Глава Х
Читатель узнает, кто был младенец, подкинутый 17 августа 179* года богатому помещику
После тонкого обеда и только что расставшись с друзьями, Тульчинов сидел в креслах, покуривая сигару; его полное и немного раскрасневшееся лицо выражало столько спокойствия и довольства, что каждый бы мог позавидовать ему.
Перед ним стоял повар, с глубокомысленной думой на челе; он соображал обед к завтрашнему дню. Тульчинов на сытый желудок делал оценку каждому предложенному блюду. Если он чувствовал влажность на языке при каком-нибудь кушаньи, то утверждал его на завтра.
— Ну, Артамон Васильич, у нас, кажется, обед-то формируется на аглицкий манер, — сказал он.
— Да-с! уж ростбиф будет деликатный! — отвечал Артамон Васильич с гордостью.
— Ну, а суп?
— А ла тортю-с!
— И-и-и! ты думаешь?
Тульчинов закрыл глаза и с минуту пребывал в этом положении, а повар не сводил с него глаз и нетерпеливо ждал решения.
— Да, хорошо! пожалуй! — нерешительно проговорил Тульчинов. — Ну, а третье блюдо? — спросил он вдруг.
Артамон Васильич поднял кверху глаза, будто искал вдохновения.
Но в эту самую минуту поднялся в передней страшный шум и говор. На лице Тульчинова изобразилась досада, и, глядя на повара, продолжавшего искать вдохновения, он нетерпеливо спросил:
— Какой же соус?.. Экие! позаняться ничем не дадут.
Вдруг Яков, против своего обыкновения, с шумом распахнул дверь и, запыхавшись, радостным голосом сказал:
— Из деревни нарочный прислан!
Трудно вообразить, как сильно подействовали эти слова на Тульчинова и на повара; они, лукаво улыбаясь, с минуту безмолвно глядели друг на друга.
— Что, а? как нарочно, к жаркому, верно, свежая дичь! — радостно воскликнул Тульчинов.
— Не молочничек ли? — с восторгом заметил повар.
— Прикажете Федора сюда позвать? — спросил Яков.
— Зови, зови сюда! — самодовольно потирая руки, отвечал Тульчинов. — Нет, — продолжал он, сгорая нетерпением, — сам пойду!
И старик вскочил и пошел к двери. Приезжий Федор, с красным лицом, в нагольном тулупе, в длинных сапогах, был окружен детьми, женщинами, кучерами и лакеями; все в один голос делали ему вопросы: кто про корову свою, кто про знакомых, кто о матери, кто об отце.
Федор вертел голову во все стороны и не знал, кому отвечать; Тульчинов, появившись в прихожей, вывел его из затруднения; в минуту он остался один. Федор отвесил низкий поклон своему барину.
— Ну, здорово, здорово! — сказал Тульчинов. — Что? все ли благополучно?
— Слава богу-с, все благополучно у нас! — с новым поклоном отвечал Федор.
— Что, Филипп Филиппыч прислал?..
— Да-с, изволили прислать к вашей милости.
Федор озабоченно сунул руку за пазуху, бережно вынул из кожаного большого мешка пакет и с поклоном подал его барину. Тульчинов подозрительно осмотрел пакет.
— Вот и письмо к вашей милости от Филиппа Филиппыча, — сказал Федор, подавая письмо.
— Ну, а еще чего-нибудь прислали с тобой?
— Никак нет-с… я-с на почтовых.
— Это что значит? — с удивлением спросил Тульчинов.
— Не могу знать-с, Филипп Филиппыч приказал-с.
Тульчинов тяжело вздохнул и сказал:
— Ну, накормите его хорошенько, пусть поживет в Петербурге.
Федор поклонился.
— Посылать нарочного — и не прислать ничего! — с грустию сказал Тульчинов, обращаясь к повару, стоявшему позади. — Нехорошо, право, нехорошо!
Повар печально покачал головой, будто совершенно соглашаясь с мнением своего барина. Воротившись к себе в кабинет, Тульчинов уселся в кресло и нехотя распечатал письмо своего управляющего Филиппа Филиппыча:
«Ваше высокоблагородие! По милости божией, все у нас обстоит благополучно. Простите великодушно, что никакого гостинца не прислано: вы ниже увидите причину. Я по делу был в городе, как за мной прислала повивальная бабка Авдотья Петрова Р***. Я нашел ее на смертном одре, то есть на краю гроба. Она немедленно требовала переслать вашей милости какие-то важные бумаги; я снарядил при мне находившегося Федора…»
Тульчинов далее не читал письма. Он бросил его на стол и поспешно распечатал пакет от Авдотьи Петровой Р***. Писала она в своем письме следующее:
«Я чувствую, что конец мой близок… облегчите великую грешницу и помогите ей загладить преступление, которое она так долго скрывала. Тридцать четыре года тому назад, августа 17 числа, в девять часов вечера, в сенях вашего дома был подкинут младенец мужского, пола, с письмом несчастной матери, которая умоляла вас призреть сироту; собственными руками положила я младенца, только что родившегося, в ваших сенях. Вы, как христианин, исполнили свой долг — воспитали сироту; но где он теперь? и что с ним? Да поможет вам бог соединить сына с отцом. Да! я страшная грешница: лишила его, по просьбе несчастной матери, законного отца. По адресу на моем письме к отцу вашего питомца, вы отыщите его и снимите с моей души тяжкий грех. Духовную мою прошу вас передать тому, кого я лишила отца; если же мой грех так ужасен, что кто-нибудь из них уже умер, то прошу — вас передать ее наследникам вашего питомца; знаю, что старый домишко, может быть, вместе со мной рухнется, но все-таки земля стоит хоть что-нибудь. Вот намедни у исправника торговали его бывший огород и очень выгодно давали. Земля здесь дорожает.
Сжальтесь над бедной страдалицей, которая на смертном одре молит вас помочь ей очистить свою грешную совесть. С низким почтением пребываю и проч,
Авдотья Р***».
По мере чтения лицо Тульчинова хмурилось все сильнее и сильнее, но когда он прочел адрес письма Авдотьи Петровны к отцу его питомца, он пришел в страшное волнение; тотчас же приказал давать одеваться, закладывать лошадей и, расхаживая скорыми шагами по комнате, повторял:
— Боже! какой случай, какой случай!
Однакож как ни был он встревожен, а не забыл, что обед не был еще заказан.
— Ну, Артамонущка, скорее, ну, соус! — говорил он, одеваясь. — Скорее! — кричал он в то же время и Якову, а потом восклицал: — Ну, кто бы мог подумать?.. Ну, а жаркое?.. Да что же ты? — чуть не со слезами спросил Тульчинов, заметив, что повар совершенно растерялся, щелкал пальцем за спиной и покусывал губы.
— Ну, шляпу! — и, надев шляпу, Тульчинов с упреком сказал повару:
— Грех тебе на старости лет быть рассеянным, а еще ты знаешь, что первое достоинство талантливого повара — точность…
Повар готовился оправдываться, но Тульчинов поспешно вышел.
Действие переносится в серенький деревянный домик в переулке с бесконечными заборами. Горбун сидел в своем кабинете, у стола, обложенный бумагами и счетами. Он радостно потирал руками, поглядывая на итоги подведенных счетов. Но понемногу лицо его начинало омрачаться, и, облокотясь на стол рукою, он задумался О чем? о Полиньке! других мыслей он не имел с той минуты, как задумал обладать ею. И чем более являлось препятствий, тем сильнее кипело в нем упорное и невольное желание достичь своей цели. Он углубился в самого себя и, спрашивая свою совесть, не мог сознаться, что все его поступки против нее были низки, бесчеловечны, что всех слез, пролитых ею с той минуты, как они познакомились, — он один причиною! Горбун вздрагивал при этой мысли и, будто оправдываясь перед кем-нибудь, бормотал: «Сама виновата! зачем ты дала мне почувствовать в первое время нашего знакомства, что меня можно терпеть! зачем ты приняла участие в моем одиночестве? зачем мне дала почувствовать своей чистотой сердца все, что во мне было гнусного?» Горбун тихо засмеялся и взял листок газеты, где было публиковано, что купец Василий Матвеев, сын Кирпичов оказался несостоятелен, и что на днях товар и имущество его будут продаваться с аукционного торга. Горбун в сотый раз прочел эти строки, и не спуская с них глаз, сказал:
— Ну, теперь посмотрим, упрямое дитя! Тебя выгнали, ты голодна, тебе некуда голову приклонить, тебя все оставили, жених бросил, не пишет больше! а несчастная твоя подруга с голодными детьми проклинает тебя! хе, хе, хе!.. Нет, нет! я разве умру, так прощусь с мыслью моей видеть тебя у моих ног. Да! и будешь ты меня целовать, миловать…
Горбун побагровел и склонил голову на стол. Много выстрадал он от своей дикой страсти; злобная его натура не могла и не хотела обвинять самого себя, он приписал всю вину Полиньке и тем свирепее ожесточился против нее и мстил ей за пренебрежение его любви. Оставшись один в небольшой комнате на Козьем болоте, он, не притворяясь, слег в постель от злобы, что ему помешали исполнить давно преследуемый план. Он упал духом и уже готов был отказаться от своих видов на Полиньку, как вдруг странное стечение обстоятельств крепко связало судьбу Полиньки с его интересами. В доме, куда он же поместил ее чрез Анисью Федотовну, в надежде, что она испытает там много горя и унижения, Полинька нашла ласку и покровительство, живет в довольстве… Но она в его власти, судьба ее у него в руках… он торжествует! Дни и ночи разыскивает он тайну рождения Полиньки, очевидно связанную с другой роковой тайной, глубоко хранимой, но известной ему. Сначала он сам сомневался в успехе своего дела, но случай все рассказал ему. Дарья в кругу своих многочисленных кумушек часто вспоминала о Кате, о Палаше — ее дочери, которая исчезла бог весть куда. Много денег передавал горбун, много обегал разных старушонок, пока, наконец, напал на след лоскутницы, в руках которой была разгадка тайны. Овладев, наконец, ею, он хладнокровно придумал зверский план. Сначала угрозами, обманом хотел склонить Полиньку принадлежать ему, а уж потом ему нетрудно было бы держать ее всю жизнь в своей власти, имея в руках тайну ее рождения. Полинька осталась верна себе, и он решился мстить! Месть была довольно жестокая. Из довольства Полинька впала вдруг в нищету; притом тайна, думал он, осталась неизвестна ей: она, верно, плачет и терзается, считая Бранчевскую своей матерью. Пусть плачет! пусть терзается! Чем больше узнает она нужды и горя, тем скорей поймет свое безрассудство, раскается…
Так думал горбун. Размышления его были прерваны приходом Харитона Сидорыча, бывшей правой руки Кирпичова. Перечумков, против обыкновения, был весел; опухлое лицо его слегка опало.
— Что? — сказал горбун после первых приветствий, указывая на газету с именем Кирпичова. — Выпустили из тюрьмы, поотдохнул там от кутежа? хе, хе, хе!
— Да что, Борис Антоныч, внесите кормовые — опять поступит; полно скупиться! поживились-таки от него, не жаль и кормить… ха! ха! ха!
Долго и отвратительно смеялись они. Наконец Правая Рука униженно сказал:
— Ну, батюшка Борис Антоныч, изволили видеть мою усердную службу, довольны ею? Право, чего у вас понапрасну кладовые-то книгами завалены? начните подумавши, — и его книги скупить можно. Как откроете магазин, так я день и ночь буду стараться, рубль на рубль пользы представлю. Я уж знаю все, как следует делать, чего хочет и публика… в ваших руках будет вся книжная торговля!
Горбун лукаво глядел на Правую Руку, барабаня пальцем по столу.
— Ну, а зачем же ты свой-то магазин не повел так? хе, хе, хе!
— Что говорить, Борис Антоныч, — отвечал Перечумков, — дело прошлое, молодость… глупость.
— Хе, хе, хе! молодость! ох мне эта молодость! Ну, мы еще поговорим после; я ведь толку в книгах не знаю!
— Уж будьте покойны, — с жаром перебил Правая Рука, — я поведу дело на славу, не ударю себя лицом в грязь; вам ничего и не нужно знать: только счета будете пересматривать.
— Хорошо, хорошо! ну а что, его жены не видал?
— Видел вчера. Забилась, сердечная, бог знает куда, за Тучков мост; домишко еле держится…
— Что, плачет?
— У, как горько! я пришел, она и ну меня проклинать: вы, говорит-с…
Правая Рука остановился.
— Ну, говори, говори! — подхватил горбун, усмехаясь. — Небось, бранится? известно, коли баба разозлится, не жди хорошего!
Правая Рука, улыбаясь, продолжал:
— Вы, говорит, с этим… Добротиным погубили нас, — и Василия Матвеича, и меня, и детей наших по миру пустили!
— Хе, хе, хе! А что, о ней не упоминала? а? — спросил горбун.
— Нет.
— Так если опять поедешь, скажи, знаешь, мимоходом, что она у меня сидит вместе, дескать, счета сводят.
— Хорошо-с, извольте… ну а насчет магазина что же?
— Экой пристал! подожди, дай мне сообразиться, и денег нет столько! — сердито сказал горбун.
Правая Рука недоверчиво поглядел на него и, низко кланяясь, сказал:
— Так завтра понаведаться прикажете?
— Ну, зайди, зайди! да не забудь, так и скажи: что мол, считает с ним. Хе, хе, хе!
Перечумков ушел, а горбун долго смеялся, потирая руки, как человек совершенно счастливый. Послышался стук в дверь, которая, впрочем, была полураскрыта; горбун вздрогнул.
— Войдите! — сказал он сердито, — дверь не заперта.
На пороге появился гость, совершенно неожиданный, судя по удивлению горбуна. То был Тульчинов.
Горбун в смущении низко кланялся. Запыхавшийся Тульчинов сел у стола и, указывая горбуну на его прежнее место, сказал:
— Сядь, братец. Я пришел переговорить с тобой по важному делу; ты устанешь стоять.
Горбун пугливо поглядел на него: он вспомнил, по какому важному делу с год тому назад Тульчинов уже приходил к нему.
— Ну, скажи мне, ведь ты был женат? а?
— Был-с! — свободно вздохнув, отвечал, горбун.
— Это было лет тридцать с лишком назад?
— Так-с точно, слишком тридцать лет.
— Ты жил тогда в У** губернии?
— Так-с.
— И женат был всего около году?
— Да-с, — отвечал горбун, пытливо поглядев на Тульчинова и сделав смиренную физиономию, — бог лишил меня молодой и очень доброй жены.
— У тебя были дети?
— Нет-с… Но позвольте узнать, для чего вам желательно знать…
— Нужно! — лаконически отвечал Тульчинов и, вынув из кармана письмо, заглянул в него.
— Ты много мучил свою жену? — спрашивал он. — Ты оскорблял ее низкими и несправедливыми подозрениями, когда она была беременна? она уехала от тебя?
— Господи! кто вам таких ужасов насказал? мы жили дружно и согласно.
— Лжешь!
Горбун вздрогнул.
— Говорю тебе, что ты лжешь! Говори всю правду. Теперь поздно и бесполезно, да и трудно скрыть от меня истину.
— Она… она, знаете, капризная была; но я с ней хорошо обходился, — запинаясь, начал горбун.
— Отвечай на мои вопросы! Ты довел ее до того, что она бежала от тебя?
Горбун почти незаметно кивнул головой.
— Ты ее, нашел уже при смерти больной?
— Да, она по неопытности поехала на телеге беременная… и выкинула, а потом и сама умерла скоро.
Тульчинов задумался; в комнате было тихо; горбун не спускал глаз с своего гостя.
— Ну, не знавал ли ты, — спросил вдруг Тульчинов, — не встречал ли купца по прозванию Кирпичова… вот еще магазин книжный.
— Уж опечатан и будет скоро продаваться с аукциона! — радостно подхватил горбун.
— Знаю, — сказал Тульчинов, покачав головой. — Он на днях приходил ко мне и просил денег, сумму очень большую, чтоб удовлетворить одного своего кредитора, самого главного и самого неумолимого… Уж не ты ли?
— Он-с человек-то ненадежный, извините-с! извините-с! — сказал горбун, усмехаясь и потирая руки.
— Знаю! — сказал Тульчинов. — Я его лучше тебя знаю. Послушай. В 179*, когда я был в своей усадьбе У** губернии, вечером подкинули мне младенца. Я принял его; когда он подрос, я велел управляющему учить его. Потом я уехал за границу. Приезжаю: он уж взрослый малый. Я рассчитал, что купеческая карьера для него самая лучшая, и поместил его на первый раз в приказчики, в ближайшем городе Ш*, к купцу Н*. С той поры я потерял его из виду. Только стороной доходили до меня слухи, что он уже открыл свою лавку, и я радовался за него. Наконец несколько лет тому назад появился здесь книжный магазин. Я узнал, что этот магазин принадлежит моему прежнему воспитаннику, которого я по имени его крестного отца, моего управителя, назвал Кирпичовым. Я слышал о нем много дурного и, признаюсь, радовался, что он забыл меня. Но, наконец, недавно он являлся ко мне и умолял спасти его от гибели. Я отказал ему, думая, что лучше будет помочь его несчастной жене и детям.
— Да-с! трое малюток, жена! и ведь весь капитал-то почти ее был, — соболезнуя, сказал горбун.
— Но не в этом дело. Есть ли надежда спасти его, поправить его дела? — строго спросил Тульчинов.
— Нет, никакой-с! — радостно отвечал горбун, покачивая головой.
— Ты его главный кредитор?
— Я-с.
— Я уверен, что ты не очень чисто поступал в этом деле. Слушай, я… я прошу тебя, уладь дело как можно скорее; это твоя личная выгода, да! пойди, прими участие, поправь дело; он слишком озлоблен против тебя, пойди помирись с ним! — растроганным голосом сказал Тульчинов.
Горбун тихо засмеялся прямо ему в лицо и, пожимая плечами, сказал:
— Как же это можно! я уж и так много потеряю, а то еще мириться! да вы изволите шутить!
Тульчинов стиснул зубами и протяжно сказал:
— Черствая душа! я стану шутить, когда человек гибнет, когда его жена, может быть, призывает проклятия на твою голову, может быть она теперь говорит своим детям, что ты убийца их отца!..
Тульчинов пришел в сильное волнение. С отвращением взглянув на нагло спокойное лицо горбуна, он продолжал более спокойным голосом:
— Час твой пришел. Я хотел приготовить тебя к раскаянию, но ты сам отвергнул его. На, читай, читай!
И Тульчинов подал все письма, привезенные ему час тому назад Федором.
Горбун тревожно взял письма, долго он не решался читать, искоса поглядывая на Тульчинова, который ходил по комнате.
Читая письмо к Тульчинову, горбун все еще усмехался; но когда прочел он письмо, адресованное ему Авдотьей Петровной Р***, лицо его сделалось страшно, он задрожал и упал на стул.
— А! — сказал Тульчинов. — Ты не ожидал такой кары за свои дела! Бог справедлив! я пожалел тебя: я хотел сначала помирить вас, а уж потом объявить тебе страшную тайну. Но теперь поздно.
— Я не верю, это обман! это подлог! меня хотят разжалобить! — воскликнул горбун, впиваясь своими сверкающими глазами в лицо Тульчинова.
Тульчинов спокойно вынул из портфеля маленькую записку и, подавая ее горбуну, сказал:
— На, читай насмотри, чья рука?
Заглянув в записку, горбун дико вскрикнул и закрыл лицо руками; потом он схватил ее и, как помешанный, стал читать. Поминутно протирая глаза, то всхлипывая, то делая угрожающие движения, он прочел дрожащим голосом:
«Всем, что для вас есть святого, заклинаю вас, призрите сироту; он законнорожденный, но страшные обстоятельства заставляют мать просить вас заменить этому несчастному ребенку родителей. Я уверена, что он будет счастлив, если вы не отвергнете его. Об этом умоляет вас умирающая мать…
179*, августа 17».
С последним прочитанным словом голос его замер, рука ослабла, роковая записка упала. Тульчинов с невольным трепетом наблюдал, как постепенно мертвело лицо горбуна, как проникалась каждая черта его глубоким страданьем. Он молчал, но Тульчинову слышались стоны, которыми, казалось, хотело и не могло разрешиться пораженное и убитое сердце несчастного отца; глаза его были сухи, но не так были бы страшны они, если б хлынули из них целые реки слез.
— Бог наказал меня! — наконец тихо произнес горбун и упал лицом на стол.
Стоны безотрадного отчаяния наполнили комнату. Все, чем ныло теперь потрясенное сердце, высказалось в них. Он вечно был чужд всему миру, и мир был чужд ему. Узы любви и братства были ему неведомы, и ни однажды в жизни не было согрето его сердце теплым участием, искренней привязанностью. Для него в целом мире не билось ни одно сердце. Он имел только врагов, и сам был враг всем. А между тем и для него возможны были радости участия и любви. Но очерствелое, озлобленное сердце не подсказало ему, что губит он родное детище, что восстановляет, ожесточает он против себя единственное существо, которое не погнушалось бы его безобразием, не посмеялось бы над его чувством!..
— Кажется, и для него настала минута раскаяния, — сказал Тульчинов, прислушиваясь к отчаянным стонам горбуна.
Долго рыдал горбун, наконец вскочил с необыкновенной живостью и кинулся к своему бюро, отпер его выдвинул все ящики; дрожащими руками брал он деньги и набивал ими карманы. По его бледному лицу текли слезы.
— Ты лучше спеши обнять своего сына и его детей, а деньги понадобятся после, — сказал Тульчинов.
Ничего не отвечая, горбун с такою скоростью последовал его совету, что Тульчинов едва догнал его.
Как только они ушли, рыжая голова показалась в дверях и стала осматриваться. Медленно, осторожно вошел в комнату Волчок и прямо кинулся к раскрытому бюро.