Глава III
Шалость
Был июльский жаркий день, когда в Семеновском полку обыкновенно царствуют глубокая тишина и безлюдье. Граблин усердно скрипел пером у окна, переписывая на превосходной бумаге весьма бестолковое сочинение. Набежала туча, дождь хлынул как из ведра, воздух освежился. Когда дождь перестал, Граблин бросил перо, оделся и вышел подышать чистым воздухом. Почти прямо против его мрачного домишка был старый забор, на который густо падали сучья рябин и берез. Зелень, недавно пыльная, теперь весело блестела, омытая дождем Граблин перешел к забору, но лишь только поравнялся с ним, рябина закачалась, будто от сильного ветра, и облила его с ног до головы дождем со своих листьев. Граблин, привыкший беречь свое изношенное платье, с испугом отскочил от забора. Он взглянул на небо, оно было ясно; Граблин в недоумении стряхнул с своего пальто дождь, но лишь только снова сделал шаг к забору, как повторилось то же самое, и сдерживаемый смех раздался за забором.
Граблин прошел скоро мимо забора, как будто не замечая, что рябину с большим старанием качали; потом вернулся и тихо стал красться к тому месту, где раздался смех. Веселый детский шепот послышался на том же самом месте. Граблин приложил глаз к щелке забора; он ничего не видал, кроме белого платья, на котором резко отделялись две черные большие косы с голубыми бантами. Белое платье так плотно прижалось к щелке, что Граблин, подняв прутик, притащил с помощью его к себе ленточку и схватил косу.
Кто-то рванулся и слабо вскрикнул.
— А! попались! — торжественно сказал Граблин, потянув к себе как смоль черную косу.
— Пустите! — отвечал ему женский голос, сердитый, но звучный.
— Нет, не пущу! — отвечал Граблин, любуясь роскошными волосами.
Рябина закачалась и в третий раз облила его, детский смех послышался за забором. Граблин жался к нему, повторяя:
— Тешьтесь, тешьтесь… мне все равно!
Но вдруг он вскрикнул и, отклонившись от забора, сердито сказал:
— А! колоться булавками! хорошо же, я не выпущу косы!
И, поглаживая косу, он хвалил ее и тянул к себе. Ему противились.
— Что вы делаете? — раздался голос над его головой.
Он поднял голову и увидел на заборе личико белокурой девочки лет двенадцати, с лукавыми глазами и раскрасневшимися щеками.
— А, а, а, здравствуйте! — сказал Граблин.
— Оставьте косу! — настойчиво закричала ему девочка.
— Зачем вы колетесь булавками? — спросил он.
— Мы и не думали!
— Как не думали? вы, пожалуй, станете отпираться, что и рябину не качали на меня?
— Нет! — смело отвечала девочка, едва сдерживая радостный смех, что детские их шутки удались. — А! а, а! так-то: вы отпираетесь! — протяжно сказал Граблин и сильнее потянул к себе косу.
— Ну, что это? — жалобным и пугливым голосом проговорила ему из-за забора невидимая его пленница, а белокурая девочка, вся вспыхнув, повелительно закричала на Граблина:
— Что вы делаете! как вы смеете! знаете ли, что это наша барыш…
— Соня! — крикнула строго пленница.
Соня скрылась.
— А, Соня! — весело сказал Граблин и, обращаясь к своей пленнице, спросил: — А вас как зовут?
— На что вам?
— Мне хочется знать имя той, у которой такие удивительные волосы.
— Федора! — скороговоркой отвечала пленница.
— Федора? не может быть!
— Право.
— А по батюшке как?
— Фарафонтьевна.
— У, у, у! какое мудреное имя! — заметил Граблин.
Пленница пробовала освободить свою косу; но Граблин держал ее крепко.
— Пустите меня! — сказала она таким голосом, что Граблин быстро спросил:
— А который вам год?
— Двенадцать!
— Двенадцать… — протяжно повторил Граблин и потом наставительно продолжал: — Зачем же вы шалили?
Ему ничего не отвечали.
— Соня, а Соня! правда, что твою барышню зовут Федорой Фарафонтьевной? — спросил Граблин.
Пленница засмеялась и отвечала:
— Ее нет, она сейчас придет!
— А зачем она пошла?
— Жаловаться на вас!
— Кому?
— Кому нужно!
— Вам же будет стыдно, когда узнают, что вы…
— Я вам подарю букет цветов из нашего сада, пустите меня! — живо перебила его пленница.
— Нет! я не хочу ваших цветов, а дайте мне слово, в первый раз, что я вас увижу, вы попросите у меня прощенья и поцелуете меня!
— Извольте, хоть сто раз! — весело отвечала пленница.
— Ну, значит, что вы меня обманете, если так охотно согласились.
— Зачем мне вас обманывать! я это со страху сказала: боюсь, что меня накажут… вам не стыдно и не жаль будет меня? — вкрадчиво, жалобным голосом спросила пленница.
Граблин пожал плечами.
— Знаете ли что, — отвечал он, — вы обманули меня: вам не двенадцать лет!
Пленница молчала.
— Хотите, я выпущу вас, только просуньте мне вашу ручку, чтоб я мог на нее посмотреть и поцеловать ее.
— Ну, что же вы, согласны? а не то, я так целую ночь простою! -
— Стойте, сколько вам угодно, но я не дам вам руку целовать! — отвечала пленница.
— Почему?
— У меня руки грязны!
— Не может быть! — смеясь, сказал Граблин.
— Божусь, и они такие большие, что надо будет весь забор ломать.
— Ну, подставьте губки.
— Тоже не могу: я чернику ела сейчас! — смеясь отвечала пленница.
— Вы просто смеетесь надо мною! — сердито сказал Граблин и, потянув к себе косу, продолжал: — Ну если вы не хотите мне дать вашу ручку поцеловать, так я буду целовать вашу косу.
— Целуйте, сколько душе угодно: они у меня подвязные.
— Не может быть! в ваши лета вам не позволили бы подвязных кос носить.
— Мне все позволяют, что я хочу делать!
— Но я уверен, что вам не позволяют таких шалостей делать, как вы сейчас со мною сделали.
Пленница молчала.
— Что же вы не отвечаете?
— Она сердита на вас и не хочет с вами говорить! — заметила Соня, появившаяся опять на заборе.
В ее лице столько было лукавства, что Граблин невольно огляделся кругом, нет ли какой западни,
— Ты жаловаться ходила?
— Кому? за что?
— На меня!
— Вот еще! я ходила кофей пить.
— Вы далеко живете? — спросила пленница Граблина.
— Далеко-с! — отвечал Граблин.
Соня засмеялась и, указывая на окна его, сказала:
— Вон, вон его окны, где старуха смотрит.
Граблин быстро повернул голову посмотреть на мать; в то самое время раздался легкий звук ножниц и за ним сильный порыв смеху.
У Граблина в руках остался кончик косы с голубой лентой.
Соня и пленница с визгом исчезли. Граблин стал смотреть в щелку забора, но густые кусты акации мешали ему что-нибудь видеть в саду.
Долго еще Граблин стоял у забора, насторожив ухо, в ожидании, не услышит ли опять веселого смеха и звучного голоса своей ускользнувшей пленницы. Но ожидание было напрасно.
Старуха мать, смотревшая в окно, окликнула своего сына, который, сам не зная отчего, покраснел и побежал домой, совершенно забыв о своем намерении прогуляться.
— Что это ты в чужой сад смотрел? — такими словами встретила его старушка.
— Да там кто-то шалит, так я хотел… — запинаясь, отвечал Граблин.
— Я тоже заметила: моих цыплят заманивают; вчера одного принесли от них: говорят, барыня принесла.
— Вы знаете, кто они такие? — быстро спросил Граблин.
— Нет! девчонка сунула мне в руки цыпленка и убежала.
Поговорив с матерью, Граблин пошел за перегородку, сел за работу и, положив кончик косы с голубой лентой на лист чистой бумаги, поминутно смотрел на него. Он делал предположения, какова должна быть величина волос, каково лицо той, кому они принадлежат, припоминал слова и голос своей пленницы. Работа не шла; наделав ошибок, да, наконец, рассердился, бросил перо и, положив подушку на окно, стал смотреть на забор и на окна серенького домика, примыкавшего к саду, в котором слышался теперь скрип веревочных качелей и звонкий смех.
Стало смеркаться, Граблину было весело лежать на окне, ничего не делая, что редко с ним случалось.
В окнах серенького домика показался огонь. Граблин стал смотреть в него. За круглым столом, на котором кипел самовар, на диване сидела старушка с добрым и кротким лицом. К раскрытому окну подошла женщина в белом платье и села.
Граблин напряг зрение, думая разглядеть ее черты; но было уже темно.
На улице было так тихо, что Граблин слышал разговор в сером домике.
— Лиза, хочешь чаю?
— Нет! — грустно отвечала сидевшая у окна.
— Верно, опять много бегала и устала? — с беспокойством спросила старушка.
— Нет, я не устала! — машинально отвечала Лиза.
— Ну, хочешь молока?
— Нет, мне ничего не хочется!
— Лиза, что с тобою? — пугливым голосом сказала старушка, вставая из-за стола.
— Нет, ничего, ничего, это я так, бабушка! — поспешно отвечала Лиза.
Но Старушка уже стояла у окна и ощупывала голову у Лизы.
— Жар, право, жар! ты не выпила ли чего холодного?
— Ах, бабушка, да ничего! — сердясь и вырывая свою голову, говорила Лиза.
— Ну, ну, опять сердишься! — уходя на свое место, ворчала старушка.
— А зачем вы ко мне пристаете?
В голосе Лизы было столько грусти, что Граблин усомнился в своем первоначальном предположении, будто она была его пленница.
— Ну, вот, Лиза, нехорошо, что и ты скучаешь! Мне уж как не нравится здесь! И что за народ такой? Намеднись цыпленок забежал в сад, — веришь ли ты, насилу нашли хозяйку, а живем здесь вот уж две недели; ведь я никого не знаю из соседей: может быть, и воры какие; все прячутся, не кланяются; мне это, право, не нравится.
Лиза быстро отвечала:
— Ну, поедемте в деревню.
— Ну, ну, вот уж сейчас; да я и устала, не могу так скакать, — с испугом возразила старушка.
Самовар был убран, старушка раскладывала пасьянс, а Лиза продолжала сидеть у окна, подперев голову руками.
Граблин долго смотрел на свою соседку и, не зная, чем обратить на себя внимание, тихо запел. Голос у него был довольно приятный.
Лиза быстро встала и села на окно, подставив ухо; Граблин все громче и громче пел.
— Лиза, Лиза! — закричала старушка, услышав пение.
— А?
— Отойдя от окна; вишь, кто-то там распелся.
— Разве он мешает вам раскладывать пасьянс?
— Нехорошо! чего доброго, подумает, что ты для него сидишь.
— А мне что за дело, пусть его думает, если он так глуп.
Граблин пел все тише, вслушиваясь в разговор, и при слове «глуп» вдруг замолк.
Раздался звонкий смех, окно стукнуло, и Лиза скрылась.
Граблину было ужасно досадно, что он так нехитро поступил. Догадки его мучили. Смех Лизы напоминал ему его пленницу, но Лиза слишком была грустна для таких детских выходок.
На другое утро, отправляясь из дому, Граблин услышал за калиткой серого домика звонкий женский голос: «цып, цып» и писк цыплят. Граблину вдруг пришла мысль войти на двор и посмотреть, не его ли вчерашняя пленница предается сельским удовольствиям; долго он не решался, наконец придумал предлог: спросить старых жильцов, будто не зная, что они уже съехали.
Лишь только он раскрыл калитку и занес ногу на двор, как там поднялась тревога, цыплята засуетились, запищали, и кто-то сердито закричал:
— Ай, моих цыплят задавите!
Граблин в испуге хотел было воротиться, но калитка распахнулась: перед ним появилась смуглая девушка, в белом платье, с тарелкой в руках, на которой была гречневая каша. Огненные черные глаза девушки быстро и пронзительно окинули его с ног до головы, и этот взгляд обжег его.
— Кого вам нужно? — спокойно спросила его смуглая девушка.
Граблин замялся.
Смуглая девушка обратилась к старушке, сидевшей с чулком на ветхом крыльце:
— Бабушка, вас спрашивают!
И, повернувшись спиной к Граблину, она стала подзывать и кормить цыплят.
Граблин не верил своим глазам: две длинные черные косы, как змеи, колыхались на гибком стане смуглой девушки; но только одна из них значительно была короче другой, и вместо голубой ленты была вплетена в нее красная.
Граблин до того был ошеломлен своим открытием, что не заметил, как подошла к нему старушка и ласково спросила его:
— Что вам угодно?
Граблин вздрогнул и, запинаясь, отвечал:
— Я… я, верно, ошибся, здесь жили мои знакомые.
— А, так вы знаете эту квартиру? — радостно перебила его старушка.
— Да-с! я знал-с…
— Не холодна ли? а?
Граблин, не слыхав вопроса, пробормотал:
— Да-с!
— Что, холодна? — в испуге подхватила старушка и, качая головой, продолжала: — А как уверяли меня… ну, съеду, съеду!
— Нет-с, она очень, очень тепла! — перебил ее Граблин.
Смуглая девушка повернула голову, насмешливо посмотрела на Граблина и еще громче стала кричать: «цып, цып».
Двор был маленький, весь поросший травою; деревьев не было, но взамен их стена соседнего дома была закрыта березовыми дровами, от которых тянулась веревка через весь двор и примыкала к калитке сада; на веревке было развешано почти высохшее белье. Солнце ярко играло на белых простынях, и смуглая девушка с своими черными косами странна была посреди такой обстановки.
Она не обращала никакого внимания на Граблина и старушку, которая, обрадовавшись случаю поговорить, расспрашивала его о рынках, Гостином дворе и проч. Раздавая корм цыплятам, смуглая девушка походила скорее на какую-то богиню, рассыпающую вокруг себя сокровища: движения ее были плавны, даже величественны. Вдруг она звонко закричала: «гуль, гуль, цып, цып» и бросила горсть каши под самые ноги Граблину. Цыплята, куры и голуби окружили его. Он еще больше сконфузился. Лукавая улыбка недолго блуждала на губах смуглой девушки, она вдруг бросила далеко от себя тарелку, вся покраснела и, словно сейчас только спохватившись, быстро спряталась за белье.
Старушка в то время допрашивала Граблина, какие рынки лучше в Петербурге.
— Я здесь, батюшка, как в лесу, здесь люди как будто боятся знакомиться. А вы далеко изволите жить?
— Да-с… я…
В ту минуту белые простыни заколыхались, девушка быстро раздвинула их. Смуглое лицо с насмешливой улыбкой, черные косы, которые уже были подобраны и, как змеи, обвивали небольшую головку, полураскрытые загорелые плечи и руки резко отделялись на белых простынях, которые легко вздувались. Она насмешливо произнесла:
— Далеко!
Старушка быстро повернула голову, но девушка, звонко засмеявшись, скрылась за бельем.
Старушка покачала головою и, обращаясь к Граблину, сказала:
— Очень приятно, что познакомилась с вами; благодарю, что научили меня, где что купить, а то просто хоть плачь!
Граблин поклонился и вышел за калитку, но не успел сделать трех шагов, как вдруг услышал нежный голос, кричавший ему:
— Стойте, стойте!
Он обернулся. Смуглая девушка выглядывала из-за калитки и манила его. к себе. Граблин кинулся к ней. Она встретила его спокойно и строго спросила:
— А далеко отсюда Академия, и в какие дни пускают туда?
Граблин так смешался, что молчал.
— Вы, верно, не знаете! извините.
И она с сердцем захлопнула калитку.
Граблин рванулся, но калитка была на задвижке.
С того дня кончик черной косы был неразлучен с Граблиным; он спал с ним, работал, ходил в должность. Целый мир новых, сладких ощущений открылся молодому человеку, и он сделался глух к жалобам своей матери, которая охала, что того нет, другого нет. Граблину казалось: да зачем все это? можно ли беспокоиться о таких мелочах; а вот, если смуглая девушка целый день не показывалась у окна, дело другое, — тут есть о чем потужить! Впрочем, такие несчастия случались редко: будто нарочно, иногда по целым дням, без всякой работы, она сидела у окна, не обращая внимания на солнце, которое страшно пекло ее смуглую полураскрытую шею и руки. Изредка она набрасывала на голову белый носовой платок и с лукавой, улыбкой смотрела на проходящих, которые останавливались и любовались, пораженные ее оригинальной красотой. В такие минуты Граблин чувствовал злость, раздражение против всех, кто смотрел на нее. Часто ему казалось, что смуглая девушка кокетничает перед ним; но вдруг она принималась зевать так непритворно, так апатично, что надежды его разлетались прахом. Подобно многим городским барышням, она, казалось, находила развлечение в бессмысленном созерцании по целым дням всего, что происходило на улице. Впрочем, Лиза находилась, по-видимому, в глубокой апатии; лишь изредка становилась она весела и вертлява; но и веселость проявлялась у ней как-то по-детски, несообразно с летами. Навязав на веревку каких-нибудь лакомств, она спускала их из окна и поддразнивала детей, бегавших по улице. Иногда Граблин видел, как она, эта грустная и взрослая девушка, бегала по, комнате с Соней с визгом, смехом и топотом… он колебался, не умея определить — шаловливое ли она дитя, или строгая женщина!
Он уговорил свою старуху-мать познакомиться с ними, и первый забежавший в сад к Лизе цыпленок был предлогом к знакомству. Старушки скоро сошлись; их однообразная жизнь с одинаковой целью скрепила дружбу. Мать Граблина повеселела, она пила хороший кофе, ела вкусные пироги, болтала, раскладывала гран-пасьянс и притом видела своего сына веселым, — все, что было нужно ей для счастья, она теперь имела. Однако счастье старушки было непродолжительно. Граблин начал худеть; тоска мучила его: бог знает почему, с некоторого времени, как только он входил в комнату или сад, Лиза быстро уходила, как будто боялась его или не хотела видеть. Граблин только один мог объяснить такую перемену, что раз, бегая с ней в саду, напомнил ей старую шалость, показав кончик волос, лежавший у него на груди. Лиза, вспыхнув, выхватила у него из рук волосы и побежала, но Граблин так дико вскрикнул, что она остановилась и побледнела; медленно подошла к нему, молча подала волосы и долго смотрела на него своими огненными глазами. Веселость ее пропала, и она подсела к старушкам. Несмотря ни на какие хитрости, которые придумывал Граблин, чтоб привлечь к себе Лизу и спросить, отчего она вдруг так переменилась, Лиза не отходила от них, а через несколько дней Граблин убедился, что она избегает его. Стоило ему притти, и Лиза тотчас уходила к себе наверх и не показывалась, пока он не уйдет.
Как ни была не сведуща мать Граблина в сердечных делах, но грусть сына натолкнула ее на верную мысль. Она так заохала, как будто сын ее уже лежал на столе; попробовала заговорить с ним о его любви, но так неудачно, что только рассердила его и сама перепугалась.