Глава 4.
АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ (1860-1904)
Внук крепостных крестьян, сын купца третьей гильдии, имевшего в Таганроге собственную лавку, Антоша Чехов рос в многодетной семье. Отец А. П. Чехова, Павел Егорович, был строг, требователен, настойчив и даже упрям в достижении поставленной цели. Эти свойства личности он унаследовал от своего отца Егора Михайловича Чехова. А тот и после выкупа семьи у помещика Черткова оставался, по словам Антона Павловича, «ярым крепостником». Предприимчивый дед будущего писателя, купив свободу себе и своей семье, занял должность управляющего имениями графа Платова, сына атамана Платова, героя 1812 года. Поездки во время каникул в эти имения — лучшие впечатления детства А. П. Чехова:
«... Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней как дока и знал там каждую балочку. Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-могилу, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, очень милый и ценный, никому не нужен». Эти впечатления неповторимо проявились в творчестве самого А. П. Чехова. Вспомним для примера «Степь».
Детство Антона Чехова, казалось бы, могло быть вполне благополучным. Мальчик некоторое время посещал местную греческую школу, затем учился в гимназии. Но, став взрослым, он утверждал: «В детстве у меня не было детства». В его письме к брату Александру 2 января 1889 года конкретизируется эта мысль: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать... Отец теперь никак не может простить всего этого». Отец, стремясь воспитать предприимчивых деловых людей, упорно заставлял сыновей участвовать в его плохо удававшейся торговле. Вот зарисовка из воспоминаний Ал. Чехова. В короткий зимний день Антоша, при слабом свете сальной свечки выполняет урок по латыни. Появляется отец «в шубе и в глубоких кожаных калошах. Руки его серо-синие от холода». Отец приказывает сыну идти в лавку... «У мальчика навертываются на глазах слезы»... «В лавке холодно, — возражает он, — а я и так озяб, пока шел из гимназии.
— Ничего... Оденься хорошо, и не будет холодно.
— На завтра уроков много...
— Уроки выучишь в лавке... Ступай, да смотри там хорошенько... Скорее! Не копайся!..» Ни слезы сына, ни заступничество матери не помогают. «Мальчик, не переставая плакать, заходит за прилавок, взбирается с ногами на ящик из-под казанского мыла, обращенный в сидение перед конторкой, и с досадою тычет без всякой надобности пером в чернильницу. Кончик пера натыкается на лед: чернила замерзли... О латинском нечего и думать. Завтра — единица, а потом — строгий нагоняй от отца за плохую отметку...» Антон лишь издали видел счастливых детей: сам он не имел возможности ни побегать, ни порезвиться — не хватало времени. Довлел и отцовский запрет: «... бегать нельзя, потому что «сапоги побьешь»; шалить запрещалось оттого, что «балуются только уличные мальчишки»; играть с товарищами — «пустая и вредная забава»: «товарищи бог знает чему научат...»[xciv] Казалось бы, из самых лучших побуждений П. Е. Чехов, перестав быть регентом соборного хора, организует свой собственный хор из певцов-любителей пения и включает в него своих детей. Любитель церковного благолепия, служб и пения, он был захвачен этим своим увлечением и требовал такой же полной самоотдачи от всех хористов. Никакой поблажки не имели и его сыновья: «Тяжеленько приходилось бедному Антоше... Немало было пролито им слез на спевках и много детского здорового сна отняли у него эти ночные, поздние спевки»[xcv]. Детей будили и в два, и в три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вели в церковь. Не меньше сил отнимали и домашние репетиции, выступления семейного трио в различных присутственных местах... Перечитываешь воспоминания родных, друзей, знакомых о детстве, об отрочестве будущего писателя и невольно приходишь к заключению, что переезд семьи Чеховых из Таганрога в Москву по причине возрастающих долгов отца (1876 год) был благоприятен для учения Антона в старших классах гимназии. Шестнадцатилетний гимназист остался без материальной помощи родителей, но обрел свободу от отцовского деспотизма. Частные уроки гимназист Чехов давал охотно, его ученикам было интересно общение с юным репетитором. Антон даже помогал родителям, высылал им в Москву часть своего гонорара. Главное - сам мог распоряжаться своим временем, определять увлечения, постепенно вырабатываясвою систему самовоспитания, саморазвития заложенных природой задатков. Самодисциплина, выработанная привычка сознательно организовать свой труд, режим жизни в значительной мере определили его динамичный интел-лектуальный, духовный рост, развитие несравненного таланта. Не случайно, уже став известным, в одном из писем А. П. Чехов предлагает такой замысел произведения:
«Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба, и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая»[xcvi].
А еще раньше, будучи гимназистом, он писал своему брату в Москву: «... Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою «ничтожным и незаметным братишкой...». Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей надо сознавать свое достоинство... уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожество»[xcvii]. Воспитание чувства собственного достоинства, осознание порядочности, чести как ценностей — один из самых интересных и значительных жизненных уроков чеховского детства и отрочества. После отъезда родителей из Таганрога Антон стал много читать, начал выступать в гимназической печати. Один из его гимназических товарищей вспоминает, что наряду с философской литературой среди гимназистов пользовались успехом юмористические журналы «Будильник», «Стрекоза». В них через несколько лет А. Чехов станет активным и желанным сотрудником. В эти же годы он глубоко осваивал отечественную и мировую классическую художественную литературу, увлекся театром... Гимназическое начальство не разрешало посещать театр. Антон «шел к тетушке Марфб Ивановне», менял гимназический мундир на штатское платье, прятал лицо под козырьком нахлобученного на лоб дворницкого картуза и малоосвещенными переулками шел в театр. Здесь он приобщался к уже полюбившимся произведениям Гоголя, Островского, Шекспира. Смотрел и оперетты, водевили — все, что входило в репертуар. Пробовал сам сочинять. Пьесу «Нашла коса на камень» брат Александр показал в Москве знакомому драматургу С. Соловьеву. Тот, прочитав ее, сказал: «Слог прекрасен, умение существует, но наблюдательности мало, и житейского опыта нет. Со временем — кто знает? — может выйти дельный писатель». Это был первый отзыв профессионала на сочинения А. Чехова. Большое место в жизни гимназиста Чехова занимала театральная самодеятельность. В «Ревизоре» Гоголя он любил играть городничего, в «Лесе» Островского — Несчастливцева...
В 1879 году Антон Чехов окончил гимназию и переехал из Таганрога в Москву. В этом же году поступил на медицинский факультет Московского университета. В 1880 году в № 10 юмористического журнала «Стрекоза» появляются первые его произведения: «Письмо к ученому соседу», «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?». Затем юмористические рассказы появляются в журналах «Будильник», «Зритель», «Сверчок», «Осколки»... Большая их часть была подписана псевдонимами: Антоша Чехонте (так часто звали А. Че-хова еще в гимназии); Брат моего брата; Человек без селезенки... В год окончания университета — 1884 — А. П. Че-хов выпустил первый сборник рассказов «Сказки Мельпомены». И вскоре получил письмо от известного в те годы писателя Д. В. Григоровича: «У Вас настоящий талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения. Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается так редко...» Однако различные по эстетическим, идеологическим установкам критики, признавая талант А. П. Чехова, весьма неоднозначно трактовали его эстетические и гражданские позиции. Чуть подробнее об этом скажем ниже. Посмотрим сначала, какое место в его творчестве занимают проблемы детства, образ ребенка.
О детях и для детей. Творческий период признанного гщ сателя А. П. Чехова был недолгим: первый сборник рассказов вышел в 1884 году, а в 1904 писателя не стало. Созданное за эти два десятилетия вошло в фонд вечного человеческого богатства. Имя А. П. Чехова — одно из тех, которые составляют гордость нашей национальной культуры, духовности. Имя — одно из самых уважаемых, известных и ценимых в мировой культуре. Его пьесы идут на сценах театров стран Европы, Северной и Южной Америки, Азии, Австралии и Африки: «В плеяде великих европейских драматургов... Чехов сияет как звезда первой величины даже рядом с Толстым и Тургеневым... » — утверждал Бернард Шоу.
Язык произведений Чехова — неиссякаемый источник ощущения поэтичности, богатств, изящества русской речи, своеобразия ее музыкальности, многозначности: «... Как стилист Чехов недосягаем, и будущий историк литературы, говоря о росте русского языка, скажет, что язык этот создали Пушкин, Тургенев и Чехов» (А. М. Горький). Герои произведений, жизненные ситуации, составляющие их сюжеты, психологические конфликты, борьба сознания и подсознания, запечатленная в них, — безграничны для понимания русского начала в природе, в быту, во взаимоотношениях людей всех сословий и возрастов. Не случайно гениальный Лев Толстой сказал об А. П. Чехове: «Очень, очень русский».
Творчество А. П. Чехова преодолевает схематическое представление о человеке, свойственное многим писателям 60— 70-х годов XIX века. Человек в его произведениях предстает в бесконечных измерениях, в постоянном движении мысли, чувствований, в сомнениях, в напряженном поиске истины. Художник ищет освобождения для человека от сухого рационализма, оставляет его нередко наедине со своей совестью, в движении к своему «я». Признание за художественным творчеством задачи служить душевному, интеллектуальному самоанализу и самодвижению личности и было прежде всего причиной того, что А. П. Чехов не признавал «так называемой детской литературы»... «Детям надо давать то, что годится и для взрослых».
Но в 1889 году вышел в свет подготовленный писателем сборник рассказов специально для детей, включавший следующие произведения: «Детвора», «Событие», «Ванька», «Беглец», «Спать хочется», «Степь»... Однако это далеко не все, что давно и прочно вошло в хрестоматийное детское чтение.
Вспомним еще: «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «Хирургия», «Лошадиная фамилия», «Злоумышленник», «Тоска», «Мальчики», «Палата №б», «Каштанка» и многие другие рассказы. Проблемы детства рассматриваются и в пьесах, и в повестях, рассказах, которые не включаются в чтение детей. Прозоров, например («Три сестры»), говоря о городе, выражая явно позицию автора пьесы, утверждает: «В нашем городе нет ни одного, который не был бы похож на других... Только едят, пьют, спят, потом умирают... Родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отучнеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами... И неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра Божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери». Эта же мысль — в «Моей жизни». Ее герой, сын архитектора, заявляет: «Ваши дома — проклятые гнезда, в которых сживают со света матерей, дочерей, мучают детей». Всего четыре страницы занимает текст рассказа«Отец семейства». А перед читателем — живая, не только сиюминутная картина обеда в семействе Степана Степановича Жилина, но, кажется, вся его предыстория и завтрашний день вырисовываются в деталях и закономерностях. Отец благородного семейства проснулся «в необычайно пасмурном настроении», потому что накануне проигрался, выпил лишнего... Привычная разнузданность, вседозволенность, хамство сначала обращены к жене и прислуге, а затем в полную силу адресуются молчаливому запуганному сыну... «Федя, семилетний мальчик с бледным болезненным лицом» сидит за обеденным столом подобно загнанной серой мыши: «Сядь хорошенько!» — вопит отец.
«Федя поднимает вверх подбородок и вытягивает шею, и ему кажется, что он сидит ровнее. На глазах у него навертываются слезы.
— Ешь! Держи ложку как следует! Погоди, доберусь я до тебя, скверный мальчишка! Не сметь плакать! Гляди на меня прямо!
Федя старается глядеть прямо, но лицо его дрожит и глаза переполняются слезами.
— А-а-а... ты плакать? Ты виноват, ты же и плачешь? Пошел, стань в угол, скотина!
— Но... пусть сначала пообедает! — вступается жена.
— Без обеда! Такие мерз... такие шалуны не имеют права обедать!
Федя, кривя лицо и подергивая всем телом, сползает со стула и идет в угол.
— Не то еще тебе будет! — продолжает родитель... —Болван! Дело нужно делать! Понимаешь! Дело делать! Отец твои работает, и ты работай! Никто не должен даром есть хлеб! Нужно быть человеком! Че-ло-ве-ком!..»
Жена по-французски просит разъяренного отца семейства не бранить ребенка «при посторонних», чтобы не стали говорить плохо о семье. Это — главный аргумент в пользу необходимого приличия. Не менее бесчеловечны и возражения «рассерженного» отца: «Ты знаешь, сколько он мне стоит? Ты знаешь, мерзкий мальчишка, сколько ты мне стоишь?..» А на следующее утро, пробудившись в хорошем расположении духа, вполне респектабельный, самодовольный, Степан Степанович Жилин, зайдя в столовую выпить кофе, «застает там Федю, который при виде отца поднимается и глядит на него растерянно». «— Ну что, молодой человек? — спрашивает весело Жилин, садясь за стол. — Что у вас нового, молодой человек? Живешь? Ну, иди, бутуз, поцелуй своего отца». Что это? Лицемерие? Да нет же. «Нормальная» жизнь... Игра в маски, ставшая нормой взаимоотношений. Вот и в другой семье (рассказ «Не в духе») отец, проигравший восемь рублей, выпорол Ваню, сына своего, вспомнив вдруг, что тот «вчера окно разбил». Число аналогичных примеров можно множить. Даже и там, где одинокая мать искренне озабочена будущим сына («Случай с классиком»), объективная ситуация сплетает свою паутину так, что и любимый сын, и любящая мать несчастны.
В рассказе «Случай с классиком» выразительна ироничная интонация картины проводов Вани на экзамен по греческое языку. Муки освоения греческого и латыни А. П. Чехов хорошо помнил по личному опыту учения в греческой школе Таганрога... Ваня провалился на вступительном экзамене: «Я, мамочка... Спросили меня, как будет будущее от «феро» (несу. — Т. П.), а я... вместо того чтоб сказать «ойсо-май», сказал «опсомай». Потом... потом... облегченное ударение не ставится, если последний слог долгий^ а я... я оробел... забыл, что альфа тут долгая... взял да и поставил облегченное... Несчастный... я человек... Всю ночь занимался... Всю эту неделю в четыре часа вставал...» Но мать несчастнее сына:
«Подлый мальчишка! Я у тебя несчастная! Щепку ты из меня сделал, ирод, мучитель, злое мое произведение!»
И верно, несчастны оба. И любящая мать видит один лишь выход — бить надо было сына сильнее: «Мало я тебя била, мучителя моего!» Жильца своего умного, который поет «тенором», умоляет несчастная женщина: « — Будьте столь благородны, посеките моего... Сделайте милость!» Что происходит? Здесь уже не маска. Здесь изнуряющее душу желание быть как все, быть не хуже других: другие в гимназию, и мой должен быть там же. И рабская покорность: других же секут... Ваня «покорно нагнулся и сунул свою голову» в колени жильца, поющего тенором, не отказавшего в искренней просьбе матери высечь сына. «Ваня не издал ни одного звука». Секут, значит надо... ?!
А вот другой Ваня пытается изменить объективную ситуацию. Речь — о Ваньке Жукове, главном герое рассказа «Ванька»... Не может он терпеть издевательств, выволочек и пишет, как известно, письмо дедушке в деревню свою родную:
«.. А ежели думаешь должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, или вместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка, милый, нету никакой возможности, просто смерть одна». Нет, не на готовый хлеб просится ребенок. Любую работу он готов выполнять, только бы не били, не издевались, не унижали... Живет в нем чувство собственного достоинства, и вера в светлое еще не умерла: «Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золотой орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи — для Ваньки». Последние строчки рассказа подчеркивают трепетную, еще живую веру мальчика в светлое, красивое: «Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом». Письмо, понятно, дед не получит... Мы сочувствуем несчастному мальчику. Его жаль: уж очень точно, зримо нарисовано, как он получает выволочку, как хозяйка «взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать...». А если бы письмо дошло до дедушки, изменилось бы что-то в этой ситуации? Нет, не изменилось бы.
Что же делать? Можно ли так жить дальше? Именно над этими вечными вопросами побуждает задуматься писатель. На это направляет авторская позиция, то жалостливая, то рационально-аналитическая, то ироничная, то добродушная юмористическая интонация как в реалистических рассказах, так и в полусказочных зарисовках. Например в«Репке», которая имеет подзаголовок: «Перевод с детского». Вот полный текст этой зарисовки.
«Жили-были себе дед да баба. Жили-были и породили Сержа. У Сержа уши длинные и вместо головы репка. Вырос Серж большой- пребольшой... Потянул дед за уши; тянет-потянет, вытянуть в люди не может. Кликнул дед бабку.
Бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут и вытянуть не могут. Кликнула бабка тетку-княгиню.
Тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть в люди не могут. Кликнула княгиня кума-генерала.
Кум за тетку, тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Не вытерпел дед. Выдал он дочь за богатого купца. Кликнул он купца с сторублевками.
Купец за кума, кум за тетку, тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут и вытянули голову-репку в люди.
И Серж стал статским советником».
Итак, решающую роль в социальном движении Сержа сыграли сторублевки богатого купца. Подчеркиваю это не только и не столько для того, чтобы еще раз сказать об актуальности творчества «тихого» писателя: так и почти сто лет назад, и теперь называют отдельные литературоведы А. П. Чехова.
А. П. Чехов в критике. Литературная критика начала века была многоликой, жанрово разнообразной, эмоциональной. Живо обсуждались, и не только в литературных салонах, новаторские по форме и мысли «Горные вершины» К. Бальмонта (1904), «Книга отражений» И. Анненского и «Силуэты русских писателей» Ю. Айхенвальда. Две последние появились в 1906 году. Немало споров вызвали исследования В. Брюсова «Далекие и близкие», Б. Садовского «Русская камена», М. Волошина «Лики творчества», А. Измайлова «Литературный Олимп». Интересен коллективный труд «Книга о поэтах последнего десятилетия». И. Эренбург выпустил «Портреты современных поэтов...». В критике, как и в самом художественном процессе, можно видеть различные мировоззренческие установки, течения. Народник Н. Михайловский критиковал модернистов. Р. Иванов-Разумник ценил философский смысл творчества, его нравственный пафос. С. Венгеров отстаивал историческую значимость наследия В. Г. Белинского, его последователей. Школа А. Веселовского рассматривала литературу как зеркало общественных настроений. Психологическое направление в литературоведении, в критике во многом определялось трудами Д. Овсянико-Куликовского. Сосуществовала с этим научным направлением и беллетристически-фельетонная критика К. Чуковского... После длительного (четверть века) цензурного вето вышло в свет полное собрание сочинений Д. И. Писарева. В это же время Л. Толстой публикует свою сказку «Карма», Ф. Сологуб в рассказе «Тени» говорит о превосходстве мечты над реальностью. Растет интерес к философии Ницше, к поэзии Бодлера, к драматургии Ибсена, прозе Уальда... Это тот подъем поисков истины, работы мысли, о котором мы писали уже в первой главе, стараясь хотя бы приоткрыть общую полифоничную картину развития культуры в начале XX века.
... В 1906 году вышла книга Ю. Айхенвальда «Силуэты русских писателей», вызвавшая бурную противоречивую реакцию различных специалистов. Чуковский, например, в статье «О короткомыслии» настаивал, что «Силуэты» свидетельствуют о «полнейшем вырождении» критики. Но работа Ю. Айхенвальда и в те годы, и сегодня имеет своих восторженных интерпретаторов. Нередко можно встретить ее использование и без ссылок на автора... В данном случае нам интересен факт обращения к Чехову исследователя, отстаивающего импрессионизм в критике. «Силуэт», посвященный А. П. Чехову, состоит из трех частей: «Чехов. Дети у Чехова. Письма Чехова»[xcviii]. Ю-Айхенвальд артистично вписывает в свое видение мира свое прочтение А-П. Чехова. В этом, по его мнению, задачи критика: «не описание, отражение или объяснение писателя, а продолжение его. Критик показывает читателям художественные сокровища, найденные посредством искусства медленного чтения, творчество писателя в основе своей бессознательно, критик преимущественно сознателен», — так раскрывает замысел работы автор «Силуэтов». Их исследователь и публикатор В. Крейд подчеркивает: «Критик — это квалифицированный читатель, которому есть что сказать о писателе, и сказать так, как, вероятно, не скажет никто другой». Интересный взгляд. Нам, педагогам, он близок.
И все-таки! Очевидно, говоря свое о писателе, критик — грамотный читатель — обязан идти от писателя, от того, что, как и ради чего писатель замышлял и создавал... Ю. Айхен-вальд отрывает, отделяет, отчуждает писателя-личность от созданных им произведений. Читает их, оценивая лишь на основе своего ощущения. Критик пытается расшифровать душу писателя, его героев, их внутреннее состояние, не допуская при этом зависимости внутреннего мира от объективной, реальной жизни. Автор «Силуэта» пишет мечтательно, но больше именно освоем ощущении жизни, а не о том, как Чехов видел, чувствовал этот мир: «Он был другом живописца Левитана, который умер раньше его, и оба они встают перед нами в каком-то ореоле мечтательной задумчивости, оба исполнены лиризма и грусти, ооа Безвременно отнятые у жизни и России. Война и революция заслонили от нас их прекрасные тихие образы. Но раньше... грезилось, что где-нибудь в доме с мезонином раскрывается окно и выглядывает из него бледная девушка, типичная читательница Чехова, и держит она в руке томик его рассказов; и слышится ей, бледной девушке, будто в тишине лунного вечера играет Чехов на какой-то волшебной скрипке и несутся издалека меланхолические звуки, и плачет задушевная элегия — и сердце замирает в истоме под этот пленительный напев...» Красиво. Ласково манит... Но в это же самое время, тем временем где-то судят наивного «злоумышленника»; секут и провалившего греческий, и Ваньку Жукова; нянька-девочка Варька душит ребенка; экзекутор Иван Дмитриевич Червяков умирает от страха наказания за неуместное апчхи; извозчик Иона не находит среди людей никого, кто захотел бы его только выслушать, как заболел, как мучился и умер его сын. И беседует он с лошадью... Да мало ли что еще далеко не лучезарное происходит в это же самое время. А. П. Чехов видит все это и показывает читателю, критик же рассказывает нам о его произведениях лишь то и так, что и как он, критик хочет видеть. На такой искусственной, непрочной субъективной платформе представляет Айхенвальд своему читателю только «тихого» Чехова, лишь «сердце, замирающее в истоме», не слыша, не замечая болезненного и предсмертного биения других сердец.
«Почтеннейшая публика, читая «Дочь Альбиона», смеется и едва ли видит в этом рассказе гнуснейшее издевательство сытого барина над человеком одиноким, всему и всем чужим. И в каждом из юмористических рассказов Антона Павловича я слышу тихий, глубокий вздох чистого, истинно человеческого сердца... Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов,трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины». Это — М. Горький. Он тоже применяет определение «тихий». Но «тихий, глубокий вздох чистого»,страдающего сердца писателя. Страдающего за людей. Стремящегося помочь имподняться, всмотреться в окружающее и задуматься. Стремящегося пробудить веру в возможность лучшего. Не в стороне от жизни, а в самой ее душе — аналитический и осердеченный ум писателя. Не ублажает, не усыпляет, а пробуждает внимание, чуткость, зоркость читателей.
Красивая, но явно односторонняя трактовка Ю. Айхенваль-дом позиции А. П. Чехова спорна и в части его отношений к детям. Первое приложение к «Силуэту» Чехова — «Дети у Чехова» — начинается не случайно умилением по поводу тончайшей рефлексии художника, интересующегося «сознанием элементарным», то есть «сознанием» животных: «... его тешила примечательная игра, когда сложное отражается в простом. Он даже нарисовал мир с точки зрения Каштанки — мир, где все человечество делится на «две очень неравные части: на хозяев и на заказчиков», где двери театра, у которых снуют лошади, но не видно собак, «как рты глотают людей», где раздается «ненавистная музыка». Буквальная переадресация авторской мысли, авторского текста животному нимало не смущает именитого литературоведа: «Лошаденка городского извозчика Ионы тоже погружена в мысли: кого оторвали от плуга, от привычных, серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать».
Критик говорит и о детях в той же интонации умиления мудреца перед «элементарным» их сознанием: «Тонкими чертами написал Чехов и элементарные души детей». Элементарные?! Не только сегодня, в конце XX века, но и тогда, в его начале, когда одно за другим выходили в свет переиздания «Силуэтов...», научная мысль психологов, педагогов и высокое искусство всех видов отвергали ошибочный взгляд на детство как на примитивную пору развития человека. Творчество А. П. Чехова — одно из многих тому подтверждений. «У Чехова мы наблюдаем не только ребенка таким, как он кажется нам, но и самих себя, как мы кажемся ребенку», — пишет Ю. Айхенвальд. Здесь неверна исходная установка — идти от себя: мы наблюдаем ребенка таким, «как он кажется нам». Нет. По произведениям Чехова-художника и одновременно исследователя-психолога мы познаем, изучаем ребенка таким,каков он есть, — во всей его природной, возрастной, индивидуальной неповторимости. В этом — особая и эстетическая и научно-познавательная ценность настоящего искусства. А вот то, что «и самих себя» мы имеем возможность увидеть глазами ребенка, оценить себя его критериями, — это верно и весьма значимо. Но если под этим углом зрения представим любое из произведений Чехова (и не только его), в котором —правдивые картины взаимоотношений детей и взрослых, то еще и еще раз убедимся: дети отнюдь не примитивны. Их внутренний мир не беден. Он во многом полнее, более целостный, чем внутреннее «я» взрослого, уже «болеющего» расщепленностью рационального и эмоционального, желаемого и конформистского.
Теперь модно говорить о «восполнении» художественною процесса тем, что было «вынужденно» забыто... Вот и мы здесь снова обращаемся к работам философаВ. В. Розанова,к его книге«О писательстве и писателях» (М.: Республика, 1995). Очерк «А. П. Чехов» относится к 1910 году. Голос, позиция В. В. Розанова оригинальны. Автор пишет спокойно, без тени сомнения в правоте своей. Очерк создавался в последний год первого десятилетия нового XX века, когда, как уже было сказано, громко звучали голоса того направления, в центре которого были отрицатели историко-общественного, социального, личностно-оценочного анализа произведений художественного творчества. Розанов декларирует концепцию ценностного подхода, то есть определения значимости творчества для духовной культуры общества. Он анатомически подробно рассматривает некоторые, на мой взгляд, далеко не ценностные для общей культурологии особенности личности А. П. Чехова, заметно увлекается физиологическими (биологическими) эпитетами. Например, обыгрывает интерес писателя к надгробным памятникам: «... бывало, мы бродим, бродим... Какие попадаются надписи — то ужасно смешные, то замысловатые, то трогательные. Это еще не разработанная часть русского словесного творчества». И даже, когда цитируемый исследователь обращается непосредственно к определению социально-исторической ситуации, мысль его в итоге сбивается на характеристику болезненности изучаемого писателя: «Чехов жил и творил в самый грустный период нашей истории, кульминационно-грустный. Он не дожил до «освободительных дней», и так как самые дни эти пришли случайно... то в нем и не было никакого предчувствия взрыва, ожидания его. Гладко позади, гладко впереди было... По этой глади шел он, больной раннею чахоткой, о которой знал язвительным знанием медика».
Странное пристрастие к физиологической аргументации. Автор абсолютно уверен в своем праве личные пристрастия представлять как объективные суждения. Говоря о «Мужиках», критик не может умолчать, что выход этого произведения «произвел переполох в печати». Как же это совместить с утверждением: «Гладко позади, гладко было впереди»? Не совместимо отмеченное и со следующим заключением: «С изнурительной чахоткой в груди, неудачник-медик, с нуждой в деньгах, не большой и не острой, но «все-таки» — Чехов прошел недлинный путь по жизни, на все оглядываясь, все замечая, ни с чем бурно не враждуя... Он наблюдал, видел, рассказывал...» Заканчивает свой очерк В. В. Розанов, вроде бы отвечая на главный вопрос: что, как, стремясь к чему «видел и рассказывал...» Чехов? И отвечает: «Тиха Русь. Гладка Русь. Болотцем, перегноем попахивает, а как-то мило все». Отчего мило? Кому мило?.. «Ко всему принюхались», — резюмирует критик. Что здесь преобладает: барская ирония в адрес всего, что критик находит «перегноем» в природе, в отношениях и в характере людей? Или некая брезгливость к Чехову? Пожалуй, и то и другое.
«И задумчивый художник, с полукритикой, без возможности протеста и борьбы, шел и шел... к ночлегу ли, к станции ли. Пресса и общество шумели вокруг него, неглубоким и не «своим» у каждого шумом. Лес шумит, а дерева не слышно. И среди шумящего леса шел путник-созерцатель, не вторя лесу, но и не дисгармонируя с ним, его не поддерживая, но и ему не противореча. У Чехова было столько же «хочу», сколько «не хочу». Именно как у Руси, у которой «не хочется» так же много, как «хочется»... Все нерешительно, все неясно...» Может быть, Розанов таким образом утверждает, что Россия, как и Чехов, неизлечимо туберкулезна?.. Но если о Чехове, то позвольте спросить: почему же «шумела пресса»? Если все так тихо, спокойно, если все уравновешенно между «хочу» и «не хочу», то чем же возмущается гениальный граф Лев Толстой, в эти же годы утверждая во весь голос: так дальше жить нельзя! От какой это «уравновешенной» жизни бежали мальчишки Алеша Пешков и затем его герои? Вспомним хотя бы последний крик преданного людьми человека в рассказе «Убежал»? Отчего никто не защитил не спас Прошку в рассказе «Вертел» и его ровесника маленького шахтера? (Рассказ А. С. Серафимовича «Маленький шахтер».) Таких вопросов можно было бы изящно писавшему критику задать много.
Письма А. П. Чехова. Письма, как известно, жанр сокровенный, особенно для таких людей, как честнейший и совестливый Чехов. Переписка занимает два последних тома в двенадцатитомном собрании сочинений. А в 1984 году издательство «Художественная литература» выпустило «Переписку А. П. Чехова» в двух томах. Их открывает интересная статья М. П. Громова «А. П. Чехов в переписке с современниками», достойно противостоящая «ценностному» анализу личности писателя и его творчества, представленному в критике В. В. Розановым, хотя, конечно, наибольший ценностный, познавательный и эстетический «вес» — в самой переписке: «... письма я берегу и завещаю их внукам: пусть... читают и ведают дела минувшие...» — говорил Чехов А. Н. Плещееву в мае 1989 года.
Известно множество писем и телеграмм Чехова к Горькому. Переписка развивалась по нарастающей до конца дней А. П. Чехова. Еще не будучи знакомым с ним лично, Горький восхищался его удивительным талантом[xcix]. Он видел за «чеховскими людьми» не похожий на них образ автора: «Вы могучий талант»; «Чайка»... написана могучей рукой». О себе он писал: «Вы так мощно волнуете мою душу». Говорил о себе как «человеке, плененном мощью таланта А. П. Чехова, готовом бороться с теми, кто «недостаточно внимательно читает» его произведения, кто «мало понимает их сердце и его голос». Горький пишет Чехову: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел»; восторгается, что Антон Павлович умеет считать и считает литературу первым и главным делом жизни», и оговаривается: «Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, как Вы, — слишком много у меня иных симпатий и антипатий». Принципиальные, обоснованные горьков-ские оценки «Дамы с собачкой», «В овраге» выводят читателя из розановского «шумящего леса», в котором не слышно «отдельного дерева»: по мнению М. Горького, автор этих произведений видит конкретно-исторически обусловленную «нужду в героическом», выступает как «высочайший образец литературы будущего»: А. П. Чехов не певец сумеречного, не спонтанно пишущий художник, а «жестокий и строгий судья». Он враг пошлости, античеловечности, враг всего, что унижает человека. Чехову, как и Горькому, чужда была узко проповедническая литература и критика, узкая идеологич-ность различных интеллигентских группировок начала века, толкающая деятеля культуры к духовному рабству. Это было одной из предпосылок увлеченности новациями МХТ, наследием Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского...
6 ноября 1898 года на сцене Нижегородского театра М. Горький смотрел «Дядю Ваню». В письме к автору пьесы (между 20 и 30 ноября) он признается: «... смотрел и — плакал... пришел домой оглушенный, измятый Вашей пьесой, написал Вам длинное письмо и — порвал его. Не скажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжимается под ними, стонет, рвется... Как Вы здорово ударили по душе и как метко! Огромный талант у Вас...» А шестого декабря еще письмо: «... Вы талант разительно сильный...
Говорят... что «Дядя Ваня» и «Чайка» — новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа... Это очень верно... В русской литературе еще не было новеллиста, подобного Вам, а теперь Вы у нас самая ценная и крупная фигура... Я вообще не знаю, как сказать Вам о моем преклонении перед Вами, не нахожу слов, и верьте! — я искренен. Вы могучий талант»... Трудно цитировать письма Горького (как и письма А. И. Куприна) А. П. Чехову: их хорошо читать и перечитывать, наслаждаясь ясной, глубокой мыслью, величием духа, и... открытостью: «Да, говорят, что Вы женитесь на какой-то женщине-артистке с иностранной фамилией. Не верю. Но если правда, — то я рад. Это хорошо — быть женатым, если женщина не деревянная и не радикалка. Но самое лучшее — дети. Ух, какой у меня сын озорник! И очень умный — вот увидите, весной привезу его...» — из письма от 5 января 1900 года.
Думаю, что приведенные отрывки открывают талант А. П. Чехова с позиции, достаточно отчетливо иной, чем те, что представлены Ю. Айхенвальдом и В. В. Розановым. В пользу позиции Горького говорят и оценки А-И. Куприна. Он восторженно писал о трудолюбии Чехова. Подчеркивал его постоянную озабоченность не абстрактными «хочу» и «не хочу» в их равновесии или неравновеликости, а будущим Отечества. В статье «Память Чехова» (кн. 3 сборника, изданного «Знанием» в 1904 году) Куприн приводит, в частности, такое признание Чехова о строительстве дачи и сада в Ялте: «... при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это дорого. Но не это важно. Ведь здесь до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дачи культурное красивое место. Знаете ли, — прибавил он вдруг с серьезном лицом, тоном глубокой веры, — знаете ли, через триста-четыреста лет вся Земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна». И это — «неистовый пессимист», каким рисовали Чехова Ю. Айхенвальд, В. Розанов? О чем не устают говорить, повторяя своих предшественников, и некоторые из наших современников?! Этот якобы «просто тихий» писатель-наблюдатель, по мысли АИ. Куприна, не уставал верить в «незримую, но упорную работу по преобразованию общества: «Кто из знавших его близко не помнит этой обычной, излюбленной его фразы, которую он так часто, иногда даже совсем не в такт разговору, произносил вдруг своим уверенным тоном: — «Послушайте, а знаете что? Ведь в России через десять лет будет конституция».
Нет, не «тиха», не «гладка», как писал В. В. Розанов, была Русь конца XIX—начала XX века. И лучший новеллист ее не был лишь «наблюдателем» и как художник, и как сын своего Отечества. Заметным его действием, например, бьыо выступление вместе с другими влиятельными, любящими Родину людьми, против беззакония — отмены избрания М. Горького почетным академиком. Истина крылась в том, что общественный авторитет, политические взгляды А. М. Пешкова противоречили идеологии лиц, стоящих у руля академии. А. П. Чехов направил в президиум научного центра страны письмо:
«В декабре прошлого года я получил извещение об избрании А. М. Пешкова в почетные академики, и я не замедлил повидаться с А. М. Пешковым, который тогда находился в Крыму, первый принес ему известие об избрании и первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 статье выборы признаются недействительными, причем было точно указано, что это извещение исходит из Академии наук, что это извещение частью исходило и от меня. Я поздравлял сердечно, и я же признавал выборы недействительными — такое противоречие не укладывалось в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. Знакомство с 1035 статьей ничего не объяснило мне. И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, просить о сложении с меня званья почетного академика».
Этот «академический инцидент» — знак протеста против жандармского вмешательства в дела Академии наук — яркое, но далеко не единственное свидетельство независимости и личного мужества Чехова. Он много думал и писал о молодежи и студенческих волнениях, доказывая, что в жизни России все яснее значение и ценность мысли, разума, ответственность честной интеллигенции не только за самих себя, но и за движение сознания всего народа. С этим связана и его поездка на остров Сахалин. В это время он активно переписывался с А. С. Сувориным, часто спорил с ним: «... мы сгноили в тюрьмахмиллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски, мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст», — читаем в письме от 9 мая 1890 года. По материалам поездки на Сахалин написаны очерки «Из Сибири» и книга «Остров Сахалин». Они занимают особое место не только в творчестве А. П. Чехова, но и во всей литературе конца XIX — начала XX века. Зная их, можно ли даже ради позы или легкой полемики писать об их авторе как о равнодушном наблюдателе? Подумаем об этом еще и еще раз...
Всей своей жизнью и творчеством, с наибольшей мерой яркости в произведениях, которые стали хрестоматийными, писатель доказал: все имеет свои причины, начало и свое продолжение. «Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я выбрал бы такую надпись: «ничто не проходит», — утверждается в «Моей жизни» А. П. Чехова.
Поразмышляем
1. Чем можно объяснить, по вашему мнению, противоречивые суждения критиков о личности и творчестве А. П. Чехова?
2. Сравните, пожалуйста, рассказы А. П. Чехова и Горького с одинаковым заглавием «Убежал». Что их роднит? В чем их своеобразие?
3. Чем ценны рассказы А. П. Чехова для современного юного читателя? Перечитайте, пожалуйста, известные вам рассказы для детей, другие произведения А. П. Чехова. Какие из рассказов и почему вы посоветовали бы прочитать своим младшим сестрам, братьям или детям своих друзей, знакомых?
Советуем прочитать
1. М. Горький. Беседы с молодыми. — М.: Современник, 1982. - С. 18.
2. Кулешов В. И. Жизнь и творчество А. П. Чехова. — М., 1986.
3. Громов М. П. Чехов. — М., 1993 (ЖЗЛ).
4. Паперный З. С. Записные книжки Чехова. — М., 1975.
Примечания
[xciv] Из школьных лет Антона Чехова. — М.: Детгиз, 1962. — С. 63.
[xcv] Там же. - С. 85.
[xcvi] Из школьных лет Антона Чехова М.: Детгиз, 1962. – С. 6.
[xcvii] Там же – С. 7.
[xcviii] Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. — М.: Республика, 1994. - С. 323-360.
[xcix] Все цитаты из переписки А. П. Чехова и А. М. Горького — по изданию: Переписка А. П. Чехова: В двух томах. — М., 1984.