометрiи, какъ и въ поэзiи", говоритъ Пушкинъ. Точно также, мы ничего не делаемъ вполне сознательно, кроме разве самыхъ простыхъ и ясныхъ действiй, при которыхъ не бываетъ ни напряженiя, ни волненiя. Вполне оценить свои действiя, вполне сообразить ихъ смыслъ и причины человекъ можетъ обыкновенно только спустя некоторое время после того, какъ совершилъ эти действiя. Часто-же онъ и вовсе не можетъ этого сделать, часто понимаетъ человека только другой человекъ, а не онъ самъ.

И такъ, немудрено, что поэты не ведаютъ сами, что творятъ; но интересно и замечательно, что ни въ какой другой человеческой деятельности эта безотчетность не простирается до такой степени, какъ у поэтовъ. Они - какъ пророки; въ нихъ какъ будто говоритъ чужой духъ, чужая воля.

Выведемъ некоторыя следствiя, и дело будетъ яснее. Мы, разумеется, не думаемъ, что поэты суть только орудiя какихъ-нибудь другихъ существъ, Музъ и Аполлона; нетъ, ихъ вдохновенiе и творчество есть произведенiе ихъ собственной души. Но эту душу мы должны представлять себе въ томъ странномъ раздвоенiи, которое составляетъ ихъ силу и слабость, ихъ счастiе и отчаянiе, и такъ часто обнаруживается резкимь образомъ во всей ихъ фигуре, во всей ихъ судьбе.

Много есть на свете людей, въ которыхъ содержатся самые чудесные задатки, самыя великолепныя возможности. Кому удалось видеть такихъ людей въ благопрiятныя минуты, когда ихъ силы только-что раскрывались, только еще обещали свое развитiе, или когда они вдругъ развертывались во всю свою глубину и ширину, тотъ, конечно, останавливался въ изумленiи передъ этимъ зрелищемъ. Какой блескъ, какая красота! И что-же? Никакая сила не можетъ быть передана или прiобретена, но всякая можетъ быть подавлена, остановлена, задушена. Люди много обещавшiе, но не носившiе въ своей душе богатство самыхъ прекрасныхъ силъ, обыкновенно не выполняютъ своихъ обещанiй, понижаются, тускнутъ и делаются часто весьма пошлыми людьми, если только не погибаютъ вовсе. Они теряютъ иногда даже всякое пониманiе того, что некогда такъ громко говорило въ ихъ душе, они съ презренiемъ и насмешкою отзываются о техъ великолепныхъ сокровищахъ, которыми когда-то владели, но смыслъ которыхъ для нихъ потомъ утратился. Не знаете иногда человекъ цены самому себе, не бережетъ того, что въ немъ всего драгоденнее, и меняетъ эти драгоценности на всякiя житейскiя побрякушки. Да и жизнь, вообще говоря, не мать, а мачиха.

Такова обыкновеннная исторiя; въ той или другой степени она совершается съ каждымъ человекомъ; въ каждомъ человеке гибнутъ зародыши многихъ силъ и лишь немногое вполне развивается.

Совершенно подобное явленiе происходитъ въ душе поэтовъ, но только не въ теченiи долгаго времени, а ежеминутно, по крайней мере пока они остаются поэтами. Процессъ развитiя силъ и ихъ погасанiя делается хроническимъ, и поэтъ носитъ въ себе постоянно два мiра, две душевныхъ области, одну светлую, а другую темную. Противоречiе, существующее между пламеннымъ юношей и опошлевшимъ старикомъ, какъ-будто является въ душе поэтовъ не последовательно, а единовреминно, Можно сказать, что иной поэтъ бываетъ въ одно время и юнъ и старъ, и уменъ и тупъ, и возвышенъ и пошлъ.

Это странное явленiе ничуть однако-же не страшнее того, что человекъ былъ когда-то уменъ, но не сохранилъ своего ума и отупелъ. Мы съ изумленiемъ спрашиваемъ: куда-же девался этотъ умъ? какъ это возможно? Такъ точно поэтъ, только что создавшiй превосходное произведенiе, оказывается тутъ-же обыкновеннымъ и даже тупымъ человекомъ, и мы съ изумленiемъ спрашиваимъ: куда-же девался божественный огонь, который мы видели?

Для многихъ поэтическiй даръ составляетъ тоже, что воспоминанiе о быломъ счастьи или о блестящей роли, которую когда-то удалось играть человеку: это и радость и музыка; это источникъ борьбы и всякаго разлада.

Но нужно брать вещи такъ, какъ оне есть. Нелепъ былъ-бы тотъ критикъ, который, находя въ поэте обыкновеннаго человека или дюжиннаго мыслителя, порешилъ-бы на этомъ основанiи, что его читать и хвалить не стоитъ. Принимаясь за изученiе поэта, нелепо ставить на первое место его направленiе или личныя особенности. Прежде всего и больше всего нужно иметь въ виду ту преображенную личность, которую носитъ въ своей душе всякiй истинный поэтъ и которая иногда далеко не совпадаетъ съ его будничною и такъ сказать внешнею личностiю. А иначе мы ничего не поймемъ, мы упустимъ самую суть дела, гоняясь за вещами второстепенными.

Направленiе поэта можетъ быть для него мало характеристично. Созданное другими, вытекающее изъ ложныхъ или правдивыхъ, но во всякомъ случае сильныхъ потребностей умственной жизни целаго народа, направленiе можетъ захватить съ собой поэта точно такъ же, какъ оно захватываетъ тысячи другихъ людей. Конечно, есть высшiя натуры, которыя не поддаются общему потоку. Пушкины или Львы Толстые - безопасны отъ всякихъ направленiй и твердо идутъ своею дорогою, которая оказывается прямее, новее и шире всехъ современныхъ имъ направленiй. Но люди меньшей силы бываютъ увлекаемы общимъ потокомъ. Тогда всего важнее следить не за потокомъ, а за тою борьбою съ нимъ, которая всегда обнаруживается у самостоятельнаго таланта; настоящiй поэтъ все-таки останется самимъ собою, выскажетъ свою душу. Мы были-бы чрезвычайно несправедливы къ г. Некрасову, если бы сморели на него, какъ на некотораго Минаева большихъ размеровъ, хотя такъ смотритъ на себя самъ г. Некрасовъ, хотя въ минаевщине онъ поставляетъ всю свою славу. Въ г. Некрасове есть нечто большее, чего нетъ въ г. Минаеве и во всемъ направленiи, которому они оба служатъ.

Точно такъ, поэты способны некоторымъ таинственнымъ процессомъ подниматься выше случайныхъ и чисто личныхъ своихъ обязанностей. Въ поэте два человека - онъ самъ и его муза, то есть его преображенная личность, и между этими двумя существами часто идетъ тяжелая борьба. Есть натуры столь высокiя и светлыя, что въ нихъ муза и человекъ одно,-- и тогда судьба человека сливается съ судьбами его музы. "Пушкина погубила стихiя Алеко, жившая въ немъ и внезапно вышедшая изъ-подъ власти его заклинанiй". (Слова Ап. Григорьева). Но обыкновенно поэты живутъ въ некоторомъ хроническомъ разладе между музою и человекомъ. Великое чудо здесь состоитъ въ томъ, что муза сохраняется и развивается иногда при самыхъ неблагопрiятныхъ обстоятельствахъ.

Таковы эти удивительные люди, которыхъ мы называемъ поэтами. Среди влiянiй самыхъ разнородныхъ, среди упорныхъ умственныхъ теченiй, среди всякой борьбы и всякаго хаоса, они растутъ питаемые внутреннею, независимою силою. Впечатлительные, отзывчивые, они часто откликаются на все, что имъ встретится въ жизни, они похожи на эхо, съ которымъ и сравнилъ себя величайшiй изъ нашихъ поэтовъ:

Ты внемлешь грохоту громовъ
И гласу бури и валовъ,
И крику сельскихъ петуховъ
И шлешь ответъ;
Тебе-жъ нетъ отзыва, Таковъ
И ты поэтъ!

Поэтъ то грустенъ, то радостенъ, то неженъ, то суровъ, то любитъ, то ненавидитъ людей; каждый день онъ повидимому увлеченъ новыми предметами. Вотъ почему люди прозы, люди определенныхъ занятiй, узкаго дела, такъ часто негодуютъ на поэтовъ; "Что за флюгеры! Чего они хотятъ? Чему учатъ? Ничего не разберешь! Только попусту смущаютъ народъ!^и

А между темъ совершается дивное дело, которое потому и не можетъ быть легко понято и определено, что оно дело дивное и глубокое. Вспомнимъ Пушкина! Какъ долго недоумевала русская литература надъ его поэзiей; прочтите Белинскаго, Гоголя - они не умели сказать ничего больше сказаннаго самимъ Пушкинымъ: моя поэзiя есть эхо. Между темъ, благодаря Ар. Григорьеву, мы знаемъ теперь отчасти смыслъ совершившихся чудесъ: победа надъ чужими типами, пробужденiе русскаго идеала, положенiе основъ самобытной литературы,-- вотъ что случилось, вотъ что совершилъ человекъ, родившiйся

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

Онъ сделалъ больше, чемъ онъ самъ ожидалъ; въ его поэзiи отозвались все струны русской души, даны были все элементы, которые потомъ разработывала наша литература; самъ Левъ Толстой можетъ быть причисленъ къ продолжателямъ пушкинскаго дела. 

И такъ, мы вступаемъ наконецъ въ область чистой, настоящей критики. Требуется определять въ поэте то, что составляетъ его существенную силу, характеризовать его музу, его преображенную личность, его действительное дело.

Какая трудная задача! На первый разъ мы вздумали ограничиться однимъ г. Полонскимъ, но, кажется, выбрали себе для начала самаго труднаго изъ нашихъ поэтовъ. Когда мы стали перебирать его произведенiя съ точки зренiя поэзiи, мы заблудились въ нихъ, какъ въ лесу безъ дороги. Какое разнообразiе, какiе странные арабески! Вотъ яркая картина природы, переходящая въ светлую, неопределенную думу, вотъ голая и узкая мысль, на которой, какъ на сухой и безлиственной ветви, вдругъ распустилась пышнымъ цветкомъ поэтическая картина. Вотъ аллегорiя, въ которой аллегорическiй образъ сталъ несравленно шире и живописнее того, что онъ долженъ былъ изображать; вотъ серьезная мысль, переходящая въ шутку, которая поражаетъ своей дерзкой легкостiю и въ этой легкости глубиною живого, поэтическаго пониманiя. Заманчиво, прихотливо сочетаются краски, образы, звуки, свидетельствуя о какомъ-то неистощимомъ роднике поэзiи, о чародейской способности г. Полонскаго обращать въ свою поэзiю все, до чего онъ не коснется.

Настоящiй, прирожденный поэтъ.

Но мы пришли въ великое затрудненiе, когда вздумали определить духовный образъ этой прелестной музы. Г. Полонскiй имеетъ полное право смеяться надъ своими критиками, и особенно надъ теми, которые надъ нимъ смеются или его поучаютъ. Эти критики доказываютъ, что поэтъ задалъ имъ задачу не по силамъ.

Въ нашемъ затрудненiи мы обратились за помощiю къ г. Тургеневу. Г. Тургеневъ написалъ о г. Полонскомъ небольшое письмо въ редакцiю Спб. Ведомостей. Это письмо такъ хорошо и многосодержательно, что мы приведемъ его здесь вполне и только подчеркнемъ те места, на которыя желаемъ обратить вниманiе читателей.

"Милостивый государь! Я не разделяю мненiя, которое, какъ вамъ известно, въ большомъ ходу между художнической и литературной братiей - между артистами вообще - мненiя, что критика - безполезное дело, и что гг. критики злобствуютъ вследствiе собсгвеннаго безсилiя; я, напротивъ, полагаю, что особенно у насъ, въ Россiи, критике предстояла и предстоитъ великая и важная задача, которую она не разъ уже разрешала блестящимъ образомъ въ лице Белинскаго, Добролюбова и некоторыхъ другихъ, и которая не потеряетъ своего первостепеннаго значенiя до техъ поръ, пока будутъ необходимы у насъ педагогическiя отношенiя сознательно мыслящихъ умовъ къ остальной массе общества. При подобномъ воззренiи на критику, мне темъ больнее видетъ это могущественное орудiе въ рукахъ неискусныхъ и недобросовестныхъ - и вотъ причина, побудившая меня обратиться къ вамъ съ настоящмъ письмомъ". "Нечего и говорить, что речь идетъ не обо мне. Никто въ своемъ деле не судья; да и въ конце концовъ мне на критику блишкомъ жаловаться нечего. Правда, въ последнее время я самъ себе напоминалъ те турецкiя головы, о которыя посетители народныхъ гулянiй пробуютъ свои силы ударомъ кулака: не было ни одного начинавшаго критика, который не попыталъ-бы надо мною своего размаха... И то не былъ размахъ безъ "удара", по выраженiю Белинскаго; напротивъ, иной билъ очень ловко и метко {Именно теперь, по роводу моихъ "Литературнiихъ Воспоминанiй", кажется, снова поднимается знатная травля... На здоровье, господа.}. Но, повторяю, речь не обо мне. Я хочу сказать несколько словъ о статье, появившейся въ сентябрьской книжке "Отечественныхъ Записокъ", и посвящейной разбору сочиненiй Я. П. Полонскаго, правильнее говоря - первыхъ двухъ томовъ новаго изданiя его сочиненiй".

"Статья эта попалась мне въ руки въ то самое время, когда я оканчивалъ чтенiе доявившихся въ покойной "Литературной Библiотеке" "Признанiй Сергея Чалыгина". Публика наша, кажется, не обратила никакого вниманiя на это замечательное произведенiе Полонскаго. Недостатокъ-ли симпатiи къ журналу, въ которомъ оно появилось, недоверiе-ли ко всякому стихотворцу, пишущему прозой, причиною этого равнодушiя - не знаю; но знаю несомненно, что оно незаслуженное, и что нашей публике не часто предстоитъ читать вещи, более достойныя ея вниманiя. "Признанiя" эти, которыхъ вышла только первая часть, принадлежатъ къ роду литературы, довольно тщательно возделанному у насъ въ последнее время, а именно - къ "воспоминанiямъ детства". Уступая известнымъ "Воспоминанiямъ" графа Л. Н. Толстаго въ изящной отделке деталей, въ тонкости психологическаго анализа, "Признанiя Чалыгина" едва-ли не превосходятъ ихъ правдивой наивностью и верностью тона - и, во всякомъ случае, достойны занять место непосредственно вследъ за ними. Интересъ разсказа не ослабеваетъ ни на минуту; выведенныя личности очерчены немногими, но сильными штрихами (особенно хорошъ декабристъ, другъ матери Чалыгина), и самый колоритъ эпохи (действiе происходитъ около двадцатыхъ годовъ текущаго столетiя) схваченъ и переданъ живо и точно. Вполне удалось автору описанiе известнаго наводненiя 1824 г., такъ, какъ оно отразилось въ семейной жизни; читатель присутствуетъ при внезапномъ вторженiи великаго общественнаго бедствiя въ замкнутый кругъ частнаго быта; каждая подробность дышетъ правдой. Выраженiя счастливыя, картинныя попадаются на каждой странице и съ избыткомъ выкупаютъ некоторый излишекъ вводныхъ разсужденiй - единственный въ сущности маловажный недостатокъ произведенiя г. Полонскаго. Впрочемъ, онъ уже до "Признанiй Чалыгина" показалъ, что умеетъ такъ же хорошо писать прозой, какъ и стихами. Стоитъ вспомнить его "Тифлисскiя сакли", его "Груню" и т. п. Нельзя не пожелать, чтобы онъ довелъ до конца эти интересныя "Признанiя". Г. критикъ "Отечественныхъ Записокъ", авторъ вышеупомянутой статьи въ сентябрьскомъ No, совершенно противуположнаго мненiя о таланте г. Полонскаго. Онъ находитъ въ его сочиненiяхъ одну "безконечную канитель словъ, связь между которыми обусловливается лишь знаками препинанiя, безсодержательное сотрясенiе воздуха, несносную пугливость мысли, немогущей вызвать ни одного определеннаго образа, формулировать ни одного яснаго понятiя; туманную расплывчивость выраженiя, заставляющую въ каждомъ слове предполагать какую-то непрiятную загадку" {См. "Отеч. зап." за сентябрь 1869 г. "Новыя книги", стр. 49.}, и все это потому, что г. Полонскiй, по понятiю критика, не что "иное, какъ писатель безо всякой оригинальности, безличный, второстепенный писатель-эклектикъ". "

"Не могу не протестовать противъ подобнаго приговора; не могу не заявитъ, что критикъ, его произнесшiй, темъ самымъ наглядно показалъ, что лишенъ главнаго качества всякаго критика, лишенъ чутья - понимать, лишенъ уменiя проникнуть въ чужую личность, въ ея особенность и значенiе. Оставляю въ стороне все эти "канители", "сотрясенiя воздуха" - все эти "жестокiя" слова, пущенныя въ ходъ для уснащиванiя речи; но самое определенiе Полонскаго, какъ писателя несамобытнаго, эклектика, неверно въ высшей степени. Если про кого должно сказать, что онъ не эклектикъ, не поетъ съ чужаго голоса, что онъ, по выраженiю А. де-Мюссе, пьетъ хотя изъ маленькаго, но изъ своего стакана {"Mon verre n'est pas grand, mais je bois dans mon verre".}, такъ это именно про Полонскаго. Худо-ли, хорошо-ли онъ поетъ, но поетъ уже точно по своему. Да и скажите, прошу васъ, кому подражалъ Полонскiй въ своемъ "Кузнечике-Музыканте", этой прелестной, исполненной грацiознаго юмора, идиллiи, которая переживетъ и уже пережила многое множество современныхъ ей произведенiй, выступившихъ въ светъ съ гораздо большими претензiями? Г. критикъ не признаетъ оригинальности въ Полонскомъ; но стоитъ обладать лишь некоторою тонкостiю слуха, чтобъ тотчасъ признать его стихъ, его манеру {Кто не чувствуетъ особаго оригинальнаго оборота, особаго лада стиховъ въ роде следующихъ:

Уже надъ ельникомъ, изъ-за вершинъ колючихъ
Сiяло золото вечернихъ облаковъ,
Когда я рвалъ весломъ густую сеть пловучихъ
Болотныхъ травъ и водяныхъ цветовъ -

или:

Прихвачу летучiй локонъ
Я венкомъ изъ белыхъ розъ,
Что роститъ по стекламъ оконъ
Утреннiй морозъ -

тому, конечно, этого растолковать нельзя. Это не по его части.}. Стихотворенiе, которое г. критикъ - не безъ коварнаго умысла - (постыдная, въ нашей журналистике часто употребляемая уловка) - приводитъ "какъ одно изъ лучшихъ" {Стихотворенiе "Царство науки не знаетъ предела".}, и надъ которымъ онъ потомъ глумится - вовсе не можетъ служить примеромъ того, чемъ собственно отличается поэзiя Полонскаго. Въ этомъ стихотворенiи выражается скорее слабая сторона его талапта, а именно: его несколько наивное подчиненiе тому, что называется высшими философскими взглядами, последнимъ словомъ общечеловеческаго прогресса и т. п. Искреннее уваженiе, даже удивленiе, которымъ онъ проникается передь лицомъ этихъ "вопросовъ", внушаетъ ему стихотворенiя, то торжествующiя, то печальныя, въ которыхъ благонамеренность и чистота убежденiя не всегда сопровождается глубиною мысли, силой и блескомъ выраженiя. Не въ подобныхъ произведенiяхъ следуетъ искать настоящаго Полонскаго; зато тамъ, где онъ говоритъ о действительно пережитыхъ имъ ощущенiяхъ и чувствахъ, тамъ, где онъ рисуетъ образы, навеянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразною, часто до странности смелою фантазiей (укажу, напр., на стихотворенiе "Тишь и Мракъ") - тамъ онъ, если не всякiй разъ заявляетъ себя мастеромъ, то уже наверное всякiй разъ привлекаетъ симпатiю читателя, возбуждаетъ его вниманiе, а иногда, въ счастлиныя минуты, достигаетъ полной красоты, трогаетъ и потрясаетъ сердце. Талантъ его представляетъ особенную, ему лишь одному свойственную, смесь простодушной грацiи, свободной образности языка, на которомъ еще лежитъ отблескъ пушкинскаго изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной, честности и правдивости впечатленiй. Временами, и какъ-бы безсознательно для него самого, онъ изумляетъ прозорливостью поэтическаго взгляда... (см. стихотворенiе: "Жалобы Музы" въ "Оттискахъ"). Древнiй мiръ так же не чуждъ его духу; некоторыя его "античныя" стихотворенiя прекрасны (напр. "Аспазiя", "Наяды"). Позволю себе привестт въ подтвержденiе словъ моихъ стихотворенiе "Чайка". Я не много знаю стихотворенiй на русскомъ языке, которыя по теплоте чувствъ, по унылой гармонiи тона стояли бы выше этой "Чайки". Весь Полонскiй высказался въ немъ".

Чайка.

Поднялъ корабль паруса;
Въ море спешитъ онъ, родной покидая заливъ...
Буря его догнала - и швырнула на каменный рифъ.
Бьется онъ грудью объ грудь
Скалъ, опрокинутыхъ вечнымъ прибоемъ морскимъ...
А белогрудая чайка летаетъ и стонетъ надъ нимъ.
Съ бурей обломки его
Въ даль унеслись; чайка села на волны - и вотъ
Тихо волна, покачавъ ее, новой волне отдаетъ.
Вонъ - отделились опять
Крылья отъ скачущей пены - и ветра быстрей
Мчится она, упадая въ объятья вечернихъ теней.
Счастье мое - ты корабль.
Море житейское бьетъ въ тебя бурной волной.
Если погибнешь ты, буду какъ чайка стонать надъ тобой.
Буря обломки твои
Пусть унесетъ! Но пока будетъ пена блестеть,
Дамъ я волнамъ покачать себя, прежде чемъ въ ночь улететь.

"Всякiй, даже поверхностный читатель легко заметитъ струю тайной грусти, разлитую во всехъ произведенiяхъ Полонскаго; она свойственна многимъ рускимъ, но у нашего поэта она имеетъ особое значенiе. Въ ней чувствуется некоторое недоверiе къ себе, къ своимъ силамъ, къ жизни вообще; въ ней слышится отзвкчiе горькихъ опытовъ, тяжелыхъ воспоминанiй... Относительная холодномть публики,-- особенно нынешней, къ его литературной деятельности, вероятно также прибавила каплю своей полыни... И вотъ, после свыше двадцати пяти летней, честно пройденной карьеры, является критика, которая развязно и самоуверенно, словно это само собою разумеется, крутитъ, вертитъ, решаетъ - и, не подозревая даже въ своемъ самодовольстве, на сколько ложно, и не въ ту сторону, не по следу она сама выступаетъ и движется, произноситъ свой ничемъ неоправданный судъ! Г. Полонскому конечно нечего вмешиваться въ эти дрязги; но да извинитъ меня его скромность, если я решаюсь печатно вступиться за него, если я беру на себя смелость замолвить за него слово! Я позволю себе сказать публике, что, на этотъ разъ, она неправа и что деятельность такого поэта, каковъ Полонскiй, заслуживаетъ большаго сочувствiя; я позволю себе обратить ея вниманiе на то, что трудно писателю, каiсь бы сильно ни было въ немъ чувство собственнаго призванiя, трудно ему не усомниться въ немъ, когда его произведенiя встречаются однимъ лишь глухимъ молчанiемъ, или гаерскими завыванiями, свистомъ и кривляньями нашихъ псевдосатириковъ! Что же касается до критика "Отечествен_яныхъ Записокъ", то ограничусь темъ, что выражу ему одно мое убежденiе, надъ которымъ онъ, вероятно, вдоволь посмеется. Нетъ никакого сомненiя, что, въ его глазахъ, патронъ его, г. Некрасовъ, неизмеримо выше Полонскаго, что даже странно сопоставлять эти два имени: а я убежденъ, что любители русской словесности будутъ перечитывать лучшiя стихотворенiя Полонскаго, когда самое имя г. Некрасова покроется забвенiемъ. Почему-же это? А просто потому, что въ деле поэзiи живуча только одна поэзiя, и что въ белыми нитками сшитыхъ, всякими пряностями приправленныхъ, мучительно высиженныхъ измышленiяхъ "скорбной" музыки г. Некрасова - ея-то, поэзiи-то и нетъ на грошъ, какъ нетъ ея, напримеръ, въ стихотворенiяхъ всеми уважаемаго и почтеннаго А. С. Хомякова, съ которымъ, спешу прибавить, г. Некрасовъ не имеетъ ничего общаго".

"Dixi et animam meam salvavi".

(С. -Петербургскiя Ведомости, 1870, 8 янв. No 8)

Это письмо, конечно, заслуживаетъ большаго вниманiя и большей долговечности, чемъ простая газетная статейка, исчезающая изъ памяти почти такъ же скоро, какъ истребляются газетные листы. Мы представляемъ читателямъ въ этихъ страницахъ г. Тургенева прекрасный образчикъ того, что называется настоящею критикою. Г. Тургеневъ отлично знаетъ въ чемъ дело, и въ его словахъ нетъ никакого следа ни полемической, ни объективной критики. Онъ все вниманiе устремилъ на самое главное - на музу г. Полонскаго, а не на его частную жизнь и не на его направленiе.

Темъ прискорбнее и страннее ошибка г. Тургенева во взгляде на нашу критику. Въ начале онъ хвалитъ, какъ образцовыхъ критиковъ, Белинскаго и Добролюбова, Но если такъ, то зачемъ же самъ онъ не следуетъ этимъ критикамъ и зачемъ вооружается противъ техъ, которые имъ следуютъ?

Разве не Белинскiй и Добролюбозъ завели у насъ полемическую критику? Белинскiй сбился на этотъ путь въ конце своей жизни, но онъ подалъ первый примеръ, который потомъ былъ подхваченъ и разработанъ съ величайшимъ усердiемъ. Критика Добролюбова была уже чисто полемическая. Авторъ статейки "Отечественныхъ Записокъ" есть одинъ изъ того полчища критиковъ, которые теперь идутъ по следамъ Белинскаго и Добролюбова. Какъ мы видели, въ словахъ этого автора есть некоторый смыслъ; мысль его наставниковъ все-таки сквозитъ изъ за его ухорскихъ и не совсемъ толковыхъ порицанiй.

И такъ, не следовало хвалить родоначальниковъ и осуждать последователей, не следовало ссылаться, какъ на образцы, на Белинскаго и Добролюбова въ той самой критической статье, которая написана отнюдь не по началамъ Белинскаго и Добролюбова.

Затемъ, мы должны признать, что похвалы г. Тургенева г. Полонскому отличаются большою тонкостiю, и что мера ихъ чрезвычайно справедлива. Можетъ быть несколько преувеличено достоинство "Признанiй Сергея Чалыгина", но все остальные отзывы мы считаемъ безукоризненно-верными. "Кузнечикъ-музыкантъ" есть конечно лучшее произведенiе г. Полонскаго и такъ хорошъ, что действительно, пожалуй, переживетъ г. Некрасова.

Г. Тургеневъ, какъ мы видимъ, осуждаеть то вредное влiянiе, которое имело на г. Полонскаго его направленiе; муза "Кузнечика-Музыканта" очевидно пострадала отъ борьбы, которую она вела съ этимъ направленiемъ. Г. Тургеневъ весьма справедливо замечаетъ, что несколько наивное подчиненiе такъ называемымъ философскимъ взглядамъ составляетъ слабую сторону таланта г. Полонскаго, и что стихотворенiя его, которыя сюда относятся, не всегда отличаются глубиною мысли, силою и блескомъ выраженiя.

Однако-же есть и такiя, которыя вполне обладаютъ всеми этими качествами. Муза г. Полонскаго успевала стать выше своей слабости и возвела въ перлъ создалiя свое отношенiе къ направленiю. Не надеясь на память читателей, выпишемъ чудесное стихотворенiе Нищiй, нераздельнае съ именемъ г. Полонскаго.

Знавалъ я нищаго; какъ тень,
Съ утра, бывало, целый день
Старикъ подъ окнами бродилъ
И подаянiя просилъ;
Но все, что въ день ни собиралъ,
Бывало къ ночи раздавалъ
Больнымъ, калекамъ и слепцамъ -
Такимъ же нищимъ, какъ и самъ.
Въ нашъ векъ таковъ иной поэтъ:
Утративъ веру юныхъ летъ,
Какъ нищiй старецъ изнуренъ,
Духовной пищи проситъ онъ;
И все, что жизнь ему ни шлетъ,
Онъ съ благодарностью беретъ
И душу делитъ пополамъ
Съ такими жъ нищими, какъ самъ. (Т. I, стр. 51).

Вотъ одно изъ лучшихъ и любимейшихъ стихотворенiй русской литературы. Оно искренно, просто, смело и грандiозно - словомъ отличается всеми достоинствами нашего поэта, и выражаетъ ту бедность духовной жизни, которая господствуетъ въ нашемъ обществе, которой часто не замечаютъ его нищiе члены, но которую глубоко почувствовалъ поэтъ, имеющiй чаянiе духовнаго богатства, стремящiйся разделить душу пополамъ съ своими ближними и не находящiй чемъ делиться.

Много есть и другихъ местъ въ произведенiяхъ г. Полонскаго, столь-же поучительныхъ, въ которыхъ муза беретъ свои права и побеждаетъ наивное подчиненiе постороннимъ влiянiямъ.

Въ чемъ-же особенность, настоящая натура этой музы? Какой даръ получаемъ отъ нея мы, больные, калеки и слепцы? Г. Тургеневъ говоритъ о тайной грусти, разлитой въ произведенiяхъ этой музы. Не можемъ согласиться съ нимъ вполне и приведемъ противъ него свидетельство самого поэта. Вотъ какъ г. Полонскiй характеризуетъ пенiе своей музы:

Чтобы песня моя разлилась какъ потокъ,--
Ясной зорьки она дожидается;
Пусть не темная ночь, пусть горящiй востокъ
Отражается въ ней, отливается;
Пусть чиликаютъ вольныя птицы вокругъ,
Сонный лесъ пусть проснется, нарядится,
И сова - пусть она не тревожитъ мой слухъ
И слепая - подальше усядется. (Т. I, стр. 11).

Конечно это стихотворенiе не доказываетъ, что настроенiе поэта постоянно бываетъ радостно. Грустные мотивы, которые можетъ быть особенно по душе г. Тургеневу, действительно преобладаютъ у г. Полонскаго; но намъ кажется, что въ приведенныхъ стихахъ содержится указанiе на характерную и сильно звучащую струну его музы. Настроенiе этой музы еще полнее выразилось въ прелестномъ стихотворенiи Утро.

Вверхъ по недоступнымь
Крутизнамъ встающихъ
Горъ туманъ восходитъ
Изъ долинъ цветущихъ.
Онъ какъ дымъ уходитъ
Въ небеса родныя,
Въ облака свиваясь
Ярко-золотыя
И разсеяваясь.
Лучъ зари съ лазурью
На волнахъ трепещетъ;
На востоке солнце
Разгораясь блещетъ...
И сiяетъ утро,
Утро молодое...
Ты-ли это небо
Хмурое ночное?
О, въ ответъ природе,
Улыбнись отъ века
Обреченный скорби
Генiй человека! (Т. I, стр. 1 и 2).

Этотъ восторгъ въ высшей степени характеренъ для г. Полонскаго. Во множестве его произведенiй слышится этотъ самый любящiй призывъ, чтобы обреченный скорби генiй человека улыбнулся въ ответъ природе. Смелое и грацiозное выраженiе - улыбнуться - совершенно въ духе поэта.

Природу нашь поэтъ любитъ замечательно, какъ вполне родную, вечно милую, всегда понятную область. Для него природа всегда полна красоты, гармонiи, разнообразной жизни, и его муза никогда не сомневалась въ томъ, что созерцать эту жизнь и красоту составляетъ ея прямое призванiе. Какъ и другiе поэты, г. Полонскiй одушевляетъ, очеловечиваетъ природу; но едва-ли у кого нибудь это одушевленiе совершается съ такою легкостiю и наивностiю. Все, на что онъ ни взглянетъ, получаетъ смыслъ, принимаетъ человеческiя чувства и отношенiя. Отсюда такое обилiе аллегорiй, безупречно поэтическихъ, не имеющихъ и тени искусственности; отсюда чудесныя превращенiя "Кузнечика-Музыканта", въ силу которыхъ насекомыя являются людьми и люди принимаютъ образъ насекомыхъ.

Это любовное отношенiе къ природе свидетельствуетъ о способности поэта къ радостному и мирному настроенiю. И вообще, все его чувства, все душевныя движенiя не имеютъ въ себе ничего слишкомъ тяжелаго, резкаго и мрачнаго. И скорбь, и боль, и гневъ - на всемъ лежитъ печать светлой, гармонической натуры. Одно изъ самыхъ характерныхъ стихотворенiй г. Полонскаго, по нашему мненiю, следующее:

Лунный светъ.

На скамье, въ тени прозрачной
Тихо-шепчущихъ листовъ,
Слышу - ночь идетъ и слышу
Перекличку петуховъ.

Далеко мерцаютъ звезды,
Облака озарены,
И дрожа тихонько льется
Светъ волшебный отъ луны.

Жизни лучшiя мгновенья,
Сердца жаркiя мечты,
Роковыя впечатленья
Зла, добра и красоты;

Все, что близко, что далеко,
Все, что грустно и смешно,
Все, что спитъ въ душе глубоко,
Въ этотъ мигъ озарено.

Отчего-жъ былаго счастья
Мне теперь ничутъ не жаль?
Отчего былая радость
Безотрадна, какъ печаль?

Отчеiо печаль былая
Такъ свежа и такъ ярка?
Непонятное блаженство!
Непонятная тоска!

(Т. I, стр. 54).

Вотъ удивительное изображенiе одной изъ спокойныхъ светлыхъ минутъ, которыя испытываетъ каждый и которыхъ несчастному человеку нужно пожелать больше. Это созерцанiе въ лунномъ свете, при которомъ теряютъ свою резкую силу роковыя впечалненiя зла, добра и красоты, при которомъ не жаль былаго счастья, а былая печаль, свежая и яркая, переходитъ въ непонятное блаженство,-- это созерцанiе принадлежитъ къ характернымъ настроенiямъ поэта.

Прочтите еще чудесныя стихотворенiя Колокольчикъ, Качка въ бурю (Т. 2, стр. 74, 75), чтобы убедиться въ детски-нежномъ и чуждомъ всякой тяжелой страстности настроенiи поэта. Въ особенности въ Качке весь Полонскiй: светлыя мечты во время бури. Чайка, которую приводитъ г. Тургеневъ, намъ кажется, свидетельствуетъ о томъ-же; покачаться на волнахъ - вотъ отрада поэта, когда разбитъ въ обломки корабль его счастiя.

Мы вовсе не хотимъ сказать, что г. Полонскому свойственны только радостныя чувства, или что онъ способенъ схватывать только легкiя, мимолетныя впечатленiя, грусть, еще не лишенную сладости, радость еще смешанную съ унынiемъ. Напротивъ, мы должны прямо сказать, что этой музе доступны все человеческiя чувства, во всю ихъ глубину, въ полномъ ихъ размере. Но свойство этихъ чувствъ имеетъ въ себе нечто - эфирное, лучшаго слова мы не придумаемъ. Душевныя движенiя этой музы часто не радостны, но всегда светлы; они не столько легки, какъ гармоничны и чисты. Все имеетъ такой эфирный характеръ, какой мы воображаемъ у существъ чуждыхъ грубой земной действительности, у духовъ, у пери и ангеловъ (читайте Томаса Мура).

Любовъ и смерть знакомы г. Полонскому со всеми ихъ тайнами. Но, еслибы пери умирала и какой-нибудь добрый духъ, ее любившiй, сиделъ у ея изголовья, онъ не могъ бы выразить этого мгновенiя лучше и сообразнее съ своей светлой натурой, чемъ оно выражено въ стихотворенiи -

Последнiй вздохъ.

"Поцелуй меня...
Моя грудь въ огне...
Я еще люблю...
Наклонись ко мне.. '"
Такъ, въ прощальный часъ,
Лепеталъ и гасъ
Тихiй голосъ твой,
Словно тающiй,
Въ глубине души
Догарающей.
Я дышать не смелъ -
Я въ лице твое
Какъ мертвецъ гляделъ -
Я склонилъ мой слухъ,
Но, увы! мой другъ,
Твой последнiй вздохъ
Мне любви твоей
Досказатъ не могъ.
И не знаю я,
Чемъ развяжется
Эта жизнь моя,
Где доскажется
Мне любовъ твоя! (Т. I, стр. 37).

Какая музыка, какая невыразимая прелесть!

Есть на свете страшныя вещи: есть чувства подавляющаго душу ужаса, минуты, граничащiя съ безумiемъ. Музе г. Полонскаго знакомы эти душевныя движенiя: но самый ужасъ не имеетъ у нея своего тяжкаго характера; даже привиденiя, которыя ей являются, не пугаютъ ее до мрачнаго, убивающаго сграха. Послушайте:

Я читаю книгу песенъ:
"Рай любви - змея любовь" -
Ничего не понимаю,
Перечитываю вновь.

Что со мной? -
Съ невольнымъ страхомъ
Въ душу крадется тоска...
Словно книгу заслонила
Чья-то мертвая рука,

Словно чья-то тень поникла
За плечомъ - и въ тишине
Тихо плачетъ, тихо дышетъ
И дышатъ мешаетъ мне,

Словно эту книгу песенъ
Прочитать хотятъ со мной
Потухающiя очи
Съ накипевшею слезой. (Т. I, стр. 38).

Это ласковое привиденiе вместо ужаса принесло какую-то отраду. Мертвая рука, заслонившая книгу, тень, поникшая за плечомъ, внушаютъ не страхъ, а безконечно печальную, безконечно глубокую нежность.

Кто хочетъ видеть, какъ смело муза Полонскаго обращается съ призраками, мiръ которыхъ ему какъ будто свой, пусть прочтетъ еще Тишь и мракъ въ отделе Сны (Т. 2, стр. 65).

И такъ, мы несколько обозначили характеръ музы г. Полонскаго. Съ такою музыкою нашъ поэтъ долженъ былъ притерпеть не мало затрудненiй. Критика, наша суровая критика, находящаяся подъ давленiемъ тяжелыхъ вопросовъ, неблагосклонно встретила г. Полонскаго. Белинскiй отозвался о немъ съ пренебреженiемъ, и именно за легкость настроенiя некоторыхъ стихотворенiй. Аполлонъ Григорьевъ нашелъ слишкомъ сладкимъ тонъ стиховъ г. Полонскаго.

Собственное развитiе поэта, направленiе, котораго онъ держался, мешали свободному проявленiю его музы. Поэты вообще бываютъ смущаемы въ своей деятельности собстевными думами, разладомъ между попытками ихъ ума и внушенiями божественнаго дара. Г. Полонскiй выразилъ свои колебанiя между прочимъ въ стихотворенiи "Двойникъ", отличающемся всеми лучшими свойствами его музы и представляющемъ классическое отраженiе душевнаго состоянiя, испытываемаго каждымъ поэтомъ.

Двойникъ.

Я шелъ и не слыхалъ, какъ пели соловьи,
И не видалъ, какъ звезды загорались.
И слушалъ я шаги - шаги не знаю чьи
За мной въ лесной глуши неясно повторялись.
Я думалъ - эхо... зверь... колышется тростникъ...
Я верить не хотелъ, дрожа и замирая,
Что по моимъ следамъ, на шагъ не отставая,
Идетъ не человекъ, не зверь, а мой двойникъ.
То я бежать хотелъ, пугливо озираясь,
То самого себя какъ мальчика стыдилъ...
Вдругъ злость меня взяла - и страшно задыхаясь,
Я самъ пошелъ къ нему на встречу и спросилъ:
- Что ты пророчишь мне, или зачемъ пугаешь?
Ты призракъ, иль обманъ фантазiи больной?--
- Ахъ, отвечалъ двойникъ: - ты видеть мне мешаешъ
И не даешь внимать гармонiи ночной;
Ты хочешь отравить меня своимъ сомненьемъ,
Меня,-- живой родникъ поэзiи твоей!..
И, не сводя съ меня испуганныхъ очей,
Двойникъ мой на меня гляделъ съ такимъ смятеньемъ,
Какъ будто бы не онъ среди ночныхъ теней,
Не онъ, а я къ нему явился привиденьемъ!

(Т. II, стр. 80).

Вотъ до какой резкости можетъ доходить то раздвоенiе въ натуре поэтовъ, о которомъ мы говорили. Человекъ самъ себе является привиденiемъ, приходитъ въ смятенiе отъ самаго себя. У нашего поэта этотъ разладъ очевидно имеетъ характеръ не долгаго томленiя, а скоропреходящаго минутнаго испуга, и онъ выразилъ тяжесть такого внутренняго раздвоенiя со всею свойственною ему смелостiю и образностiю.

Но, когда муза вполне владеетъ собою, когда она свободно предается движенiямъ своей натуры (какъ и въ этомъ "двойнике", представляющемъ собственно выходъ изъ борьбы, победу надъ раздоромъ), мы находимъ въ ея произведенiяхъ блистательныя качества, прямо вытекающiя изъ той эфирности, которую въ ней осуждала критика. У г. Полонскаго часто бываетъ удивительная, дерзкая грандiозностъ, напоминающая Державина; у него очень обыкновенна смелая, грацiозная шаловливость, похожая на шаловливость "Руслана и Людмилы", поэмы, съ которой не даромъ же начинается новый перiодь русской литературы. Стихъ г. Полонскаго часто необыкновенно музыкаленъ; его чистая и нежная мелодiя иногда можетъ поспорить съ прелестью стиха "Бахчисарайскаго Фонтана". Все это какъ нельзя лучше идетъ къ характеру этой чудесной музы.

Всего же больше насъ пленяетъ при всемъ этомъ и во всемъ этомъ то простодушiе, та честность и правдивость впечатленiй, которыя такъ любовно замечены г. Тургеневымъ въ музе г. Полонскаго. Едва-ли есть у насъ въ настоящую минуту поэтъ, котораго поэзiя была-бы более естественна, который бы, при всехъ своихъ недостаткахъ, такъ мало пыжился и топорщился, какъ г. Полонскiй. Напримеръ, г. Некрасовъ можетъ быть противопоставленъ г. Полонскому именно какъ образецъ напряженности, очевидно весьма противной г. Тургеневу. Нужды нетъ, что правдивость Полонскаго бываетъ иногда неловка, какъ справедливо замечаетъ г. Тургеневъ. Все-таки намъ безконечно любезна эта муза, такъ вольно, такъ смело облекающая въ поэзiю свои разнообразныя чувства, далекiя отъ тяжелой страстности и чрезмернаго напряженiя душевныхъ силъ. Въ музе Полонскаго есть правда, одно изъ лучшихъ качествъ нашей литературы. А нежный и светлый характеръ ея песенъ есть отраженiе одной изъ несомненныхъ сторонъ русской души, вообще говоря весьма сложной. 

Заключимъ нашу статью общимъ замечанiемъ: Свобода искусства, чистое искусство, искусство для искусства,-- все это слова широкiя, такъ что могутъ иметь или очень глупое значенiе, или же очень живой, очень глубокiй смыслъ. Сохрани насъ Боже отъ той чисто немецкой теорiи, по которой человекъ можетъ разбиваться на части, и въ немъ спокойно должны уживаться всякiя противоречiя, по которой религiя сама по себе, государство само по себе, поэзiя сама по себе, а жизнь сама по себе. Ничего не можетъ быть противнее этого русскому духу.

Но вера въ искусство ни къ чему подобному и не ведетъ. Эта вера значитъ: искусство связано естественно, по самой своей сущности, со всеми высшими интересами человеческой души, и потому должно быть свободно, не должно быть искусственно подчиняемо этимъ интересамъ. Отрицанiе всего деланнаго, фальшиваго, напускнаго, неискренняго, сочиненнаго, всякаго подслуживанiя и прилаживанiя - вотъ что следуетъ изъ веры въ искусство. Правда - вотъ высшiй законъ, и мы знаемъ, что для праведниковъ не нужны правила и предписанiя.

Поэты! слушайтесь вашего внутренняго голоса и пожалуста, не слушайтесь критиковъ. Это для васъ самый опасный и вредный народъ. Они все лезутъ въ судьи, тогда какъ должны бы быть только вашими толкователями. Но толковать поэзiю трудно, а судитъ - легко удивительно. Требуй всего, что только вздумается, и будешь судьею на славу. Упрекай розу, зачемъ она не роститъ яблоковъ, осуждай картину за то, что ее нельзя съесть съ уксусомъ, утверждай, что этимъ нарушается гармонiя мiрозданiя,-- и все те, которые понимаютъ, какъ прiятно иногда бываетъ покушать, тебе поверятъ.

Такъ, напримеръ, г. Коршъ требуетъ, чтобы г. Полонскiй пересталъ быть лирикомъ. Г. Коршъ несогласенъ съ похвалами г. Тургенева (онъ вообще ни съ чемъ не согласенъ, но несмотря на то, а можетъ быть именно потому - его газета, какъ говорится, несетъ все, что въ нее положатъ) и вотъ въ чемъ находитъ главный недостатокъ г. Полонскаго: "Талантъ г. Полонскаго", говоритъ онъ, "самъ по себе не очень сильный, преимущественно почерпаетъ свое содержанiе въ сфере личныхъ, лирическихъ ощущенiй, лучшее время которыхъ пережито обществомъ и прошло". (Спб. Вед. 1870, No8). Вотъ судъ и поученiе вамъ, г. Тургеневъ, и вамъ, г. Полонскiй! Что вы все пустяками занимаетесь? Время лирическихъ ощущенiй прошло. Г. Коршъ пресерьозно думаетъ, что теперь не время быть поэтомъ, а конечно самое время - издавать такую газету какъ "Спб. Ведомости".

Петь съ чужаго голоса, толковать о предметахъ, въ которыхъ ничего не смыслишь, не иметь за душею ни единаго искренняго слова, ни одного натуральнаго звука, но за то кричать во все горло - какъ только другiе закричали, негодовать и благородствовать хотя заднимъ числомъ, но пылко, объявить себя даже защитникомъ целаго человечества и - размазывать, размазывать, размазывать,-- подражать, подражать, подражать,-- путать, путать, путать...... вотъ деятельность, достойная нынешняго времени.

Мы думаемъ иначе. Действительную мысль, действительное творчество мы считаемъ чистымъ золотомъ литературы, единственно ценнымъ среди той массы фальшивыхъ и блестящихъ побрякушекъ, которыми ежедневно заваливается нашъ литературный рынокъ. Мы нимало не радуемся, что у насъ издаются Спб. Ведомости, и напротивъ, считаемъ за великое счастiе, что у насъ есть еще Полонскiе.

Въ заключенiе и въ оправданiе своей статьи приведемъ слова Ренана (иностранцамъ въ Россiи всегда больше веры), сказанныя имъ по поводу 1848 и 1849 годовъ:

"Еслибы философiя, наука, искусство, литература были только прiятнымъ препровожденiемъ времени, забавою праздныхъ, предметомъ роскоши, фантазiею любителей, однимъ словомъ, "изъ суетныхъ делъ наименее суетнымъ", то могли бы быть времена, когда ученый долженъ бы былъ сказать вместе съ поэтомъ:

Honte à qui peut chanter, pendant que Rome brûle!

(Стыдъ тому, кто можетъ петь, тогда какъ Римъ горитъ!)

"Но, если трудъ мысли есть самая серьозная вещь на свете, если съ нимъ связаны судьбы человечества и усовершенiе неделимаго, то этотъ трудъ, подобно деламъ религiознымъ, имееть цену во всякое время, во всякую минуту. Посвящать науке и культуре ума только часы спокойствiя и досуга значило бы оскорблять человеческiй умъ, значило бы предполагать, что есть вещи более серьозныя, чемъ изысканiе истины. Но если бы такъ, если бы философiя составляла интересъ низшаго разряда, то человекъ, отдающiй жизнь на служенiе высшимъ целямъ, желающiй иметь право сказать въ последнюю свою минуту: "я исполнилъ свое назначенiе", могъ ли бы такой человекъ посвятить на философiю даже одинъ часъ,-- зная, что на немъ лежатъ более высокiя обязанности"?

"Есть хорошiя вещи, которыя всегда хороши, и если для развитiя науки и искусства мы станемъ ждать спокойствiя, то можетъ быть мы долго прождемъ. Еслибы такъ разсуждали наши отцы, они сложили бы руки и не оставили бы намъ своего на ледства. Да наконецъ, что за дело - надеженъ или неверенъ завтрашнiй день? Что за дело, принадлежитъ намъ будущее или нетъ? Разве истина отъ этого менее прекрасна и Богъ менее великъ? Еслибы мiръ разрушался, то все еще следовало-бы философствовать, и я уверенъ, что если когда нибудь наша земля подвергнется катаклизму, то въ эту страшную минуту найдутся люди, которые среди разгрома и хаоса будутъ питать чистую, безкорыстную мысль, и, забывая о своей близкой смерти, будутъ созерцать явленiе съ темъ, чтобы вникнуть въ его высшiй смыслъ".

"Наука, искусство, философiя имеютъ цену лишь потому, что оне суть вещи религiозныя, то есть, что оне даютъ человеку духовный хлебъ. "Едино есть на нотребу". Нужно признать это предписанiе великаго Учителя нравственности, какъ принципъ всякой благородной жизни, какъ прямое правило обязанностей человеческой природы".

"Глубокiй упадокъ современнаго общества происходитъ отъ того, что умственная культура не разумеется какъ вещь религiозная, отъ того, что поэзiя, наука, литература разсматриваются какъ предметы роскоши"...... (Questions Contemp. p. 311--316). 

Мы ограничились въ этой статье г. Полонскимъ и отлагаемъ г. Некрасова до другаго времени. Если читатели насъ поняли, то они видятъ, что, отказавшись отъ критики полемической и критики объективной, мы собственно собираемся хвалить нашего наиболее читаемаго поэта. И такъ, когда-нибудь мы будемъ хвалить г. Некрасова. Мы должны по справедливости отличитъ его отъ г. Минаева и иныхъ, которыхъ иногда бываеть невозможно похвалить ни съ какой точки зренiя. 

Исторiю нашей литературы нынче вошло въ обыкновенiе разсматривать такъ, что будто-бы до Гоголя она имела фальшивый, сочиненный характеръ, содержала и распространяла лишь одинъ

"Насъ возвышающiй обманъ",

и что будто-бы Гоголь разрушилъ этотъ обманъ, указалъ путь къ правде и обнажилъ передъ нами настоящую русскую действительность. Въ этой правдивости, въ этомъ стремленiи къ неприкрашенной действительности видятъ обыкновенно главную черту того движенiя литературы, которое последовало за Гоголемъ и продолжается до сихъ поръ.

Намъ кажется, тутъ есть значительное недоразуменiе. Фактъ поставленъ неверно вследствiе очень обыкновенной ошибки, вследствiе того, что все вниманiе обращено на самый предметъ изображенiя, а не на то, какъ онъ изображается. Конечно, после Пушкина наша литература почти исключительно сосредоточилась на русской жизни и стала чуть-ли не систематически перебирать всевозможныя ея сферы, все ея сословiя и ведомства, все углы и закоулки. Въ литературе исчезли такiя произведенiя какъ Каменный гость, Моцартъ и Сальери, драмы и новеллы изъ жизни италiянскихъ художниковъ, и тому подобное. Мiръ древнiй и мiръ европейскiй понемногу совершенно ушли изъ кругозора нашей поэзiи и не существуютъ для современныхъ читателей. Если поэтъ выходитъ за пределы русской жизни, то его произведенiе, хотя-бы оно касалось величайшаго событiя въ исторiи и, высшихъ интересовъ человечества, какъ напримеръ Два мiра А. Майкова, большинству читателей кажется чемъ-то чуждымъ, не возбуждающимъ живаго интереса. Изъ того, однакоже, что нашъ интересъ, и наше вниманiе ограничились известнымъ предметомъ, не следуетъ еще, что наше пониманiе этого предмета сделалось глубже и яснее. Пониманiе Россiи! Возможно-ли утверждать, что мы обладаемъ имъ теперь въ значительно большей степени, чемъ до Гоголя? Трудъ народнаго самосознанiя есть дело столь великое и сложное, что кто разумеетъ важность этого вопроса, никогда не будетъ самоувереннымъ и поспешнымъ въ сужденiяхъ о немъ. Конечно, переворотъ, совершенный Гоголемъ, какъ и всякое движенiе умственной жизни, можетъ и долженъ пойти въ прокъ нашему самосознанiю. Но пока, до времени, это, можетъ быть, только запросъ на лучшее пониманiе, только постановка новыхъ задачъ, которыя еще, можетъ быть, во все не решены нами, да и не скоро будутъ решены. Намъ-бы не показалось страннымъ, еслибы кто-нибудь сталъ утверждать, что до Гоголя мы лучше понимали Россiю, чемъ после него, и что теперь недоуменiя и недоразуменiя не только не кончились, а напротивъ еще растутъ и господствуютъ.

"Бедность да бедность, да несовершенство нашей жизни" действительно составляютъ непосредственный предметъ нашей литературы после Гоголя, но это еще ничего не говоритъ намъ о ея близости къ действительности. Чтобы разобрать и разсмотреть, что намъ даетъ эта литература, нужно анализировать тотъ прiемъ искусства, который она употребляетъ, видеть, въ чемъ состоитъ ея художественная работа, какому процессу въ ней подвергаются непосредственныя данныя действительности; тогда намъ и будетъ ясно, въ какомъ отношенiи къ действительности находятся те произведенiя, которыя получаются въ результате.

Повидимому, ничего реальнее Гоголя быть не можетъ, положимъ хоть въ Мертвыхъ душахъ. Онъ описываетъ величайшiя мелочи съ полнейшею верностiю и точностiю. Но, еслибъ эти описанiя были простыми фотографическими снимками, они не имели-бы никакой важности, никакого смысла. Смыслъ, художественное значенiе они получаютъ не вследствiе своей верности, а потому, что возведены въ перлъ созданiя, подвергаются какому-то художественному процессу, отъ котораго и получаютъ необыкновенную значительность.

Въ чемъ-же дело? Первое, что должно намъ броситься въ глаза, если мы отвлечемъ свое вниманiе отъ предмеma, который описывается, и устремимъ его на процессъ художества, есть тонъ разсказа. Это тонъ не простой, не сливающiйся съ содержанiемъ речи, не стремящiйся скрасться, уйти отъ вниманiя, какъ форма, которая не должна отделяться отъ того, что въ ней заключено; нетъ, это тонъ резко звучащiй, усиленно выдающiйся и обособляющiйся. Это тонъ въ высшей степени ироническiй. Иронiя, какъ известно, состоитъ въ томъ, что мы важно, торжественно разсказываемъ о томъ, что заслуживаетъ презренiя и насмешки. Сила иронiи состоитъ въ этой противоположности между предметомъ и способомъ его изображенiя; мы усиливаемъ нашу речь контрастомъ словъ и содержанiя.

Вотъ тотъ прiемъ, который господствуетъ въ Мертвыхъ душахъ. Самый ходъ разсказа, подробнаго, плавнаго, обстоятельнаго, медленно и тяжело движущагося, составляетъ иронiю надъ пошлостiю того, что разсказывается. Пустейшiе разговоры передаются какъ важныя событiя; ничтожныя подробности являются въ ужасномъ безобразiи, какъ будто мы вдругъ навели на нихъ увеличительное стекло. И чемъ тоньше черта, отделяющая иронiю отъ действительности, чемъ явственнее для насъ, что это почти действительность, что жизнь города N почти такъ представляется самимъ жителямъ этого города, какъ ее описалъ Гоголь, темъ ужаснее впечатленiи пошлости, темъ сильнее торжество иронiи.

Но не нужно упускать изъ виду, что иронiя есть однакоже языкъ переносный, несобственный. Она связана съ неуловимымъ оттенкомъ синонимическихъ словъ, употребляемыхъ одно вместо другаго, съ неуловимымъ поворотомъ фразы, дающимъ ей то или другое теченiе. Вотъ отчего, вероятно, переводы Мертвыхъ душъ на иностранные языки не имеютъ, какъ говорятъ, успеха у иностранныхъ читателей. Чрезвычайно трудно удержать въ переводе ироническiй тонъ всей поэмы, принимающiй тысячи оттенковъ; а безъ этого тона содержанiе разсказа само по себе не имеетъ цены.

Иронiя есть во всякомъ случае непрямое отношенiе къ делу. Когда вы слышите ироническую речь, вы чувствуете, что говорящiй порицаетъ то, о чемъ говоритъ, но во имя чего совершается порицанiе и каково должно быть прямое отношенiе къ делу,-- это еще вопросъ, вопросъ не только для насъ, но можетъ быть, и даже весьма часто, и для того, кто говоритъ. Явленiя, описываемыя иронически, суть, по этому самому, несерьозныя явленiя, но при этомъ намъ еще не ясно, где и въ чемъ намъ искать серьозныхъ явленiй, и въ какомъ отношенiи къ этому серьозному стоитъ описываемое несерьозное.

Между темъ искусство требуетъ прямаго отношенiя къ делу; оно можетъ употреблять иронiю, можетъ достигнуть въ этомъ прiеме величайшей художественности, какъ это и было у Гоголя, но остановиться на иронiи оно не можетъ. Гоголь, задумавъ въ Мертвыхъ душахъ изобразить полную картину русской жизни, конечно не имелъ никогда и въ мысли ограничиться одною иронiей: его намеренiе всегда было (какъ это видно изъ многихъ местъ первой части Мертвыхъ душъ) постепенно смягчить свой тонъ, перейти въ юморъ и кончить серьознымъ разсказомъ. Гоголь былъ человекъ восторженный, пламенно, кровно любившiй свою родину, и его художественная ирогiя порождена этою восторженностiю, а не холоднымъ анализомъ недостатковъ русской жизни.

Гоголь, какъ известно, не справился съ задачею, за которую взялся съ такимъ воодушевленiемъ и уверенностiю. Онъ погибъ, мучительно усиливаясь взять другой тонъ и создать иныя лица.

Исторiя нашей литературы после Гоголя какъ нельзя лучше показываетъ, что изъ его тона требовался выходъ, что естественное стремленiе искусства было перейти отъ иронической речи въ прямую. Возбужденiе, произведенное Гоголемъ, было необычайное, и последствiя его продолжаются до сихъ поръ; но почти все замечательныя явленiя въ после-Гоголевской литературе можно разсматривать какъ поправки Гоголя, какъ попытки подойти къ предмету съ другой стороны, уменьшить разстоянiе, на которое насъ отделяетъ отъ предмета иронiи. И, такъ какъ это была задача не легкая, то рядомъ съ этими попытками были делаемы ошибочные, неправильные выходы изъ Гоголевскаго тона.

Самая простая ошибка состояла въ томъ, что тонъ былъ вовсе упускаемъ изъ виду, какъ дело не существенное, и что Гоголю стали подражать въ выборе предметовъ. Отсюда вышла натуральная школа, выродившаяся потомъ въ обличительную. Натуральная школа пустилась въ описанiе пошлыхъ и мелкихъ людей и предметовъ, какъ-будто вся сила Гоголя заключалась въ томъ, что онъ обратилъ вниманiе на мелочи. Появилось очень много скучныхъ произведенiй, весь интересъ которыхъ состоялъ въ стремленiи къ фотографической верности и въ смутномъ чувстве пустоты и тоски. Конечно, въ этихъ произведенiяхъ находило себе удовлетворенiе то недовольство действительностью, которое у насъ такъ обыкновенно и въ первые годы после Гоголя было особенно сильно. Но все-же ясно, что прiемы этихъ писателей глубоко неправильны. Для читателя не приготовленнаго, не имеющаго известныхъ предрасположенiй, не зараженнаго привычкою къ многочтенiю, не испорченнаго господствующею литературой, эти книги должны представляться очень дикимъ и скучнымъ явленiемъ. Для такого читателя повествовательная книга должна быть столько-же серьозна, какъ и всякая другая, следовательно, или должна быть настоящею поэмою съ настоящими героями, или-же - ироническою поэмой съ ироническими героями.

Между темъ, наши повествователи, очень часто прежде, а нередко и теперь, ведутъ свои разсказы такъ, что приводятъ читателей въ совершенное недоуменiе, зачемъ и о чемъ разсказывается. Иногда мелкiя и ничтожныя явленiя изображаются такимъ тономъ, съ такимъ основательнымъ реализмомъ, какъ-будто они имеютъ полнейшее право на существованiе, все-же другое есть вздоръ, пустыя мечтанiя. Получается не иронiя надъ действительностiю, а ея оправданiе; излагается серьозно и потому какъ-бы сочувственно то, что въ сущности не заключаетъ въ себе ничего серьознаго.

Но явились, какъ мы заметили, и правильныя попытки найти решенiе задачи. Въ этомъ отношенiи особенно замечательна деятельность Островскаго. Онъ пишетъ серьозныя драмы и комедiи изъ такой сферы, на которую читатели обыкновенно смотрятъ свысока. Онъ успелъ создать изъ этой сферы совершенно живыя лица и положенiя и заставилъ настъ смотреть на нихъ не подсмеиваясь, не иронизируя, а съ действительнымъ сочувствiемъ или негодованiемъ, следовательно такъ, что мы ставимъ себя на одинъ уровень съ ними, признаемъ интересъ и важность ихъ духовной жизни.

Но наибольшую прямоту, чистоту и верность отношенiй къ предмету мы конечно должны признать за гр. Л. Н. Толстымъ. Опять, мы не хотимъ здесь определять полное значенiе произведенiй этого писателя, мы только, какъ на примеръ и на подтвержденiе, указываемъ на то, что у него уже господствуетъ тотъ прямой прiемъ искусства, который какъ будто былъ потерянъ после Пушкина.

Въ свою очередь, то непрямое отношенiе къ предметамъ, которое началось съ иронiи Гоголя, не только однакоже не исчезло въ нашей литературе, а напротивъ продолжается у многихъ писателей и развилось даже до своихъ крайнихъ формъ. Иронiя, которая у Гоголя имела такую строгую художественную меру, понемногу вовсе удалилась отъ предмета; все больше и больше усиливая свое выраженiе, писатели стали безпрерывно употреблять иронiю гиперболическую, въ которой уже нетъ заботы о реальномъ изображенiи, а напротивъ вся потеха заключается въ искаженiи реальныхъ чертъ. Эта гиперболическая иронiя иногда разыгрывается наконецъ до того, что переходитъ въ чистое глумленiе, то есть въ речи совершенно безсмысленныя, и самою своею безсмысленностiю выражающiя презренiе къ тому, о чемъ говорится. Вместо иронiи явилось такъ-сказать нахальное, наглое обращенiе съ предметами, какъ всего сильнее выражающее пренебреженiе къ нимъ того, кто о нихъ говоритъ.

Такой характеръ представляютъ произведенiя Щедрина и отчасти Некрасова. Ихъ прiемы пришлись очень по душе многимъ русскимъ людямъ, которые вообще не любятъ прямой речи, для которыхъ почти нетъ средины между восторженностью и озлобленiемъ, между сентиментальностью и цинизмомъ. Спокойная речь, раскрывающая съ художественной мерой свойства предмета, имъ кажется скучною и даже противною, какъ нечто пресное; имъ нужна сильная приправа, густая присыпка перца, что-нибудь или язвительное, или надрывающее. Поэтому они и сами ни о чемъ говорить просто не могутъ, вечно иронизируютъ и сыплютъ циническими выраженiями безъ малейшаго повода.

Понятно, что при такихъ условiяхъ нельзя ожидать въ литературе никакой близости къ действительности. Еслибъ иностранецъ вздумалъ, напримеръ, изучать Россiю по Щедрину и Некрасову, то онъ едва-ли-бы много узналъ. Онъ узналъ-бы разве только то, какъ иные русскiе люди впадаютъ въ гипорболы и въ глумленiе по поводу самыхъ простыхъ предметовъ, но этихъ предметовъ онъ узнать-бы не могъ. Названные два писателя дейстительно замечательны темъ, что, при всемъ ихъ таланте, они не создали ни единаго лица, ни единой картины, ни единаго положенiя или чувства, на которое можно было-бы указать какъ на нечто законченное, действительно созданное, действительно "возведенное въ перлъ созданiя". Ихъ иронiя и гипербола безплодны, расплываются, никогда не достигаютъ точнаго, определеннаго смысла. Образы, зачатки которыхъ иногда являются съ большою свежестью и силой, непременно бываютъ испорчены, искажены въ развитiи. Такимъ образомъ, чтобы оценить достоинства этихъ писателей (иногда весьма блестящiя), приходится прибегать къ отрывкамъ, почти къ отдельнымъ стихамъ, къ отдельнымъ выраженiямъ. Ничего целаго указать у нихъ невозможно, такъ какъ целое требуетъ действительнаго реализма, пониманiя внутренней жизни предмета.

Странное настроенiе, по которому для такого рода писателей невозможно стать въ прямое отношенiе къ делу, иногда выступаетъ очень ясно. У Некрасова есть следующiе стихи:

Въ насмешливомъ и дерзкомъ нашемъ веке
Великое, святое слово: мать
Не пробуждаетъ чувства въ человеке.
Но я привыкъ обычай презирать,
Я не боюсь насмешливости модной, и пр.

{ См. т. I Изд. шестое, стр. 206.}

Что такое? Что за помеха встретилась поэту, когда онъ вздумалъ выражать свое сыновнее чувство? Онъ ссылается на насмешливый и дерзкiй векъ; уверяетъ, что въ людяхъ его окружающихъ слово мать не пробуждаетъ чувства. Черта до такой степени чудовищная, что ей невозможно поверить. Стихотворенiе писано летъ двадцать тому назадъ; но разве очень отдаленные потомки могутъ подумать, что действительно въ это время дерзость и насмешливость умовъ вытравила изъ сердца людей всякiя сыновнiя чувства. Однакоже, почему нибудь да написаны-же эти стихи? Мы думаемъ, что поэтъ, жалующiйся на холодность века, въ сущности испытывалъ борьбу внутри себя. Что-то мешало ему вольно отдаться излiянiю своего чувства; прямое, открытое выраженiе не давалось, казалось чемъ-то неловкимъ, стыднымъ; словомъ, такъ или иначе, но поэтъ не былъ въ силахъ найти, или создать художественную форму для своего душевнаго состоянiя. Стихотворенiе, действительно, такъ и осталось неоконченнымъ.

То-ли дело иронiя, шутка! Тутъ можно говорить не своимъ голосомъ, кривляться, преувеличивать, не соблюдать ни точности, ни порядка; словомъ, тутъ нужно не выражать свое чувство, а только намекать на него, только подразумевать его, причемъ иногда самъ авторъ не знаетъ, что такое следуетъ подразумевать подъ его словами. Вотъ почему, обыкновенный характеръ стихотворенiй Некрасова есть мрачная шутливость, то переходящая вдругъ въ пафосъ, то спускающаяся до водевильности. Тонъ всегда медленный, торжественный, ибо всегда ироническiй, не натуральный.

Слава Богу, стрелять перестали!
Ни минуты мы нынче не спали,
И едвали кто въ городе спалъ:
Ночью пушечный громъ грохоталъ.
Не до сна! Вся столица молилась,
Чтобъ Нева въ берега возвратилась;
И минула большая беда -
Понемногу сбываетъ вода...

{ Томъ II, стр. 149.}

Вообразимъ себе иностранца, или читателя отдаленнаго отъ насъ значительнымъ промежуткомъ времени, несколькими веками: для нихъ конечно будетъ очень трудно уловить шуточный, ироническiй тонъ этихъ стиховъ, и они (какъ вероятно и теперь многiе провинцiалы) пожалуй примутъ за правду все это описанiе. Между темъ, тутъ гипербола на гиперболе: едва-ли кто спалъ, пушечный громъ, вся столица молилась - все это шутка; такихъ ужасовъ не бываетъ, да и быть не можегъ.

А вотъ описанiе петербургскихъ улицъ во время сильнаго мороза:

Разыгралися силы Господни!
На пространстве пяти саженей
Насчитаешь наверно до сотни
Отмороженныхъ щекъ и ушей.

{Томъ IV, стр. 12.}

Шутка очень крупная, которая конечно выражаетъ не действительность, а настроенiе автора. Эти желчныя гиперболы нравятся читателямъ, находящимся въ такомъ-же настроенiи, напримеръ многимъ жителямъ Петербурга, о которомъ иногда можно почти вправду сказать:

Въ целомъ городе нетъ человека
Въ комъ бы желчь не кипела ключомъ.

{Томъ II, стр. 156.}

(Отрывокъ изъ критической статьи).