Тонкий человек, его приключения и наблюдения
Глава I, в которой тонкий человек говорит, а друг его спит
23 марта 18** года, очень рано, часу в одиннадцатом, к Тростникову пришел приятель его Грачов и сказал с своей всегдашней важностью:
— Любезный Тростников, можешь ли ты уделить мне несколько часов времени?
— Изволь, сколько угодно. Но что такое особенное случилось?
— Мне нужно поговорить с тобою.
Тростников вдруг рассмеялся.
— Чему ты смеешься?
— Да как же не смеяться? Ты посмотри на себя. Так и Манфред не часто смотрел, я думаю!
— Перестань шутить. Я пришел сообщить тебе намерение, которое глубоко созрело в моей душе и должно иметь влияние на всю мою жизнь.
— В чем же оно состоит?
— Прежде чем я скажу его, я желал бы рассказать многое — дать тебе, так сказать, ключ к моему внутреннему миру.
— Как торжественно! Извини, не могу не смеяться. Впрочем, готов слушать.
— Послушай, — таинственно сказал Грачов, нисколько не обидясь смехом своего приятеля. — Послушай, и ты перестанешь смеяться, ты, может быть, даже…
— Пролью слезу сострадания? Может быть; говори!
— Того, что я решаюсь доверить твоей дружбе (я знаю: ты умеешь уважать тайны друзей, и надеюсь, что могу назвать другом человека, с которым короток с самого детства), нельзя передать в двух словах, и потому если ты не расположен слушать теперь, то лучше скажи…
— Ничего, любезный друг, говори. Ты увидишь, что я не только уважаю тайны друзей, но даже умею выслушивать их. Итак, начинай!
Грачов начал:
— Чтоб сказать всё, я должен коснуться моего детства…
Но рассказ Грачова длился несколько часов, и как мы не принадлежим к числу друзей рассказчика, то не лучше ли нам сократить его? Благо у нас под рукою верное средство: опыт научил нас, что, как только торжественное «я» уступит место скромному «он», многие подробности, казавшиеся чрезвычайно важными, вылетают сами собою. Например: «Принужденный сам заботиться о долговечности моих сапогов, я приискал какой-то дрянной черепок, пошел на рынок, купил дегтю, увы! на последний гривенник, и, возвратись домой, тщательно вымазал мои сапоги, не щадя рук и подвергая невыносимой пытке мое бедное обоняние». Отбросьте «я», и останется: «Он купил дегтю и вымазал свои сапоги». Если вам мало одного примера, то можете делать опыты сами: теперь только и пишутся, что записки, признания, воспоминания, автобиографии. И вы увидите иногда результаты неожиданные. Эта невинная замена имеет действие лопаты, с помощью которой очищают — веют — только что вымолоченный хлеб: зерно остается на гумне, а шелуху и пыль уносит ветер… И нет ничего легче, как веять. Если вы живали в деревне осенью, то, верно, заметили, что этим делом занимаются даже малые ребятишки. Дружно предаются они своей работе; зачерпнув зерен, высоко взбрасывают они лопаты свои — и как, образовав на минуту темную бровь в воздухе, весело и хлестко падают тучные зерна на твердое, гладко укатанное гумно! Славный звук и вообще хорошая картина. Но жалкое зрелище представляет шелуха: как подбитая моль, вяло покружась в воздухе, она апатически оседает на траву или на болото и пропадает там. Но что до шелухи? О ней никто не думает. Дело в том, что очищаемый таким образом хлеб дает сытную и здоровую пищу, и да научатся «веять» все те, до кого это может относиться.
И мы попробовали веять. И опыт наш превзошел ожидания: рассказ Грачова разлетелся весь так, что уцелело только несколько отрывочных громких слов с приличным числом восклицательных знаков: «Скука, тоска, разочарование!..» Грачов жаловался на пустоту своей жизни и в подтверждение приводил свою биографию, точно не богатую ничем особенным. Итак, передавать читателю нечего, и приходится начать новую главу. Однако ж, если перескалывать нечего, то Тростникову пришлось много слушать. Как же он слушал? Сначала он брился, пил кофей, курил сигару, а потом стал зевать, закрываясь газетой, и наконец уснул. Проснувшись на эпизоде о какой-то панне Сабине, которую Грачов почитал чудом женских совершенств и которая провела его самым грубым образом, — проснувшись, Тростников взглянул на часы и внезапно озлился, должно быть от мысли, что нашелся человек, считающий его способным выслушивать такие длинные признания, чьи бы то ни было. Одновременно с озлоблением, как это часто бывает, он почувствовал голод, позвонил человека и велел подавать обед тотчас, как будет готов.
— Вели и на мою долю, — прибавил Грачов. — Я не ел больше суток и сегодня буду иметь аппетит волчий.
Окончание признаний своего приятеля Тростников дослушал так мрачно, что, будь Грачов хоть немного менее погружен в свой рассказ, он, верно, сделал бы одно из тех топких замечаний, которые любил делать при всяком удобном случае, придавая им свою любимую форму вопросов и ответов, именно:
Вопрос: Когда человек находится в самом глупом положении?
Ответ: Когда поверяет свои душевные тайны голодному приятелю.
Или что-нибудь подобное.
Глава II, к которой тонкий человек спит, а друг его говорит
— Итак, ты видишь теперь, — сказал Грачов, окончив свои признания, — ты видишь, что я не фразирую, отзываясь несколько желчно о жизни, о людях, о женщинах и приняв твердое намерение…
— Вижу, — перебил Тростников. — Всё вижу и всё понимаю! И ты убежден, что жизнь тяжкое бремя? Что женщины, например, уже не могут занимать ни твоего сердца, ни даже глаз?
— Убежден, — отвечал Грачов.
— Скромное общество нескольких избранных друзей, с которыми сблизиться — помнишь? — ты так добивался, также, говоришь ты, потеряло в глазах твоих всю прелесть?
— Да, — со вздохом сказал Грачов.
— Карты, в которые ты играл не столь счастливо, как охотно, карты тоже?
— Тоже.
— Театр, опера, в которой ты хоть — мало понимал, но много шумел, опера тоже?
— Тоже.
— И ты говоришь, тебе осталось одно: уехать в деревню?
— И навсегда! — с эффектом сказал Грачов.
— Навсегда? Ну, едва ли! Извини, любезный друг, слишком сильно сказано! И откуда вдруг такое решение? Еще третьего дня играл ты до рассвета в карты, гулял но Невскому с полным самонаслаждением — и вдруг…
— Но ты знаешь, что часто самые скорые решения бывают и самые решительные… Они зреют в тишине, подобно… подобно…
Грачов не прибрал сравнения и продолжал:
— Я пришел вчера домой переодеться, чтоб ехать обедать к С*, как вдруг вопрос… нет, множество вопросов: что я там буду делать? и к чему еду? и к чему ездил прежде? и что я вообще делаю? и не есть ли вся моя жизнь пошлое повторение одних и тех же пошлостей? Эти вопросы сами собою пришли мне в голову. Или, может быть, их вогнал в нее порыв теплого весеннего ветерка, который ворвался в открытую форточку. И я подумал…
— Не лучше ли съездить в деревню?..
— И я подумал: не лучше ли уехать навсегда в деревню! — с ударением произнес Грачов. — Эта мысль не оставляла меня за обедом и потом целый вечер. Я с ней сегодня проснулся и нетерпеливо побежал к тебе, чтобы сообщить ее.
— Ну, видишь, как всё просто!
— Да; но дорогой мысль о пошлости моей жизни и о том, как в самом деле мало занимает меня всё то, чему я предаюсь с утра до ночи…
— А иногда и по ночам…
— Дорогой эта мысль представилась моему уму с поразительной ясностью, и мне стало стыдно, я почувствовал даже отвращение к той жизни, которую вел… и мое давнее презрение, мое горьким опытом купленное знание людей, весь яд желчи и ненависти, — как огонь, таившийся под пеплом, всё вспыхнуло…
— Ив таком прекрасном духе ты пришел ко мне, и, вместо того чтобы сказать просто: «Я вздумал ехать в деревню отдохнуть и поохотиться; не хочешь ли ехать со мной?», ты вот уже пять часов сряду… (как долго не дают есть!..) изливаешься перед приятелем в красноречивых и мрачных признаниях, бранишь всё и всех, словом, употребляешь отчаянные усилия вогнать и его в тоску… Очень великодушно! Прекрасная привычка: как только дрянь какая заведется на душе, тотчас бежать к приятелю. И всё под предлогом дружбы: ищу участия, совета! Изволь, я буду советовать. Только, смотри, не пенять. Теперь моя очередь, и я тоже начну издалека. Прежде всего позволь предложить тебе вопрос: не проигрался ли ты вчера?
— Сделай одолжение, говори, спрашивай сколько угодно! Ты хочешь знать, — апатически сказал Грачов, — не проигрался ли я вчера?.. Проиграл! Ну, теперь продолжай и можешь быть уверен: ты найдешь самого терпеливого слушателя, если вздумаешь говорить хоть до завтра, — чем дольше, тем лучше…
И тонкий человек зевнул, и по круглому лицу его пробежала ядовитая улыбка.
— Проиграл! Ну, вот видишь, ты проиграл вчера да и вообще в зиму попроигрался, приятели дали несколько щелчков твоему самолюбию, и дали поделом: всё твоя глупая страсть к тонкостям; вот и оказалось: карты и приятели — вещь негодная. Кстати припомнил ты историю с панной Сабиной. Ну, и женщины тоже! Наконец, певица, do правде сказать преплохая, которую ты один поддерживал, беснуясь и бросая ей букеты, тогда как другие шикали, любимая твоя певица окончательно срезалась. Ну, и опера никуда не годится. Таким образом и очутилось в самом конце то, с чего следовало начать и в чем всё дело: «Едем в деревню». Сознайся, ведь так?
Тростников приостановился. Но вместо ответа послышалось тихое и мерное храпение.
— Ты спишь? Так скоро? О, тонкий человек! Да не притворяешься ли ты?
Ответа не было.
— Смотри, Грачов, если ты вздумал выкинуть новую топкость, то предупреждаю: она не удастся, ты будешь жестоко раскаиваться в ней. Лучше признайся. Молчишь? Ну смотри: я буду неумолим!
И он продолжая, наблюдая спящее лицо своего приятеля:
— Сказать просто «еду в деревню» не в твоем вкусе. Я знаю тебя: ты ничего не любишь делать просто. Каждое самое естественное желание, мимо простых и очевидных причин, ты считаешь долгом облечь флером таинственности, особенной важности или траурной торжественности. Никогда не забуду твоих разглагольствий перед отъездом за границу. Боже мой! каких глубоких, важных, возвышенных причин не насказал ты, хитрый педант! А ты ехал просто потому, что шевелились лишние деньжонки в кармане и что при рассказах о парижских женщинах у тебя глаза наливались кровью, как у этого тупоумного индейца Джальмы, которым ты тогда восхищался вместе с парижскими дворниками. Спишь, Грачев? Спит — значит, я могу продолжать. А твоя глупая страсть к тонкостям? Ха-ха-ха, как ты всегда с ней срезывался! Помнишь, раз на охоте мы в поте лица месили грязь по болоту, а ты, тонкий человек, засел в куст и зло посмеивался, стреляя сгоняемых нами бекасов и уток; но только ты не рассчитал одного, что, сберегая ноги, можешь поплатиться лбом. И твой же собственный егерь, не заметив в кусте твоей важной особы, влепил в нее ползаряда… Ха-ха-ха… Правда, лоб твой устоял против бекасиной дроби; но смотри: не все части твоего тела, может быть, так крепки, как лоб, и не всегда ружье заряжается бекасинником! Ты тонил еще в детстве, и тонкость уже тогда резала тебя. Помнишь, в пансионе у Курнана: какой славный день был и как чудесно солнце светило в раскрытые окна нашего класса! Тогда еще голубь влетел в окно и ужасно перепугал учителя. Ждали нового инспектора, всё было вымыто, вычищено; monsieur Верфель в новом фраке отчаянно отмахивал французские глаголы; вдруг врывается в класс… только не голубь, а пьяная фигура с просительным аттестатом. Жидкий французик затопал ногами, заскрежетал зубами, крича: «Вон, вон!» (он еще, помнишь, кричал как-то иначе, что нас невероятно тешило). Так бы и выгнали бродягу, но пузатый и длинноухий мальчик, раскормленный, как индейка, проницательно заметил своим товарищам по задней скамейке: «А не инспектор ли, господа, сам переоделся и пришел инкогнито?» Говор пронесся по классу, дошел до учителя, и глупый французик, неизвестно почему, счел догадку твою основательною и стал вежливо говорить с пьянчужкой, пока не явился настоящий инспектор в сопровождении Курнана… Какая тогда произошла сцена и какие были последствия? Раздраженные французы высекли тонкого мальчика — и как больно высекли!
Или помнишь другую школьную сцену, с книгой, в которую вписывались наши проказы; учитель арифметики, человек русский, долго и горячо допытывался: кто вырвал из нее несколько листов? Виновного не нашлось; тогда он прибегнул к старой сказочной хитрости: роздал мальчикам по равной соломинке и сказал, что у виновного через час на вершок соломинка вырастет длиннее, — и ты ровно на вершок откусил свою соломинку, и тебя опять высекли, а виноват был не один ты, и ты даже меньше других! Так кончались твои тонкости в детстве, того же заслуживают они и теперь; да и чем твои новейшие тонкости умнее детских? (Черт возьми, как долго не дают обедать, пять часов!) Например, теперешняя твоя тонкость (если только ты не спишь действительно, а, право, я сильно подозреваю, что ты притворяешься) — что в ней умного? Ты вздумал срезать приятеля, которому пришла охота сказать тебе горькую правду, и прикинулся спящим (я так предполагаю), но приятель подметил твою тонкость и выскажет даже больше, чем хотел, может даже обругать хитреца, и ты ничего не вправе будешь сделать: ведь ты спишь. Спишь, Грачов? — возвысив голос, спросил Тростников. (Ответа не было.)
— Смотри, — продолжал Тростников, — лучше откликнись и признайся, а то еще хуже будет, ты рискуешь услышать неприятные вещи… Слышишь? Я теперь перестаю говорить с тобой, а буду рассуждать о тебе с самим собой; право, не лучше ли откликнуться?.. Но ты молчишь, и я начинаю: что такое Грачов? Начнем с наружности. Грачов — плотный детина двадцати семи лет. Он еще не толст, но принадлежит к людям, которые должны потолстеть неизбежно. И он будет толст, хотя и принимает дознанные меры, чтоб не потолстеть. Но характера у него поменьше, чем у Байрона, и, потерпев два-три дня, на четвертый он так наедается, что глаза его готовы выскочить. Каблуки его сапогов не выше обыкновенных, но они непременно прежде всего бросятся вам в глаза, может быть, вследствие особенности его походки: он не идет, а как будто козыряет, показывая свои маленькие ноги, ставя одну за другой с грацией и некоторой торжественностию, причем весь корпус его слегка колеблется. Вообще он не любит скрывать того, чем наделила его природа, и закапывает себе платье (у лучшего портного — он большой франт) в обтяжку; грудь его и так неумеренно высока, но он еще имеет привычку пялить ее, втягивая живот. Еще два-три года, и талия его будет переваливаться, а лет через пять он начнет ходить с солидной тростью. Он мастер повязывать галстук, и когда кланяется или танцует, то закругляет руки и нагибает голову с медленной грацией. В этом он несколько похож на Павла Иваныча Чичикова… Спишь, Грачов? Спит! (А повар тоже, видно, спать лег!) Теперь пойдем далее.
Что такое Грачов?
Грачов — добрый малый, не слишком умный и не дурак, но добрый малый, уже утративший первобытную форму и несколько испорченный новейшими примесями, и вот по какому случаю: Грачов имел счастие или несчастие, что решить довольно трудно, попасть в круг, где любят-таки поговорить о существенных вопросах науки, жизни, современности и проч. В этом кругу мужчины очень умны, а дамы очень дурны собой — это его характеристика. Этот кружок, между прочим, имеет свойство быстро развивать самолюбие каждого, кто прикоснется к нему, да иначе и не может быть там, где роль каждого определяется его личным значением, а значение — личным достоинством и заслугой. Следствия такого свойства для умных членов кружка часто бывали благодетельны: возбужденные соревнованием, эти счастливцы вырабатывали из себя всё, что могли, и делались светилами если не общества, то своего кружка. Но что делалось с остальными, с людьми обыкновенными? Бывало, что они кончали даже трагически. Оторванные от полусознательного существования, которое так весело влачит большинство добрых малых, они гибнут жертвою неумеренно развитого самолюбия. Вы тотчас их узнаете, вступив в такой круг (по преимуществу литературный); они желты и зелены, сидят, вечно надувшись, говорят мало: не смеют или думают, что не найдут слушателей. Самолюбие гложет их, и постоянное напряжение придумать что-нибудь оригинальное умерщвляет в них последний остаток ума; они кажутся совершенными дураками… Кто бы подумал, что величавый друг наш Грачов хоть одну минуту мог находиться в таком положении? Правда, не совсем в таком; он богат и давал хорошие обеды; его вздор выслушивали, от него не отходили прочь при первом его слове, но всё же гордость его часто получала неизбежные щелчки: он тайно мучился, и пот скудоумия нередко капал с его высокого чела при напрасных усилиях сказать что-нибудь умное. Но не такова была его натура, чтобы запутаться и засесть в паутине, сплетаемой смертельно уязвленным самолюбием. Его самолюбие не было смертельно уязвимо. Он скоро примирился с своим положением, перестал пыхтеть и надуваться и поднял голову. И с той поры он уже не опускал ее: он понял свою роль к умном кружке, нашел еще другой круг, в котором отдыхало его самолюбие, и славно повел свои дела. В умном кружке он жаловался на пустоту своего светского общества, а в светском — на педантство и ученую скуку умного кружка, сношения с которым облекал он должною, таинственностию, намекая, будто сам принимал участие в его деятельности. Он брал у кружка умников их суждения, их взгляды, их мудреные слова и фразы (всего чаще слова и фразы) и приносил их в светский круг свой, а умникам платил светскими сплетнями, до которых так падки литературные затворники. Наконец, окончательное удовлетворение своему самолюбию нашел он в том, в чем я вижу одно доказательство его тупости: если один отличается ученостью, другой написал умную книгу, третий мастер говорить, то и я также имею свое — я человек необыкновенно тонкий, — думает наш друг Грачов, который теперь сладко спит или, может быть, уже проснулся. Спишь, Грачов? Спит, и я еще успею разобрать, что такое тонкий человек. (А каков повар! Я умираю с голоду.) Что такой тонкий человек? — Глупец, так много думающий о своей особе, что не хочется даже признать в нем и тех достоинств, которые он действительно имеет…
Тут Грачов шевельнулся, но почти тотчас же снова же слышалось его тихое храпение.
Тростников продолжал:
— Нет, такое определение не годится, оно слишком общо и так грубо, что даже сонных коробит, надо поискать другого. Что же такое тонкий человек?
Тонкий человек — величайший энциклопедист, хотя может быть, учился плохо и в дрянной школе. Он знаток решительно во всем: в женщинах, в музыке, в лошадях, в литературе, в астрономии, в политике. Он мог бы написать превосходную книгу о чем угодно; но не пишет, потому что… не хочет.
Тонкий человек слышит за версту, видит впотьмах, знает вас насквозь, как свои пять пальцев.
Тонкий человек узнает характер человека по его почерку. Тонкий человек расскажет вам историю приходящего, даже определит его чин, лета, рост и самую цель посещения по звонку, приводимому в движение его рукой.
Тонкий человек — знаток в медицине: если вы больны и лечитесь у известного доктора, он посоветует вам прогнать доктора, объявит его лекарства никуда не годными в предложит вам свои услуги, вызываясь вылечить вас в один день. Не верите? Попробуйте!
Никто не возьмется охотнее тонкого человека и никто не выполнит лучше так называемых деликатных и печальных необходимостей, например когда нужно приготовить мать к известию о смерти сына, жену — к известию о смерти мужа. Можете быть уверены, что при самом входе тонкого человека мать хлопнется в обморок, вообразив, что не только один сын, а все ее дети померли. Но тонкий человек все-таки будет уверять, что, не случись его, было бы хуже: и мать и жена не перенесли бы удара и, верно, лежали бы на столе, тогда как теперь, при его содействии, мать только расшибла висок, ударившись об угол кровати ври падении, а жена впала в самое легонькое безумие, которое, же беспокойтесь, пройдет, непременно пройдет… уж я знаю!
Однако ж вот я и кончил, а обеда всё нет, и мой друг Грачов всё еще спит, что ж я буду теперь делать? Да, я еще не сделал общего заключения! Что же, какое общее заключение о Грачове? Хороший он или дурной человек? Ни то ни се! Был он хорош, когда был влюблен — не в глупую панну Сабину, о которой он так высокопарно повествовал и которая так нетонко его провела. Нет! гораздо ранее. Ему было тогда только девятнадцать лет. Как он был прост, и искренен, и тепел! (Я тогда и полюбил его.) Как он весь блистал и светился и, однако ж, нисколько не оскорблял, а веселил своим блистаньем, чего нельзя сказать о теперешнем его самодовольствии, которое иногда бесит даже посторонних. Я сам слышал, как один господин в трактире при входе Грачова закричал: «Человек, перенеси мой прибор в другую комнату!» — и потом вполголоса говорил своему приятелю: «Вот физиономия, которой я не могу видеть равнодушно! Мы не имеем ничего общего, даже не знакомы, может быть, он прекрасный человек, в чем ж, однако, сомневаюсь, но при виде него желчь моя подымается и аппетит пропадает». (Слышишь, Грачов? Так отзывался о тебе господин, которого зовут… Но что пользы называть фамилию, когда ты спишь?..) Впрочем, кто же не хорош в пору любви? А кто не хорош в эту пору, от того не жди добра в другое время. О, чудное, чудное пламя любви! Зачем не вечно горишь ты в груди человека! Люди были бы лучше, и Грачов никогда бы не дошел до такого нравственного падения, как теперь. Любовь облагораживает самую грубую душу. Так точно (славное сравнение пришло мне в голову), так точно бедной и тесной лачужке выпадает иногда на долю приютить на четверть часа под соломенной кровлей своей путешественницу, богатую, красивую и причудливую. За четверть часа до приезда красавицы с лачугой совершается превращение: пол устлан коврами, потолок и стены обиты богатой материей, накурено благовониями, зажжена лампа, придающая всему ровный матовый колорит. И вот явилась чудная гостья — покушала, сделала свой туалет и уехала далее, только пыль стоит столбом по дорого, да отдаленный стук экипажей, да лениво расходящаяся толпа свидетельствуют, что все происходившее за минуту не было виденьем, не сонная греза. А в избушке всё опять бедно, даже кажется беднее и хуже: потолок словно почернел пуще прежнего, огромная печь как будто еще стала неуклюжее; темно, сыро, нечисто, и, как мелкие страсти в душе человека, по закопченным стенам копошатся и бегают проворные прусаки и мухи. И жди, когда опять заглянет чудная гостья, и заглянет ли еще…
Да! славное сравнение! (уже не говорил, а думал Тростников). По странное дело! Нет сомнения, что оно принадлежит мне. Я его нигде не читал, ни от кого не слыхал; оно пришло в мою голову, оно мое. Но отчего же мне первому кажется, что я его украл… у Гоголя? Неужели сила гения так велика, что он кладет свое клеймо даже на известный род мыслей, которые могут родиться в голове другого? Или я ошибаюсь, и это просто общее место, пошлая мысль, которой я дал, благо готова, форму сравнений Гоголя… Или форма-то меня и сбивает, и в чужой форме мне и самая мысль моя кажется чужою? А своей формы я не умел дать. Кто решит мне эти вопросы? Я их не в силах решить. И вот почему я никогда не мог бы быть писателем. Хорошо или худо ли, мое или не мое — эти сомнения замучили бы меня, и при одной мысли, что меня могли бы заподозрить в краже чужого ума, бросает меня в такой жар, как если б кто сказал, что я вытащил платок из кармана…
— Кушать подано! — громко возвестил человек.
— А! ну, слава богу! — сказал Тростников. — Грачов, полно дурачиться! Пойдем есть.
Грачов медленно открыл глаза, приподнялся и спросил зевая:
— Что ты говоришь?
— Обедать подано.
— Как! Неужели уж так поздно?
— Полно хитрить, приятель! Признайся лучше: перетонил немножко?
— Что такое? Ничего не понимаю.
Грачов причесывался перед зеркалом.
— Ну, всё равно. Спал ли ты или не спал, я торжественно объявляю, что сроду не имел такого слушателя, как сегодня…
— А разве ты говорил что-нибудь? — спросил Грачов зевая.
— Всё время.
— Ну так я скажу, что ты ошибаешься: ты мог иметь еще лучшего слушателя.
— Кого же, например?
— Я думаю, человека, который умел бы спать с открытыми глазами, — кротко сказал Грачов.
— О, тонкий человек! Правда, правда!
Глава III. Оба друга бодрствуют
Приятели перешли в столовую и сели обедать. Но хотя Грачов заявил, что будет иметь аппетит волчий, однако ж кушал мало и был, вероятно, со сна не совсем в духе. Разговор не клеился. Время от времени Тростников повторял одни и те же вопросы: «Так ты спал, Грачов? Так ты не слыхал, что я говорил?», на что Грачов каждый раз пожимал плечами и отвечал сухо: «Разумеется, что ж тут удивительного?» И разговор умолкал. Наконец Тростников прекратил свои вопросы (ему показалось, что они как будто сердят приятеля) и заговорил о поездке в деревню.
— Да! — заметил он между прочим. — Твоя мысль ехать теперь же удивительно счастлива; и, если бы ты сказал мне ее без длинных и мрачных предисловий, я бы расцеловал тебя! Я сам думал ехать, но не ранее как в конце мая. Почему не теперь же? А вот спроси! Невероятно, как глубоко и незаметно рутина въедается во все наши действия. Все едут в конце мая, и я ждал конца мая! Как будто что-нибудь удерживает меня здесь! Но не истинное ни удовольствие уехать в деревню теперь же? Это будет то же, что с одного выстрела убить пару вальдшнепов: мы избежим самого дурного времени в Петербурге и захватим самое лучшее в деревне! Не дышать зловонием, когда начнут колоть грязный лед, не видать чудовищной мостовой, по которой ныряют эти бедные Ваньки, и вместо того присутствовать при самом зарождении весны, приветствовать обновление природы, подстеречь первый побег молодой травки, вдохнуть полной грудью первое весеннее дуновение, — признаюсь, роскошнее ничего давно не представлялось моему воображению… да, едем теперь же! Я благословляю голову, в которую пришла эта счастливая мысль. Гордись, Грачов! Я решительно утверждаю, что это лучшая твоя тонкость с той поры, как ты пустился в тонкости!
И многое еще говорил Тростников в том нее роде. Постепенно и Грачов стал разговорчивее, — должно быть, бургонское развязало ему язык. Аппетит его также усилился; едва притронувшись к первым трем блюдам, он съел все блюдо жаркого, и к концу обеда приятели уже горячо и дружно толковали о предстоящем путешествии, выпив в ознаменование счастливой мысли Грачова бутылку шампанского.
Нет нужды долго скрывать от читателя, что Грачов к Тростников были именно такие друзья, каких в избытке производит наше время. Дружба их держалась на взаимном щекотании самолюбия, и как они были точно друзья, то это упражнение им почти всегда удавалось. В самом деле, кто лучше друга знает, в которое место должно воткнуть другу булавку так, чтобы она ушла туда и с головкой? Но зато никто лучше того же друга не знает, какая пропорция сахару нужна для приведения вас в сладчайшее состояние духа и в каком виде вам должно поднеся ее. Так поглаживая друг друга то по шерсти, то против шерсти, они не скучали вместе и на этом основании думали, что любят друг друга; а в сущности… но не будем откровенны там, где догадливый читатель не нуждается в нашей откровенности. Как бы то ни было, они не сознавали настоящего источника своей дружбы, и каждый видел в другом образец дружеской преданности. Тростников думал: «Глуповат этот Грачов, да зато добрейший малый и любит меня»; а Грачов думал: «Ух какая заноза этот Тростников! Я вижу его насквозь: завистлив и зол по природе — и притом какое самолюбие! Весь свет бы заставил плясать по своей дудке!.. Да зато честный малый и готов за меня в огонь и в воду…» Итак, они толковали о предстоящей поездке. Надлежало решить вопрос: куда именно ехать? Оба они были столбовые русские дворяне, и судьба, хотя не в ровной степени, наделила их родовыми поместьями. У Грачова были имения в нескольких губерниях. Куда Же ехать? Где природа живописнее? Народ характернее? А главное: где больше дичи? (Праздные друзья наши любили охоту и были данниками петербургских чухонцев, которые, протаскав их целый день по пустым болотам, показывали им под вечер до безумия настреканного бекаса или разбитый выводок куропаток.) Совещание длилось недолго, и тонкий человек остался победителем. Тростников охотно согласился предпочесть его в<ладимирск>ое имение своему малороссийскому, любя природу чисто русскую и, может быть, имея еще некоторые другие соображения. Грачов же твердил одно: «Там сторона глухая и народ так наивен, что бьет одну утку, считая всю остальную дичь недостойною выстрела; какова же охота предстоит нам? Тетеревей, куропаток, вальдшнепов там как ворон, и какую стойку будет выдерживать девственный дупель, которого не тревожили, может быть, двадцать лет! (В пылу увлечения тонкий человек забывал, что дупель, даже самый девственный, едва ли может прожить двадцать лет.) Я не бывал там с детства, но помню, что мой отец привозил дичь корзинами. Дом стоит на возвышении, которое постепенно сливается с низменностию, предшествующей дуговому берегу Оки; Ока видна с балкона, и перед самыми окнами дома чудесное озеро…», и многое другое говорил Грачов, но нам нет нужды исчислять краски, которыми живописал он свое поместье: мы сами будем в Грачеве (так оно называлось). Довольно сказать, что Грачов не щадил их и что не одни девственные дупели, но еще более воспоминания детства, о котором он, как малый солидный и установившийся, редко думал, теперь, внезапно прихлынув, одушевили его и делали красноречивым. По рассказам тонкого человека, Грачово было рай земной, и друзья расстались, горя нетерпением отправиться туда скорее.
Приготовляясь к сложной роли деревенского жителя, отчаянного охотника и гостеприимного хозяина, Грачов сделал бесчисленные закупки, опись которых сохранилась в его бумагах, откуда мы извлекаем важнейшие статьи, касающиеся охоты.
Грачов накупил (всё в большом количестве):
1) Непромокаемых одеяний — каучуковых для господ и клеенчатых для прислуги, каучуковых шапок с ушами и подзатыльниками, каучуковых тюфяков и подушек (в резинковом магазине у Кирштена и в магазине a la Toilette[22]).
2) Егерских вещей — пороховиков, дробовиков, пистонниц, ягдташей (в английском магазине и у Ржецицкого).
3) Свистков на всякую дичь (у Ржецицкого).
4) Болотных сапогов разной длины (под колено, за колено и выше) и всякого рода: кожаных петербургской работы (Людвига и Гренмарка), кожаных английских, с негнущейся несокрушимой подошвой, убитой исполинскими гвоздями (эти богатырские сапоги можно иногда найти в магазине a la Toilette), каучуковых петербургских, каучуковых заграничных (у Кирштена).
5) Английских шерстяных носков и чулок мягких, плотных и во всех отношениях превосходных (в английском магазине).
6) Охотничий погребец, изумительно прочный и укладистый.
7) Пуд персидского порошка от насекомых.
8) Наконец, венцом своих охотничьих приобретений Грачов справедливо почитал превосходное английское ружье Пордэ (Purdey), которое смотрело так, как будто стоило 40 целковых, а било… нечего и говорить, как оно било! и стоило не 40 рублей, а вдесятеро.
Приготовления и по другим частям — по съестной и питейной — были тоже недурны, и, кроме того, грачовскому управляющему послано приказание откормить и отпоить столько телят, поросят, барашков, индюшек, кур и цыплят, сколько найдется в вотчине.
Всё закупленное отправлено в Москву, а оттуда немедленно должно было двинуться далее, чтобы поспеть в Грачово до разлития Оки и других рек.
Но мы забыли самую важную статью, именно: статью о собаках. Друзья имели по собаке (и каждый, по обыкновению, считал свою образцом собачьих совершенств), но пары собак дальновидному Грачову в предстоящей охоте казалось мало; притом в течение зимы собаки их страшно разъелись: друг и фаворит тонкого человека, черный, грудастый, коротконогий и короткошерстый Раппо едва перебирался с своей подушки в обеденный час в столовую и остальную часть дня уже маялся на голом полу, вздыхал, как объевшийся гусь, и словно говорил проходящим: «Посмотрите, как неловко и жестко, — я все бока отлежал! А идти к подушке нет никакого расчету: скоро будет ужин, да еще и проспишь, пожалуй!» Раппо был малый обдуманный.
Кстати мы должны сказать теперь же несколько слов о Раппо, без которого Грачов-охотник не полон и не понятен. Всего лучше выписать отметку самого Грачова, которую находим в его охотничьем журнале; она относится ко времени, с которого начинается наш рассказ.
«Раппо — чистый английский пойнтер, уже не первой молодости, но хорошо сохранившийся, настоящий джентльмен как в домашней жизни, так и на охоте. Он ласков с хозяином, сухо-вежлив с его гостями, не кусает без побудительной причины и никогда ни у кого не лижет рук, чем снискал особенную мою любовь; в лучшем расположении духа он подпрыгивает и легонько стискивает зубами край вашего уха — это его величайшая ласка; в остальное время выражает он свои чувства — благодарность, довольство самим собою и другими, радость свидания — мерным, громким и полным достоинства стуком хвоста. (Хвост у него нерубленый, гладкий, несколько обившийся с конца; лежа на подушке, он обыкновенно растягивает его по полу, как крыса, и каждому идущему дает знать о своей близости троекратным постукиваньем, не столько из дружелюбия, сколько из предосторожности.) Поведения примерного. Случалось, будем беспристрастны, что он даже пропадал иногда (по сердечным делишкам), но всегда являлся домой сам — и прямо к обеду. Час обеда ему отлично известен; он, к сожалению, обжора — страсть, которая его погубит. Таков Раппо дома. На охоте являет он редкое соединение сильного чутья и крепкой стойки с хорошими манерами, что даже реже хорошего чутья: никогда ни в каком случае не горячится, ищет, как долг исполняет, предоставляя остальное судьбе. Не горюет и не радуется; не волнует вас ложными стойками, когда ничего нет, но и не падает духом, подобно тем бездарным собачонкам, которые, попрыгав полчаса по болоту, начинают поминутно останавливаться и, поставив передние ноги на высокую кочку, глядят на вас, как будто говоря: „Я ничего не мог найти, поищи теперь ты“. А как он подводил!»
Но нам придется еще видеть Раппо на самом поприще охоты и потому прекращаем выписку. Собака Тростникова имела также свои хорошие качества, с которыми познакомимся впоследствии. Теперь дело шло о том, чтоб приготовить резерв, так как Раппо не без основания внушал своему хозяину мрачные предчувствия. И тонкий человек поручил приживавшему в его людской бездомному егерю Сидору (специальность которого состояла в сопровождении молодых охотников по болотам) приискать несколько собак. «В отъезд? — выразительно спросил Сидор и, получив утвердительный ответ, объявил: — Можно, и даже недорого будут стоить». С той поры он ежедневно приводил к Грачеву мрачную собаку и не менее мрачного мужика, который именовался хозяином собаки. Но собака так на него глядела, что, спусти он только ее с веревки, она бы наверно показала ему пятки. Раз, когда он зазевался, так и случилось: огромный маркловский пес с красными веками, отвисшими подобно карманам дорожного тарантаса, вышиб двойную раму и бежал в виду торговавших его охотников и мнимого своего владельца. Мужик только икнул. Вообще и собаки, и мужик, и самый Сидор — всё имело вид несколько подозрительный, но тонкость как будто вдруг покинула Грачова: он платил деньги, брал собак и отправлял их с обозами своими, намереваясь на досуге в деревне вникнуть в их качества.
Таким образом превосходно обеспеченные по всем отраслям путешествия, деревенского комфорта и охоты приятели наши двинулись в путь.
Глава IV. Ночлег на постоялом дворе, доставивший богатую пищу сатирическому уму тонкого человека
Первое событие, внесенное Грачовым в дневник (которым мы пользуемся), относится к ночлегу путешественников в Гороховце или, точнее, в селе Красном, чрез которое проходит шоссе, оставляя город правее в одной версте. Они прибыли в Красное поздно ночью, взяли особую комнату на постоялом дворе и тотчас же легли спать. Утром тонкий человек был пробужден разговором, происходившим за стеной, около которой помещалась его кровать. Прислушавшись, он нашел разговор столько интересным, что разбудил своего товарища. Оба они стали слушать, и вот в каком виде записано в тетради Грачова то, что они услышали.
За стеной
(Драматическая сцена)
I
Мужской голос
Васильевна! Эй, Васильевна!
(Слышен скрип отворяющейся двери, шаги и старушечий голос.)
Женский голос
Чего, кормилец?
Мужской голос (быстро и с беспокойством)
Ба! Что у те с лицом сделалось?
Женский голос
А разве што сделалось?
Мужской голос
Погляди.
Женский голос
Ничего не вижу, али зеркало фальшит?
Мужской голос
Не зеркало, а глаз, видно, нет. Лицо словно кровь, и нос — туша! А она не видит!
Женский голос
А у печи возилась. Твое же добро берегу, не кухарку нанимать! Сродница всё лучше чужой. Вот и опалило маленько.
Мужской голос
Эх, Васильевна, Васильевна! Ну как теперь в люди покажешься? (Молчание.) Ситчик скроила?
Женский голос (живо)
И скроить скроила, и сшить поспела; спасибо, родной. Вот в Благовещенье в церковь пойду — надену.
Мужской голос
Я тоись не о Благовещенье говорю, наденешь и раньше. Да голову платком повяжи, настоящая купчиха как есть будь.
Женский голос
Так, стало, надумал, кормилец?
Мужской голос
Надумал. Нетто не такая же ты баба, как и другие.
Женский голос
Вестимо: баба всё баба, как одна, так и другая. Справлю не хуже прочих.
Мужской голос
А то еще сваху ищи? Деньги ей плати, а деньги нынче в сапогах ходят. (Молчание.) Да башмаки обуй.
Женский голос
Обую и платок повяжу, надо как есть весь парад соблюсти. Да вот что, Иван Герасимыч: как бы маху не дать.
Мужской голос
А что?
Женский голос
Сама выпить любит, а скупа.
Мужской голос
Ну?
Женский голос
А не подойти ли то есть таким манером: так и так, мол, купила по приказу Ивана Герасимыча, домой несу, да жара больно морит — отдохнуть зашла.
Мужской голос
Понимаю, вишь, у те губа не дура! Ну, вот на… мадерки купи и того… и изюмцу, что ли, фунтик, а то пастилы. Да смотри, попусту не давай… Как увидишь, что дело идет ладно — и попотчуй старуху… да и Евлампия Маркеловна, поди, пьет? Ну и ее…
Женский голос
Как, чай, не пить: кто нынче не пьет? А уж, нече сказать, красавицу подхватишь: чистая да румяная такая, кровь с молоком; только вот зубы белы…
Мужской голос
Зубов словно недостает; я ветрел их намедни у праздника, смотрел всю обедню — молчит либо хихикнет таково скоро, и опять молчок… а, кажись, пары нет.
Женский голос
Это спереди будет, что ли, родимой? А и есть нет, да какой прок в зубах, кормилец? У самого зубы те больно востры. А почернеют, бог даст, так и приметы не будет, что недостает. Только уж плотная да толстенная, нечего сказать…
Мужской голос (смеется недоверчиво)
Полно языком молоть. Говорит, словно видела.
Женский голос
А известно: видно!
Мужской голос
Видно! Дура ты, Васильевна! Видать но видала, а божиться рада! Где у вас ум, у старых людей? Да я вот тоже видел Евлампию Маркеловну, и ты мне ее хоть год еще так показывай… Кругла, кругла, а не побожусь! Нет, я не дурак… Я вот постоялый двор держу, примерно, бойню в городе имею, свою коммерцию произвожу, пятый год без тятеньки остался, а дела не уронил… не токмо, даже люди одобряют лучше тятенькинова… Я теперича к тому говорю: приводят ко мне, примерно, на бойню быка — ну, я и вижу, каков он есть, и знаю доподлинно, что под кожей — всё будет мясо, каково там ни на есть, а мясо. А тут, Васильевна, ты не толкуй, тут статья особенная. Тут дело выходит деликатное…
Женский голос
Как хотите, Иван Герасимыч, а кость говорит…
Мужской голос
Кость! Чего кость! Нынче свет, вишь, каков стал: и в купечестве господские порядки пошли…
Женский голос
Нет уж, Иван Герасимыч, ты меня режь, а хоть побожиться, фунта фальши в ней нет… Евлампия Маркеловна невеста богатеющая, всегда скажу…
Мужской голос
Знаю, не толкуй. Стало, знаю, коли сватьев засылаю… Я уж и Сергей Васильича просил — они хотели братцу Евлампии Маркеловны поговорить… так они теперь, поди, уж знают, в чем, выходит, мое есть желание, и, ежели сами желают того, ты тотчас смекнешь.
Женский голос
Как не смекнуть? Смекну, кормилец, смекну… Так я пойду, Иван Герасимыч, теперь, мадерки да изюмцу куплю, а там уж оденусь да и с богом…
Мужской голос
С богом, Васильевна, да смотри, буде не того — так мадеру не откупоривай, домой тащи — проезжие выпьют; а изюм с уговором бери, коли, мол, не пондравится, так обратно принять.
Женский голос
Ладно, кормилец.
(Слышен скрип дверей.)
Мужской голос
Да смотри, приберись получше — огуречным рассолом, что ли, помойся. Видишь, лицо словно огонь.
Женский голос (усмехаясь)
Э, родимой, не в лице моем дело. (Уходит.)
Мужской голос
Знаю, да, вишь, Маркел Абрамыч человек гордой, скажет: вот де какую сваху прислал, куфарку! Знаю я его — гордец! Что красным товаром торгует, так и нос поднял. Мы вот постоялый дворик держим, да у нас деньги не хуже его! По-моему, так всё равно: кто ни приди, только дело сделай. (Слышен зевок и потом молчание; потом щелканье счетов и отрывочные слова.) Приданого, выходит, тряпья разного рублев тысячи на две… жеребец карий — триста, лавка в шорном ряду — ходит сто двадцать в год… (Слышно щелканье.) Деньгами ничего. (Слышен вздох.) Выходит, взять можно, а свадьбу сыграю рублев на триста, а не то и подешевле… куда чужой народ поить да кормить даром! Я и Сергей Васильичу сказал так, и они говорят, на триста можно управиться… и обо всем обещали переговорить… и будут посаженым отцом. Кто там? Лексеич, ты?
Голос старика
Я, Иван Герасимыч; гостя веду!
II
Гость (входя)
Ивану Герасимовичу.
Хозяин
Федоту Маркелычу. (Молчание.) Чем потчевать дорогого гостя? Теперича у нас всего можно, потому постоялый двор — спрашивают. Чайку? Вода горячая ночь и день не переводится — духом соберем. Лексеич! собери четыре парочки — цветочного и сахарцу, понимаешь? Белого! Молво держим, первейший московский фабрикант, девяносто три копеечки фунт; есть и похуже: второй сорт, семьдесят две, ну, тот маненичко посерей будет, а сладость одна.
Гость
Конечно, кому какой требуется. У вас шавель проезжая пристает: всё больше обозчики — черной народ, так они, конечно, пьют и посерей.
Хозяин
Позвольте, Федот Маркелыч; жирно будет семьдесят две черный народ поштвовать. Вы наших порядков не знаете! Да так и стоялый двор держать нельзя — с кошлем пойдешь. А мы, благодарение богу, наживаем… У нас черному народу подается синец.
Гость
То есть как, Иван Герасимыч, синец?
Хозяин
А сахар такой, выходит — третий сорт.
Гость
Нечего сказать, не слыхал.
Хозяин
Оно вот видите, Федот Маркелыч: в продаже его не находится, так и мудреного нет, что не слыхали, а достал я его случаем. Изволите припомнить, прошлого году Оловянишников, Стратилат Гаврилыч, в Москву ездили, ну вот они и купили там партию сахару. Дешево, что ль, обошлось, только купили они его много… и уж не знаю, сложить, что ли, места не хватило, только часть его лежала так бог знает где: у Стратилата Гаврилыча на дворе флигелечек неражий есть, так вот они и сложили голов сотню туда на чердак, а внизу красильщики нанимали. И развели они однажды большущий чан синей краски — пряжу красить сбирались, а потолок не выдержал — шутка, сто голов: тяга немалая! И посудите вы теперича, Федот Маркелыч, сорок голов как есть в самый чан так вот и угодили да почитай час в нем и кисли. Оказия!
Гость
Подлинно, оказия! (Слышно, что принесли чай.) Вот, я думаю, Оловянишников бороду расчесал!
Хозяин
Э, Федот Маркелыч, такому богачу, как Оловянишников, — плевое дело и не сорок голов! А нашему брату с руки… Откушайте! (Пьют чай.)
Гость
Ну и что же, Иван Герасимыч?
Хозяин
Повытаскали да сушить поскорей. И то чудно, что ничего: просох и такой твердой стал, словно камень, кипяток его не берет, с одним куском десять чашек пей. И сладок. Одно: цвет! Ну, цветом не вышел, так ценой маленичко несходней белого: нам фунт, перед вами, как перед богом, Федот Маркелыч, копеичек по семнадцати, не больше, пришел, да-с!
Гость
Неужели? Да это, выходит, лафа, Иван Герасимыч.
Хозяин
А то как же не лафа? Всё, выходит, надо знать, как деньгу нажить. Я, поверите, Федот Маркелыч, какова есть крошка, другой год сахару не покуп… (быстро поправляясь) конечно, купишь маненичко, для хороших людей; всякие случаи бывают, надо держать…
Гость
Кто говорит, как не купить? И должно купить. Дворянину такого сахару не подашь…
Хозяин
Дело известное. А и тут, открыться по-божески, Федот Маркелыч, сноровка есть, коли плохонький придет — ничего, клади смело, сойдет! Конечно, не первый слой: первый слой синь, словно вот сукно, и отзывает нехорошо. Второй посветлей: этак, вот примерно теперича, как стена. А как разрубишь голову, так в иной, поверите ли, Федот Маркелыч, фунта с три чистейшего рафинаду окажется — и бел как снег! Только так местами синяя полоска словно жилка пройдет… (Наливает чаю.) Откушайте!
Гость
Нет, Иван Герасимыч. Я чаю больше не хочу, сами кушайте.
Хозяин
Что же-с, Федот Маркелыч? Всего три чашечки, да и баста…
Гость (резко)
Да так, не хочу. А я к вам по делу.
Хозяин
Чашечку?
Гость
А у нас, по-нашему, Иван Герасимыч, слово свято: сказано, не хочу…
Хозяин
Да вы, может, подумали… Разрази гром — сахар настоящий: у Варахобина брал, хоть спросите.
Гость
Да я дома много пил.
Хозяин
Ну так водочки. Эй, Лексеич! Бальзамчику графин да рюмки большие, пятнадцатикопеечные.
Гость
К чему большие? Я много пить не буду. Много пить будешь, голову потеряешь.
Хозяин
Со мной ничего, Федот Маркелыч. Я вас так, словно брата родного, уважаю. И не то что чай или водка, всё готов с моим уважением. (Слышно, что принесли водку.) Откушайте! (Пьют и крякают.) А то подумали. Нет, Федот Маркелыч, оловянишниковский сахар у нас весь в продажу идет, верхний слой черному народу идет, второй кому почище, а середним и дворяне не брезгуют.
Гость
Одно удивительно, как теперича цвет, я полагаю, спрашивают. Мужик, мужик, а всё же он видит.
Хозяин
По нашему тракту народ, слава богу, смирен. Мужик богобоязненной, и, чтоб буйство или чего, не слыхать. Иной спросит случаем: что, мол, сахар словно крашеной? «Дурак ты, — скажешь ему, — мужик, так и видно, мужик: не слыхал, что ли, нынче и всё такой сахар?» Ну и ничего, пьет. А иной так еще просит такого. К нам кто не заходит? При всяком его не подашь… иной раз подаем и мужику побелей; так нет, сердится: «Ты, — говорит, — синцу подай, с ним поспорей!» Так и пошло: синец да синец!.. Откушайте!
Гость
Да сами что же, Иван Герасимыч? (Пьют.)
Хозяин
А вот и мы выпьем-с. Так изволите говорить, Федот Маркелыч, дельцо есть?
Гость
А вот видите, Иван Герасимыч: вы приказывали Сергею Васильичу, чтоб поговорить мне, что вы хотите сватать мою сестру?
Хозяин
Было дело.
Гость
Ну-с, Сергей Васильич посылали миня к моим родителям сделать им придлаженье, что вы хотите сватать сестру… и сказал я им на имя Аркадия Васильича и на Ольгу Васильевну и на Каверина, что будто они советуют за вас отдать…
Хозяин
Тэк-с!
Гость
То родитель сказал: когда евти люди об нем заключают, что он хорошего поведенья, то намерены будут отдать…
Хозяин (в восторге)
Уж будто? Так, стало, обделалось… Я тоись, Федот Маркелыч, по гроб слугой буду как тятиньке вашему, так равно и вам. Откушайте! (Пьют.) А поведение? По всей линии иди спрашивай — малый ребенок про нас худа не молвит! Да откушайте еще, Федот Маркелыч, а не то ма-дерки не прикажете ли?
Гость
Позвольте, Иван Герасимыч. Но только в том дело состоит, в каком вы смысле намерены свадьбу играть; если вы думаете так свадьбу сделать, как Сергей Васильич сказали: можно, говорит, на триста рублей сыграть — это значит по-кузнецки…
Хозяин
Тоись как по-кузнецки, Иван Маркелыч?
Гость
А так: купить штоф вина, прийти распить его да прощай! Нету! Этким манером взять вам у нас не придется, да и батюшка отдать по-кузнецки ни сагласится, потому у нас в радне по-кузнецки ни одной нивесты ни отдавали и свадеб кузнецких ни бывала, а она у нас ни худова поведенья или ни дура, чтобы мы согласились ее так отдать; а она у нас из кожновых невест перва красавица.
Хозяин
Тэк-с!
Гость
Если нам ее тах-то отдать, то нам не то свои сродники в глаза наплюют, но даже весь город асмиет, патаму у нас на запое и на сговоре будит публика большая; люди будут хорошие, одних барышниев будит штук до девяти; а угощать нечим будит, и абедов не будет!
Хозяин
Триста рублей деньги, Федот Маркелыч.
Гость
Кто говорит — и гривна деньги. Только нам с гривной делать нечего. Это просто нам проходу не дадут. А если согласны вы будите свадьбу сыграть но купецкому обряду, она вам станет не мене как тысячу рублей, патаму у нас гостей будит много. Во время запою и сговору у нас займется половина хором, а у вас распорядиться некому, как только Васильевне и Лекееову; а евту сволочь родители не допустят, потому они умеют распорядиться только у табатирок, а не у етких делов…
Хозяин
Тэк-с!
Гость
А родители приказали вам поговорить, если вы надумаете: больше тысячи станет, то они согласны у вас взять на всю свадьбу тысячу рублей — на свое распоряженье, на разные вины, и на разные закуски, и на обеды, и меду сварить, и на чай, и на сахар, и за свадьбу священникам отдать, и из посуды совершенно до вас ничего не коснется…
Хозяин
Тэк-с!
Гость
А чего сверх тысячи нидостанет, то они с вас ни копейки не потребуют. А ваше дело только приехать с Федором Васильичем и с ево женою, — сесть подле невесты, а не с евтими людьми, с Васильевной и с Лексеевым! Тогда не стыдно будет пожаловать и Сергею Васильичу: угостим хорошими напитками!
Хозяин
Тэк-с!
(Слышно кряхтенье — он выпил, но уже не потчевал гостя.)
Гость
А и я выпью. (Пьет.) Так вот, Иван Герасимыч. Из платья с вас ничего не потребуем: снарядим сами! Постелю уберем в три перемены отличным манером, положим вас на Кобзев двор в каменные комнаты, а они у нас отделаны важно; постелю вам от нас примут наши сродники, как должно по обряду, и уберут ее. Вот если вы этким манером будете согласны, то приказали мне прийти с вами к родителям и переговорить, и посмотрите при наряде невесту. (Долгое молчание.) Так вот, Иван Герасимыч, можем сделать на Благовещенье запой, и вы не беспокойтесь сваху посылать — вот вам мои слона: если согласны будете, то я вашим буду сватом, а вы моим зятем. (Снова долгое молчание.)
Хозяин
Тысячу рублей — капитал, Федот Маркелыч! (Пьет и крякает.)
Гость
Нетто и мне выпить? Бальзамчик отменный. (Пьет и крякает.) А то поговаривает Васильевна за вас у нас свататься; лучше не посылайте, потому как батюшка на нее посмотрит, на эткую ловасть, да спросит ее, с каково она званья, а она скажет: кухарка, то он евто выведет, и выдет дичь палявая! Подельнее ее приходили, и то носец заворачивал! Етакой ли ходить сватать…
Хозяин
Тэк-с!
Гость
И то батюшка согласится отдать собственно по моей просьбе, потому я желаю вас иметь своим зятем и вы мне известны так, как на руках мои пальцы. (Молчание.) А Васильевна эта думает так, как она усватала Гирина, — так и теперь. Нет! Наша свадьба будет особенная; а на этой свадьбе если согласится она готовить кушанье, то мы ей отрежем платье! Так вот как надумаете?
Хозяин
А думаю.
Гость
Я вечерком побываю. Прощайте-с, наше почтение, Иван Герасимыч.
Хозяин (сухо)
Прощайте!
Гость
А когда не захотите и пожалеете тысячу рублей, то ищите невесту подешевле, а у нас женихи будут. Прощайте-с! (Уходит и возвращается.) А Васильевна эта думаит, так, как усватала она Гирина, так и теперь! Нет! Тут свадьба будет особенная, а тут если согласится она готовить кушанье, то мы ей платье отрежем. (Уходит.)
Хозяин
Думай не думай, а всё одно: не бросать же тысячу рублей на ветер! Нет, Евлампия Маркеловна! Недоросли вы, матушка, до тысячной свадьбы. (Бросается к двери.) Эй, поштенной, поштенной!
Гость (возвращаясь)
Стало, надумали, Иван Герасимыч?
Хозяин
А надумал…
Гость
Так не миновать породниться…
Хозяин (не слушая его)
Что же деньги, поштенной? Куда как прыток! Пить пил, а расплатиться догадки нет. У нас даром ничего не дают; потому — постоялый двор. Много вас, подлипал.
Гость
Какие деньги?
Хозяин
А чай пил, а бальзам?
Гость
Так, стало, так, Иван Герасимыч?
Хозяин
А так, Федот Маркелыч. Еще Евлампия Маркеловна маненичко недоросли-с до тысячной свадьбы. А денежки отдай: чай — полтину, три рюмки бальзаму — сорок пять; всего девяносто пять копеечек.
Гость
Чай? Да с твоего чаю только горло ободрало. Хорош тай — с крашеным сахаром!
Хозяин
А нет, сахар был настоящий.
Гость
Не видал я, что ли? Что ни кусок, то синяя жила, словно синькой выкрашен, да и воняет.
Хозяин
Дудки, поштенной! Ну да чай — бог с ним. Положим, сам пошвовал! А бальзам: три рюмки — сорок пять. Твоя рука наливала…
Гость
Будет с те и гривенника, алтынная душа.
(Слышен звук брошенной монеты. Гость быстро уходит.)
Хозяин (кричит)
Васильевна!
Васильевна
Вот и я, кормилец, совсем при наряде, оделась; гляди — чем не купчиха?
Хозяин
Не ходила еще?
Васильевна
А нет. Только мадерки сходила купить да вот принарядилась.
Хозяин
Ну так и не ходи.
Васильевна
Что так, родимой?
Хозяин
А так, непошто! Не годишься, вишь, говорят, какая ты сваха: не знаешь порядков!
Васильевна
Что-й-то, и господи! Как не знать? И не то, так знаю… да и других поучу. И неужто он так сказал? Али, кормилец, повздорили, стало, с Федотом-то Маркелычем?
Хозяин (сам с собою)
В тысячу рублей, говорит, свадьбу справь да и денежки им в руки дай, вишь, нашли дурака. Нет, я не дурак, дай им тысячу, знаю: распорядятся — любо! Нет, жирно будет — тысячу. Деньги нынче в сапогах ходят! Нас не тому родители учили — деньги бросать.
Васильевна (всплеснув руками)
Тысячу рублей, эва! Что они, стало, с ума спятили. Невеста совсем подошлая, а свадьбу в тысячу играй! Ну, нынче народ! И получше найдем, Иван Герасимыч, и не тужи!
Хозяин
А что тужить! Дурак я тужить. Какая невеста! Только и хорошего было, что лавка шорная: доход теперича верный, да жеребчик карий — масть отменная, отлив больно хорош, словно золоченой!
Васильевна
Найдем, всё найдем, не то золоченого, настоящего золотого найдем! А уж Евлампия Маркеловна, я давеча только говорить не хотела, а правду сказать: какая она невеста такому молодцу да красавцу… Ведь не только зубов, и волос нет: коса-то дареная!
Хозяин
Как дареная?
Васильевна
А так. Вишь, с господами дружество повели, так и переняли. Слыхал, чай, про казначейшу нашу прежнюю: каков есть волос, по всей голове ни одного нет… а в люди выйдет — коса стог стогом, посмотреть любо! Ну вот она таку косу одну и подари Евлампии Маркеловне, и пошла наша купчиха туда же щеголять! Право, я доподлинно слыхала!.. Прибрать, родимой? Чайку больше но будешь пить?
Хозяин
Нет. А бальзаму не тронь. Изюм обратно снеси.
Васильевна
Ладно, снесу, только вот чайку прежде попью…
Хозяин
Мадеру сюда подай. Да платье, смотри, скинь: я, примерно, не к тому его подарил, чтоб ты в нем по товаркам таскалась, а вот, может, посватать придется…
Васильевна
Сниму, сниму, родимой. (Уходит и возвращается.) А вот и мадера. (Уходит.)
(Молчание; потом слышен звук откупоренной бутылки; опять молчание, и потом раздается протяжная песня, напеваемая не совсем трезвым голосом.)
* * *
— Каков разговор? — сказал Грачов своему приятелю, убедившись, что уже не будет продолжения. — Не правда ли, чудо? Если записать, выйдет маленькая комедия; право, я так и сделаю.
— Да, разговор недурен. Но, признаюсь, я не желал бы быть автором такой комедии.
— Почему?
— Да потому, что выйдет… подражание.
— Помилуй! Каким же образом может выйти подражание?
— А бог знает каким! Память легче удерживает слышанное или читанное, а ум безотчетно дает простор чертам, которые ему уже указаны, истолкованы, — вот отчего, я думаю, списывая происходящее, мы невольно подражаем тому, что уже происходило и было списано… разумеется, если нет дарования. А есть ли оно у нас с тобой — еще вопрос не решенный. Или, может быть, уж такая среда, что два-три мастерские снимка исчерпывают ее всю, и, сколько ни списывай потом, всё будет казаться подражанием и повторением. Впрочем, печатай. Такие вещи печатать полезно. Во-первых, потому, что нельзя же считать свой приговор безапелляционным, надо оставить что-нибудь и суду публики: может быть, она и найдет в твоей комедии что-нибудь новое. Во-вторых, потому, что всякий предмет уясняется только тогда, когда перестает быть достоянием ограниченного числа специалистов, как бы получивших на него привилегию, а в-третьих, потому полезно… что никому не вредно.
Громкий и хриплый голос, раздавшийся за стеной: «Васильевна! эй, Васильевна!», прервал разговор.
Пришла Васильевна, и отвергнутый жених потребовал чего-то. Приятели стали одеваться.
Комментарии
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1855, № 1, отд. I, с. 171–204, с подписью: «Н. Некрасов».
В собрание сочинений впервые включено: отрывок «За стеной (Драматическая сцена)» — Собр. соч. 1930, т. III; полностью — ПСС, т. VI.
Автограф с полным текстом не найден.
Черновой автограф отрывка главы III и двух отрывков драматической сцены «За стеной» — ГБЛ, ф. 195, М5757.3, карт. 1, ед. хр. 3 (варианты этих отрывков публикуются в составе свода вариантов к роману «Топкий человек, его приключения и наблюдения» — см.: наст. изд., т. VIII).
«Тонкий человек…» создавался, по-видимому, в период между 1853 и 1855 гг. Об этом свидетельствуют отраженные в нем биографические факты. В апреле-августе 1853 г. Некрасов совершил поездку в Алешунино Владимирской губернии, впечатления от которой воплотились в «Тонком человеке…»: Грачов и Тростников (его герои) выезжают из Петербурга во владимирское имение Грачова весной 18 ** года и путешествуют по тем же местам, что и Некрасов; без изменения оставлены названия окрестных городов и деревень (Гороховец, село Красное).
Описание имения Грачова («Дом стоит на возвышении, которое постепенно сливается с низменностию, предшествующей луговому берегу Оки ~ перед самыми окнами дома чудесное озеро…», с. 447) совпадает с описанием дома Некрасова в Алешунине («маленьком именьишке моего отца, которое он передал мне близ города Мурома») в письме к Тургеневу от 6–9 июля 1853 г.
Отмечавшийся исследователями (В. Е. Евгеньевым-Максимовым, К. И. Чуковским) автобиографизм «Тонкого человека…» не является основной его особенностью. Судя по содержанию первых четырех глав, опубликованных в «Современнике» (в автобиографических записях 1877 г. «Тонкий человек…» назван романом), Некрасов обратился к новой для ого прозы теме судеб русской дворянской интеллигенции, воспитывавшейся в кружках, жизнь которых при большой духовной напряженности носила умозрительный характер, была оторвана от практики. В продолжении романа, не завершенного и не опубликованного при жизни писателя, эта тема найдет свое дальнейшее развитие, перерастет в злободневную для середины 1850-х гг. и характерную для творчества Некрасова проблему либерализма и связанную с нею проблему народа (см.: наст. изд., т. VIII).
Название «Тонкий человек…» и часто повторяющиеся в первых главах романа выражения «тонкость», «перетонил» ироничны. По своей смысловой наполненности (фразерство, болезненное самолюбие, склонность к эффектам, эгоизм) понятие «тонкий человек» у Некрасова созвучно тургеневской формуле «лишний человек». Однако в отличие от Тургенева, которого более интересовали психологическая природа данного типа, его философские корни, Некрасов, как и многие другие писатели «натуральной школы» (И. И. Панаев («Родственники», 1847): Я. П. Бутков («Странная история», 1849); А. И. Пальм («Жак Бичовкин», 1849)), делал акцент на социально-политическом факторе, способствующем появлению «тонких людей». «Тонкий человек» Некрасова — разновидность тургеневского «лишнего человека», данная целиком в иронической, развенчивающей интерпретации.
Ориентация Некрасова на тургеневский тип с целью его переосмысления и дискредитации прослеживается в тематических и текстуальных совпадениях ряда эпизодов, мотивов в «Тонком человеке…» и «Гамлете Щигровского уезда» (1849). Оба героя — Грачев (у Некрасова) и Василий Васильевич («Гамлет Щигровского уезда») — представители дворянской интеллигенции, духовно воспитывавшиеся в кружках передовой дворянской молодежи 1830-1840-х гг. (как сказано у Некрасова, «в кружке умников»), «энциклопедисты», фразеры. Обоих «самолюбие гложет» и мучает «постоянное напряжение придумать что-нибудь оригинальное» (с. 441). Для Василия Васильевича («Гамлет Щигровского уезда») поездка в деревню-пройденный этап. В романе же Некрасова повествование начинается с дающего «ключ» к внутреннему миру героя многословного «признания» Грачева, сводящегося к банальному решению — «не лучше ли уехать навсегда в деревню».
К. И. Чуковский, В. Б. Евгеньев-Максимов, А. Н. Зимина отмечали художественную близость «Тонкого человека…» и «Записок охотника» Тургенева. Это наблюдение справедливо лишь по отношению к роману в целом. «Для изображения крестьян и крестьянского быта Некрасов воспользовался формой „Записок охотника“» (см.: Зимина, с. 198). В главах же, опубликованных в «Современнике», эта тема отсутствует.
У истоков «Тонкого человека» стояли и «Мертвые души» (1842) Гоголя, и «Тарантас» (1845) В. А. Соллогуба, в котором «Мертвые души» переосмысливались в духе очерковой «физиологии» (о Соллогубе см.: Логман Л. М. «Натуральная школа» и проча начала 1850-х гг. — В кн.: История русской литературы, т. 2. Л., 1981, с. 607). Если сходство романа Некрасова с «Тарантасом» Соллогуба ограничивается внешним сюжетным совпадением: в тарантасе едут два барина, наблюдающих Россию, то на Гоголя как на литературный источник ссылается сам Некрасов в связи с поставленной в начале «Тонкого человека…» проблемой литературной преемственности и признанием себя учеником и последователем школы Гоголя (о гоголевской традиции в романе см.: Евгеньев-Максимов, т. II, с. 191–192).
«Тонкий человек…» — зрелое прозаическое произведение Некрасова и. по проблематике, и по художественной форме. По наблюдению В. В. Жданова, писатель создал в нем «одну из разновидностей того социального типа, разоблачение которого в дальнейшем станет предметом некрасовской сатиры <…>. Фигура Грачева занимает свое место где-то посредине между помещиком Данковым, бегло обрисованным в „Трех странах света“, и Агариным из поэмы „Саша“, создававшейся в те же годы, что и „Тонкий человек“» (Жданов Б. В. Заметки о Некрасове. — Нов. мир, 1971, № 9, с. 241, см. также: Зимина А. П. Проблема лишнего человека в творчестве Некрасова 50-х годов. (Поэма «Саша», роман «Тонкий человек, его приключения и наблюдения»). — Учен. зап. Удмуртск. гос. пед. ин-та 1956, вып. 10, с. 99–118).
Существенной особенностью «Тонкого человека…» является его жанровое своеобразие. Роман лишь внешне сохраняет сходство с «физиологическими очерками». Традиционная для литературы 1840-1850-х гг. форма повествования («записки, признания, воспоминания, автобиографии») Некрасовым отвергается как устаревшая и не соответствующая его замыслу. Цель автора — раскрытие несостоятельности «тонкого человека» — выясняется в процессе диалога-спора «не только и по столько между приятелями Грачовым и Тростниковым, чьи взгляды <…> не всегда совпадают, сколько между повествователем и „Тонким человеком“» (см.: Карамыслова О. В. О жанре романа Н. А. Некрасова «Тонкий человек, его приключения и наблюдения». — Некр. и его вр., вып. V, с. 46; ср. также ее работу: Образ автора-повествователя в романе Н. А. Некрасова «Тонкий человек, ого приключения и наблюдения». — Некр. и его вр., вып. IV, с. 57–63).
Диалогичность романа позволила Некрасову органически включить в текст четвертой главы драматическую сцену «За стеной», представляющую собой разговор, подслушанный Грачовым и Тростниковым во время их пребывания на постоялом дворе. В основу сцены было положено «Письмо от купца купцу», напечатанное Некрасовым в «Литературной газете» (1845, 1 марта, № 8) (см. об этом: Евгеньев-Максимов, т. II, с. 191). В «Тонком человеке…» полностью сохранен язык и стиль «Письма» (текст его, изредка прерываемый репликами хозяина, произносится гостом), его сюжет — сватовство купца, близкий отдельным мотивам пьес Гоголя («Женитьба») и А. Н. Островского (анализ «За стеной» см. в кн.: Некрасов и театр. Л., 1948, с. 199–200, в главе XII, написанной К. К. Бухмейер).
В романе содержится диалог-рассуждение по поводу возможности использования этого вставного эпизода в качестве самостоятельного драматического произведения: «- Каков разговор? — сказал Грачов своему приятелю <…> Не правда ли, чудо? Если записать, выйдет маленькая комедия <…> — Да, разговор недурен. Но, признаюсь, я не желал бы быть автором такой комедии. — Почему? — Да потому, что выйдет… подражание» (с. 468).
Отказываясь от подражания, но не отвергая его «полезности» («…два-три мастерские снимка исчерпывают ее <среду> всю, и, сколько ни списывай потом, всё будет казаться подражанием и повторением» и далее: «Такие вещи печатать полезно. <…> потому полезно… что никому не вредно» — с. 468), Некрасов еще раз обращался к проблеме литературной преемственности, поставленной в начале романа, к занимавшему Белинского вопросу о соотношении и взаимозависимости гениев и талантов, больших талантов и обыкновенных беллетристов.
На этом эпизоде заканчивается известная современникам часть «Тонкого человека…» (творческую историю последующих глав романа см.: наст. изд., т. VIII).
Роман остался почти не замеченным критиками. В отрицательном отзыве о «Тонком человеке…», Вл. Зотов давал негативную оценку прозе Некрасова в целом, отмечая, однако, его поэтическое дарование: «Прозаические опыты г-на Некрасова до сих пор были немногочисленны и неблестящи. <…> Новое произведение его, судя по началу, немного прибавит к известности г-на Некрасова как повествователя. Оно резко разделяется на две половины: в первой рассказывается история одного Тонкого человека, сильно смахивающего на хлыща; во второй разговор о неудачном сватовстве содержателя постоялого двора за купеческую дочку. В этой части много верно схваченных и комических подробностей, но целое растянуто. Впрочем, подождем окончания похождений Тонкого человека» (П, 1855, № 3, «Петербургский вестник», с. 6). Снисходительно, но очень бегло отозвался о «Тонком человеке…» О. И. Сенковский: «Мы не можем скрыть удовольствия, доставленного нам несколькими страницами „Тонкого человека“ г-на Некрасова и в особенности панегириком Раппо…» (БдЧ, 1855, № 2, с. 46).
Своеобразным откликом на роман Некрасова явилось обилие реминисценций из пего в статье А. А. Григорьева «И. С. Тургенев и его деятельность. По поводу романа „Дворянское гнездо“» (1859). «Авторы всех подобных произведений, — писал Григорьев по поводу провинциальных отрицателей „драматических пословиц“ Мюссе и его русских подражателей, имея в виду „Где тонко, там и рвется“ Тургенева, — стремились к тонкостям. Тонкость была повсюду: тонкость стана героинь, тонкость голландского белья и т. д. — тонкость, одним словом, и притом такая, что стан, того и гляди, напомнит жердочку народной песни…» (РСл, 1859, № 5, «Критика», с. 23–25).
Так и Манфред не часто смотрел… — Манфред — герой одноименной трагедии Д. -Г. Байрона, обладал тяжелым, убийственным взглядом. См. также комментарий на с. 593.
…теперь только и пишутся, что записки, признания, воспоминания, автобиографии. — Ср. высказывание А. В. Дружинина в «Письмах иногороднего подписчика» (1849): «Наши журналы теперь очень щедры на жизнеописания. В „Отечественных записках“ кроме „Замогильных записок“ Шатобриана начали помещаться отрывки из „Признаний Ламартина“» (Дружинин А. В. Собр. соч., т. VI. СПб., 1865, с. 99). Многочисленные мемуарные и биографические произведения и отклики на них публиковались и на страницах «Современника». См., например: Поэзия и правда моей жизни. Записки Гете (1849, № 9); <Уваров С. С> Литературные воспоминания А. В. (1851, No. 6); <Гаевский В. П.> Записки В. М. Головнина в плену у японцев… Спб., 1851 (1851, № 11); Дизраэли И. Литературный характер, или История гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний (1853, № 5-11); Путешествия, записки, приключения и битвы. Воспоминания из морской жизни Люи Гернерея (Луи Гернсре). М., 1853–1854 (1854, № 2); Ковалевский Е. П. Жизнь и смерть последнего владыки Черногории и последовавшие затем события (1854, № 6); Зиссерман А. Л. Десять лет на Кавказе (1854, № 9) и др.
…жизнь тяжкое бремя? — Перефразированная строка из стихотворения Пушкина «Телега жизни» (1823): «Хоть тяжело подчас в ней бремя..».
…не есть ли вся моя жизнь пошлое повторение одних и тех же пошлостей? — Восходит к гоголевскому выражению «пошлость пошлого человека» из «Четырех писем к разным лицам по поводу „Мертвых душ“». По словам Гоголя, главное свойство его таланта определено Пушкиным: «Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем» (Гоголь, т. VIII. с. 292). Использовано в статье Белинского по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1847) (Белинский, т. X, с. 75).
…тонкий человек — глупая страсть к тонкостям… — Выражение «тонкий человек» с ироническим оттенком встречается в комедии Ф. А. Кони «Деловой человек, или Дело в шляпе» («Жучок: Прощай, тонкий человек», «на тонких экскузациях с ним» — П, 1840, № 6, с. 6–9; указано А. М. Гаркави — см. его картотеку, хранящуюся в ИРЛИ). Иронически использовано А. В. Дружининым в «Письмах иногороднего подписчика»: «Крестовский — писатель тоже весьма умный <…> но <…> нужно признаться, что за прошлый месяц он употребил во зло привилегию поэтов и беллетристов быть тонкими во вред свежести и занимательности взятого ими на себя труда. Тонок, и нечист!». Критикуя современных беллетристов, «потчующих» читателя «психологическими анализами, описанием микроскопических страданий и мельчайших страстей», Дружинин также иронизировал по поводу «тонкости» подобных сюжетов: «Опять тонкость и отсутствие чистоты, то есть ясности» (Дружинин А. В. Собр. соч., т. VI. СПб., 1865, с. 736–737, 810). В «Современнике» за 1854 г. (№ 4, отд. V, с. 69–80) была опубликована статья «Топкие критики» за подписью «Z». Ср., кроме того, эпиграмму П. А. Каратыгина по поводу пьесы Тургенева «Где тонко, там и рвется» (1848): «В комедии своей он так перетончил, что скажешь нехотя: где тонко, там и рвется» (цит. по: Варнеке В. В. История русского театра, т. 2. Казань, 1910, с. 332).
Ждали нового инспектора ~ пьяная фигура с просительным аттестатом. — Ситуация с «просительным аттестатом» используется в «Повести о бедном Климе» и в «Жизни и похождениях Тихона Тростникова» (см.: наст. изд. т. VIII).
Он еще не толст ~ похож на Павла Иваныча Чичикова. — Реминисценция из «Мертвых душ» Гоголя (ср. описание внешности Чичикова в главе I: «ни слишком толст, ни слишком тонок» — и в главе VIII: «Герой наш <…> чувствовал какую-то ловкость необыкновенную: раскланивался направо и налево, по обыкновению своему, несколько набок, по совершенно свободно…» (Гоголь, т. VI, с. 7, 162–163).
…попасть в круг, где любят-таки поговорить о существенных вопросах науки, жизни, современности и проч. ~ постоянное напряжение придумать что-нибудь оригинальное умерщвляет в них последний остаток ума… — Ср. характеристику московских кружков 1830-1840-х гг. в «Гамлете Щигровского уезда» Тургенева: «…кружок — да это гибель всякого самобытного развития; кружок — это безобразная замена общества, женщины, жизни; кружок… о, да постойте; я вам скажу, что такое кружок! <…> кружок заменяет разговор рассуждениями, приучает к бесплодной болтовне <…> прививает вам литературную чесотку; лишает вас, наконец, свежести и девственной крепости души. Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы <…> оденешься и поплетешься к приятелю <…> толковать о немецкой философии, любви, вечном солнце духа и прочих отдаленных предметах» (Тургенев, Соч., т. IV, с. 284–285).
…умного кружка, сношения с которым облекал он, должною таинственности), намекая, будто сам принимал участие в его деятельности. — Возможно, здесь содержится намек на кружок петрашевцев. О пропагандистской деятельности Петрашевского Некрасову могло быть известно через И. В. Павлова, студента Московского университета, с которым он познакомился летом 1845 г. у Герцена в Соколове (см. недатированное письмо И. В. Павлова к А. И. Малышеву — ГБЛ, ф. 135, карт. 60, ед. хр. 06, л. 3; см. также: Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 531).
Тонкий человек — величайший энциклопедист, хоть, может быть, учился плохо и в дрянной школе, ~ Он мог бы написать превосходную книгу о чем угодно ~ не хочет. — Ср. у Тургенева в «Гамлете Щигровского уезда»: «Что мне в том, что у тебя голова велика и уместительна и что понимаешь ты всё, много знаешь, за веком следишь, — да своего-то, особенного, собственного, у тебя ничего нету! <…> я от скуки попытался было пуститься в литературу и даже послал статейку в журнал, если не ошибаюсь, повесть…» (Тургенев, Соч., т. IV, с. 280, 293).
…желчь моя подымается и аппетит пропадает. — Ср. у Тургенева в «Гамлете Щигровского уезда»: «…с негодованием, доходившим до голода…» (Тургенев, Соч., т. IV, с. 276).
…(славное сравнение пришло мне в голову) ~ пошлая мысль, которой я дал, благо готова, форму сравнений Гоголя… — Возможно, имеется в виду лирическое отступление в главе V «Мертвых душ»: «Везде где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов ее, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на всё то, что встречалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, непохожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде, поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными копями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не одевая шапок, хотя уже давно унесся и пропал из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным образом показалась в нашей повести и так же скрылась» (Гоголь, т. VI, с. 92).
…бургонское… — сорт красного вина.
…столбовые русские дворяне… — потомственные дворяне старинного рода.
…в английском магазине… — См. комментарий на с. 561.
…английское ружье Пордэ (Purdey). — Д. Пордей (Purday) — английский оружейник (см.: Романов С. И. Охотничий словарь, вып. I. M., 1876, с. 202–203). В письме к Тургеневу от 5 апреля 1861 г. Некрасов обращался к нему с просьбой купить в Лондоне или Париже ружье этой системы.
«Раппо — чистый английский пойнтер ~ А как он подводил!» — О своей собаке Раппо Некрасов упоминает в письме к Тургеневу от 6–9 июля 1853 г. Отрывок из «Охотничьего журнала» Грачова тематически близок главке «Легавая собака» из «Записок ружейного охотника» (1852) С. Т. Аксакова, по поводу которых Некрасов писал 16 мая 1852 г. Тургеневу, что он «в новом от них восхищении».
…приводил к Грачеву мрачную собаку и не менее мрачного мужика, который именовался хозяином собаки. — Аналогичный эпизод содержится в «Петербургских углах» (см. с. 354).
…в Гороховце или, точнее, в селе Красном… — Гороховец — уездный город Владимирской губернии, расположен на правом берегу Клязьмы, ныне районный центр Владимирской области. Село Красное находилось в Гороховецком уезде той же губернии.
Благовещенье — один из двенадцати религиозных праздников, связан с христианским мифом об архангеле Гаврииле, возвестившем деве Марии о рождении Иисуса Христа; отмечался 25 марта (7 апреля).
…огуречным рассолом, что ли, помойся. — Реминисценция из Гоголя (см. комментарий на с. 571).
…красным товаром торгует… — Красный товар — мануфактура, ткани.
…шавель проезжая пристает: всё больше обозчики… — Слово «шавель» употребляется в Новгородской области в значении: сброд, ничтожный люд, дрянь; обозчики (просторечное) — занимающиеся извозным промыслом.
…на эткую ловасть ~ дичь палявая! — Ловасть — просторечное от ловить, ловец; здесь в значении: сватья. Палявая — просторечное от паленая.
Примечания
22. Всё для нарядов (франц.).