Глава II
Колесо бежит шибко
Житель отдаленной провинции, имеющий иногда нужду до столичных книгопродавцев, решительно лишен возможности судить о них по чему-нибудь, кроме их собственных объявлений и журнальных отзывов.
Журналы, считая неважным делом исполнить просьбу богатого книгопродавца, который мог и сам в свою очередь пригодиться им, провозгласили Кирпичова человеком известной честности, исправности и аккуратности и время от времени повторяли свою похвалу с легкими вариациями. Что касается до объявлений, то Кирпичов не скупился на них, и они были действительно заманчивы. Между прочим, Кирпичов сильно добивался звания комиссионера разных мест. Имя каждого из тех мест приплеталось к его титулу, который в объявлениях и письмах его эффектно заканчивался словами «и проч., и проч.»: это должно было, по его расчету, внушать иногородним покупателям всесовершеннейшее доверие к его особе и заменять им, таким образом, отсутствие солидной его физиономии, которая неотразимо внушала то же самое его покупателям петербургским.
Таким образом, в то время когда в столице уже начинали поговарлвать, что Кирпичов совсем не так деятелен и богат, как кричат журналы, — слава его во внутренней России только еще достигала полного своего развития.
В комнате, назначенной для конторских занятий, то и дело прибывали толстые книги с надписью: для записи требований иногородных. Число иногородных покупателей с каждым днем возрастало, и, наконец, их было уже столько, что Харитону Сидорычу пришла однажды мысль, что «если бы ему удалось „приобресть“ со всех этих господ хоть по целковому с каждого, он тотчас мог бы открыть свой магазин, да еще почище кирпичовского». В магазине явились новые приказчики. Они имели благовидные и франтовские наружности; можно было бы сказать даже, что они не уступали самым лучшим приказчикам, если б не были постоянно подвержены глубокой апатии, заставлявшей их при появлении покупателя — нарушителя своего покоя — корчить гримасу и отвечать ему угрюмо и бестолково… Погрузив руки в карманы, новые приказчики Кирпичова смотрели в зеркало или засыпали в сладких мечтах о субботе, к чему обыкновенно направлены были все действия их в течение недели и чем единственно заняты были их красивые напомаженные головы, покрытые, как и весь костюм, густым слоем пыли. В субботу и воскресенье всякий из них старался вознаградить себя, как мог и успел подготовиться, за всю неделю заключения в магазине или в душной и грязной комнате, где отведено было им помещение.
Громадные книги с адресами иногородных покупателей грозили раздавить молодого человека, который работал теперь и по праздникам. Он прочитывал полученные письма, рылся в толстых книгах и часто останавливался в недоумении над счетами, записанными в них Кирпичовым. Но он не просил у Кирпичова разгадки своему недоумению: Кирпичов не любил таких объяснений.
— Видно, что не коммерческий человек! — говорил он. — Что тут за объяснение! Дело в том состоит, чтоб послать что-нибудь, а не удержать деньги… Знаю я, что делаю! А то объясни ему все по пальцам; да еще учить вздумал: это повредит, говорит, моим делам!
Граблин скоро привык безмолвно писать, и переписывать письма с необъяснимыми счетами и дал себе слово держаться в стороне от всего, что бы ни делалось в делах или с делами Кирпичова, и более дорожить своим партикулярным местом, чем будущею судьбою торговли Кирпичова. Живо представлялся ему в памяти гнилой домик в Семеновском полку со всеми грустными подробностями и безобразной обстановкой нищеты, и он скоро привык обходиться со счетами без объяснений с Кирпичовым насчет разных несообразностей их с требованиями корреспондентов. Если книга не послана, он отвечал наугад, что ее «нет за распродажею», или: «вышлется по получении из Москвы»; если книги или вещи высланы не скоро, причину медленности он относил к «случайному стечению множества разнородных требований со всех концов России, которых исполнить в одно и то же время не было никакой возможности»; даже если приходилось похоронить кого-нибудь, для того чтобы вывернуться за Кирпичова, наделавшего путаницу, — молодой человек не задумывался: «Хозяин фабрики, — писал он в таких случаях, — с которой вы поручили взять требуемые вещи, умер, и пока вводятся во владение наследники, производство продажи приостановлено; поэтому вещи взяты с другой фабрики, с которою магазин имеет постоянные сношения и за достоинство вещей может ручаться», и проч., и проч. Короче: молодой человек сделался чрезвычайно изобретателен на выдумки и сочинял такие письма, что Кирпичов после не нарадовался своим письмоводителем и подписывал не читая. При этом случалось, что конторщик, переписывавший счета, ошибался в итоге, а Кирпичов смерть не любил, если цифра написана на скобленом месте.
— Вот и наврал! — вскрикивал про себя переписчик, — вот и не уйдет!
Но, подумав, говорил:
— А нет же, уйдет; приставлю ноги, и уйдет!
Корреспондент, получив счет с переделанными цифрами, который препровождался иногда, если было кстати, с вежливым поздравлением с праздником и искренними пожеланиями всяких радостей, не знал, что и думать, благодарил в следующем письме Кирпичова за поздравление, но счет просил исправить. Кирпичов не уступал, утверждая, что цены верны; завязывалась переписка, требовавшая всей изобретательности молодого человека, и кончалась, однако, тем, что корреспондент обращался уже к другому книгопродавцу.
Несмотря на все это, почетные прибавления к имени Кирпичова продолжались, и значение его начинало уже принимать колоссальные размеры в некоторых отдаленных уголках России. Раз Кирпичов получил письмо с таким адресом, что хоть бы и не книгопродавцу… Добрый корреспондент, сбитый с толку объявлением магазина «на новых основаниях, соответствующих его назначению» и необозримым исчислением мест, сделавших Кирпичова своим комиссионером, вообразил в Кирпичове что-то особенное, не имеющее ничего общего с обыкновенными книгопродавцами. Посылая деньги, он объяснял, что «никак не осмелился бы утруждать его особу своею просьбой, если б не прочитал собственными глазами объявление Кирпичова, который с великодушной решимостью благоволил снизойти до нужд их, бедных иногородцев, и высылать по их требованиям книги и вещи, жертвуя, без всякого сомнения, многими условиями светской своей жизни в обширном и блестящем кругу и подвергая себя хлопотам и беспокойствам». И все письмо было наполнено одним вступлением; только под конец корреспондент решился открыть цель своего послания, прося Кирпичова выслать ему «чучело на крякву, свисток и хлыст».
Возвеличенный книгопродавец читал, и незнакомое чувство сильно охватывало его душу и необъятно широко раздувало его ноздри. И много чего прочитал он умственными очами в письме простодушного провинциала, и умственные очи его далеко прозревали в счастливую будущность. Ясно слышал он, как имя его произносится во всех концах просвещенной России вместе с его великолепнейшими изданиями; как векселя его ходят в народе с кредитом несомненным и неизменным, как счастливая, солидная физиономия его, на память потомству и удивление современникам, вылилась в портрете и гуляет по всей пространной России, между тем как оригинал его собирается показать свою особу в подлиннике и насладиться плодами своей «великодушной решительности, с которою он благоволил снизойти до нужд иногородцев», — и как, наконец, разъезжает уже его собственная особа в подлиннике по всем сторонам необозримой России, всюду встречаемая радостными приветствиями, преисполненными глубокой признательности и уважения к человеку «блестящего круга, пожертвовавшему для иногородцев, без всякого сомнения, многими условиями своей светской жизни». И явилась в нем вера в счастливую звезду свою, под влиянием которой онемело может делать все, что ему ни вздумается, — не только может, он даже должен делать, что бы то ни было, лишь бы более и более расширять круг своих благодетельных для человечества действий и не давать заглохнуть своим великим способностям, — должен действовать скорее: взойдет другая звезда на горизонте торгового книжного мира, и будет поздно…
— Что за книгопродавец, в самом деле, который не издает журнала или газеты! — говорил Кирпичов однажды Граблину. — Все спрашивают, отчего я не издаю журнала? Говорят, что мне непременно надо иметь, так сказать, собственное орудие; ну, понимаете, душенька? начинайте, говорят, начинайте, ведь у вас колесо заведено хорошо, шибко идет!.. У вас, говорят, все есть, и деньги и известность, недостает только одного — славы, умного издателя… Отчего бы не взять мне, в самом деле, журнал, — а? Ведь если один год и оборвемся, в другой поправимся; ведь не испортим же в один год всего, Степан Петрович, а?
И Кирпичов в сильном волнении шагал по комнате, потирая руки. Он уже решился.
Молодой человек отвечал, что дела его в десять лет не испортишь — шибко идет! — Да и зачем же, — прибавил он, — предполагать только худое, — можно отстранить убытки… разными мерами.
— Да, — продолжал Кирпичов, бегая по комнате, — можно, например… того… А какими бы то есть, вы думаете, мерами?
— Я не знаю, что вы хотите издавать.
— Положим, хоть «Умственную пищу». Мне предлагал редактор купить у него право.
Молодой человек задумался. «Умственной пищей» именовался журнал, который раз пять уже падал, увлекая в своем падении и неосторожного издателя, дерзнувшего итти против злополучной судьбы, написанной, казалось, на роду горемычному журналу. Однако Граблин подал свое мнение: предложить его многочисленным корреспондентам Кирпичова.
— Я тоже думал, — сказал Кирпичов, — да и как им не подписаться! особы все богатые, помещики — что им! А я ведь исполняю их поручения, хлопочу для них. Пусть они найдут другого… того…
И вскоре потом расторопный книгопродавец «имел честь препровождать» к каждому из своих корреспондентов, «зная — бог знает почему — просвещенную любовь их к отечественной словесности», — билет на Умственную пищу, «которая, подвергаясь совершенному преобразованию, будет издаваема в новом, гораздо обширнейшем виде, соответствующем ее благонамеренной цели». Сверх того, к некоторым он «принимал смелость препровождать» еще по десятку таких же билетов, «сознавая необходимость в участии в этом деле истинных ценителей, обращающих внимание публики на все изящное и полезное в журнальном мире и зная то влияние, которое они могут иметь на успех предпринимаемого журнала, предложив своим знакомым подписаться на него».
Через несколько времени Кирпичов начал получать ответы, вроде следующего: «М. Г. Благодарю вас за предложение подписаться на „Умственную пищу“, но, к сожалению, не могу этим воспользоваться; также не могу, при всем желании, раздать и десяти билетов, присланных для моих знакомых; а потому, возвращая при сем ваши билеты, — прошу вас возвратить мне деньги, заплаченные почте за пересылку их к вам. Слуга покорный такой-то».
Вообще очень немного оказалось охотников заплатить деньги единственно за то, что их ни с того ни с сего называют «ценителями всего изящного» и «просвещенными любителями отечественной словесности». Но у Кирпичова было еще довольно корреспондентов, которых он, как-то промахнувшись, не успел еще с первого разу ошеломить своими Дивными счетами; эти-то добрые люди, из одного неудобства отказаться от его предложения, подписались на «Умственную пищу». Но их мало. Подписных денег не хватит и на бумагу. Что нужды! Кирпичов не унывает.
Корреспонденция увеличивается с страшной быстротой. Колесо бежит шибко! Грудами приносит с почты Петрушка пакеты, с пятью печатями.
— Эк везет!.. — замечают другие книгопродавцы. — Уж чего лучше; сам в петлю лезет, а ничего!
Шибко бежит колесо! Кирпичов это знает. Бойко и торопливо подписывает он письма, заготовленные молодым человеком. Подписал.
— Эй, ты! — кричит он, обратясь к дверям. — Ты!
Один из мальчиков прибегает к Кирпичову, но в ту же минуту летит прочь, смущенный грозным голосом хозяина:
— Разве тебя я звал? ты!!
Прибежал другой мальчик.
— Узнай поди, пришел ли Алексей Иваныч.
Мальчик убегает и, чрез минуту воротившись, говорит:
— Нет еще-с.
Кирпичов налагает нетвердую, но неумолимую руку на черновые счеты в толстой книге, — и цифры растут, растут от магического прикосновения его руки, далеко оставляя за собою всякое вероятие. И это кончено.
— Эй, ты!
Подбегают оба мальчика, и один из них опять летит к дверям, между тем как другой убегает, получив приказание:
— Узнай! — Кирпичов в нетерпении барабанит по столу.
— Пришел-с, — докладывает возвратившийся мальчик.
И Кирпичов исчезает.
Изредка еще является он в магазин, прикрикнет на одного, распечет другого и опять пропадет. Поздно и не твердыми шагами возвращается он домой. Засыпает. Но кровь, густая, черная кровь, — несмотря на то, что он бросает ее раза четыре в год, — не дает ему спокойно спать.
— Ты барин, ты литератор, — бредит он, — а я не литератор… я купец… да у меня и слава… и деньги… что мне литератор…
(Это относится к одному литератору, который заметил Кирпичову, что он не купец, когда тот торговался, покупая у него рукопись.)
— У меня будут и кареты и лакеи… связи в высшем кругу… еще год — два…. дом свой… могу и теперь… на, векселя могу… векселя мои… банкирские… бил… Кирпичов!.. знают везде… да! кха, кха, к-х-а!!
Он начинает давиться от приливающей крови в груди. Поворачивается на другой бок и снова продолжает бредить.
Встает он поздно, как раз к тому времени, когда приходит Алексей Иваныч и другие благоприятели. «Какое зрелище»! — приветствует их Кирпичов, и на столе вместе с чаем является бутылка шампанского, потом другая; бутылки не застаиваются, а чай стынет нетронутый. В конторе опять Кирпичов торопится подписать письма и счета, списанные с пересмотренных им черновых, — и скрывается, условившись с Алексеем Иванычем увидеться уже там. И опять возвращается домой поздно и нетвердыми шагами; опять всю ночь слышится его бред и кха, к-х-а!
Голова его постоянно в чаду; мысли и язык бестолковы. Приходит к нему приезжий корреспондент и решительно не понимает его на первых порах, при всем напряженном внимании.
— Что это я в толк не возьму, — говорит приезжий корреспондент тихонько своей жене, — что это, Марья Тимофеевна, говорит он про иногородных-то?
— Вы говорите, — спрашивает жена его, обращаясь к Кирпичову, — что только и хлопочете, что для иногородных?
— Да-с… нет-с, — бормочет Кирпичов, — то есть, оно нельзя сказать… того-с… А дело в том состоит, например, вот — Камчатка!.. где там?.. того-с. А мы — с первою почтою!.. Здешним что-с!
И вдруг перед дамой бок Кирпичова, изогнувшегося, чтобы запустить в нос обыкновенные три приема, один за другим, не вынимая пальцев из табакерки.
— Да вот-с, — продолжает он, выпрямившись, — теперича, пожалуйте!
Подбегает к толстым книгам, приподнимает одну из них и вдруг опускает ее на загремевший стол. Дама вздрагивает.
— Петропавловский порт-с! пожалуйте, — бормочет Кирпичов, водя пальцем по раскрытой книге. — И сухим путем и морем-с… укупорка двадцать рублей серебром-с… и на лошадях, и на собаках… И доставили-с! За пятнадцать тысяч (верст) с первою почтою — вот-с!
И струя пыли полетела на посетителей из толстой книги, вдруг захлопнутой Кирпичовым.
— Зато вам все, я думаю, благодарны, — сказала дама, закрывая нос платком.
— Могу сказать-с! множество писем… благодарят… Встаем раньше дворников!..
И снова перед дамой очутился бок Кирпичова.