ИЗ «ПИСЬМА ИНОГОРОДНЕГО ПОДПИСЧИКА
В РЕДАКЦИЮ „СОВРЕМЕННИКА"
О РУССКОЙ ЖУРНАЛИСТИКЕ
XXIII—январь 1851»
(...) Повесть г. Григоровича «Прохожий» читается с большой приятностью. Содержание ее весьма просто, но как нельзя лучше подходит к средствам автора, то есть к его душевной теплоте и уменью рисовать картины сельского быта. Зимою, в Васильев вечер, престарелый пешеход сбился с дороги, а между тем погода поднялась ужасная, с вихрем, морозом и метелью. Истощив все усилия, путник наконец убедился в том, что труд его напрасен, и, перекрестившись, опустился в сугроб. В эту самую минуту, описанную с чувством и картинностью, он услышал лай собак в ближнем селении и, собрав остаток сил, добрался до жилья. Избы были повсюду заперты; ватага шалунов, встреченная стариком, с криком разбежалась, приняв его за какое-то страшилище; в одном только доме горели огни и слышался шум от веселой беседы. Туда направил шаги бедный пешеход и там попросил приюта на ночь, но хозяин, самый богатый мужик в селении, отказал ему в пристанище. Нищий побрел в другую сторону и постучался у бедной избенки, где жили мать со взрослым сыном, — самые добрые, но самые бедные люди во всей деревне... Но пусть сам г. Григорович расскажет нам об этих лицах. Алексей, сын старушки Василисы, рассуждая о своем горьком положении, о своей размолвке со старостой и о девушке, которую он любит без всякой надежды, потому что она Старостина дочка, а он гол как сокол, — уныло возвращается под свою кровлю.
„Вот не было тоски и печали! — подумал Алексей, выходя из Старостиных ворот на улицу. — Все как есть, все теперь пропало! — продолжал он, равнодушно шагая по сугробам и не обращая внимания на студеный ветер, который гнал ему в лицо целое море снегу. — И зачем было мне пытать свое счастье, зачем было идти к ним в избу?! Как словно не знал я, не ведал, — не вернуть этим пропавшего дела. Коли прежде зароком не велели ей молвить слова, — бегала она от меня как от волка, теперь, стало, и подавно ждать нечего... Эх, загубил я вконец свою голову!.."
Раздумывая таким образом, он не заметил, как очутился под воротами своей избенки. Из слухового окна все еще мелькал огонек, и Алексей, не ожидавший застать старуху-мать на ногах, поспешил в избу.
Но старушка предупредила его; она давно сидела насторожке, прислушиваясь к малейшему шуму и шороху. Чуткий слух не обманул ее. Заслышав знакомые шаги, она суетливо поправила платок на голове, взяла лучину и, прежде чем сын успел пройти двор, стояла уже в сенечках.
— Ох, родной мой! куда это ты запропастился? — произнесла она, выбегая на крылечко и заслоняя дрожащею ладонью лучинку, — уж я ждала, ждала; время, думаю, недоброе, не прилучилось ли чего, помилуй бог...
— Нет, матушка, ничего, — весело отвечал Алексей, взбираясь по ступенькам.
— То-то, родной... а я сижу так-то да думаю...
И старушка, улучив минуту, когда парень прошел мимо, перенесла лучину в левую руку, взглянула на сына и, отвернувшись несколько в сторону, сотворила крестное знамение.
После этого она догнала его, и оба вошли в избу.
Избенка была крошечная; стены ее, перекосившиеся во многих местах и прокопченные дымом, были так черны, что даже с помощью лучины едва-едва можно было различить что-нибудь в углах. Но несмотря на то, везде, куда только проникал глаз, виднелись следы заботливости и строгого порядка, — все показывало, что старушка была добрая, радетельная хозяйка. Ничто не валялось зря — где ни попало; все было прибрано к месту, земляной пол был чисто-начисто выметен; и хотя печать бедности отражалась на каждом предмете, но все-таки лачужка Василисы глядела как-то уютнее, приветливее, теплее многих соседних изб. Наружность самой хозяйки соответствовала как нельзя лучше ее жилищу; это была крошечная, тщедушная старушонка с вдавленною грудью, прикрытою толстой, заплаченной, но чистой рубахой. Голова ее, повязанная ветхим платком с длинными концами назади, склонялась постоянно набок, — ни дать ни взять как кровля ее избенки. Лицо Василисы было желто и покрыто мелкими, как паутина, морщинками, но столько еще веселости отражалось в ее светлых глазах, столько добродушия проглядывало в потускневших истертых чертах, что нельзя было не полюбить ее сразу.
Заложив в светец лучинку, она тотчас же подошла к сыну.
— Алеша, погляди-ка-сь на меня... ты словно, касатик, не весел?..
— Нет, матушка, право, ничего, — отвечал парень, отходя к печке и принимаясь развешивать на шестке вымокшую овчину.
— Полно, родной, я вижу... не тот ты был, как пошел из дому, — уж не прилучилось ли чего? — вымолвила старушка, преследуя сына и устремляя на него пытливый взгляд.
— Взаправду ничего, — сказал Алексей, стараясь засмеяться, — ходил с ребятами по соседям, везде пир такой, веселье... с чего, кажись, быть невесел у!..
— То-то, то-то, касатик, с чего тебе кручиниться... а я так-то сижу да думаю: куда, мол, думаю, запропастился...
— Я, признаться, матушка, не чаял, что ты станешь меня дожидаться...
— Ах ты, голова, голова, — а то как же? Так-таки лечь мне да махнуть рукой!.. Вспомни-ка, какой нынче вечер!.. Разве ты запамятовал, что было у нас прошлого года?., нутка-сь, ну, раскинь-ка умом, — весело перебила она, качая головою и не отрывая глаз от парня.
— Не помню, матушка, — отвечал Алексей, разглаживая волосы.
— Не помнишь! ах ты голова, голова, а я-то жду да жду его...
— Что ж такое, матушка?., видит бог, не запомню...
— Ну, молчи только, молчи, коли так, — сказала она, лукаво подмигивая одним глазом, — ставь скорей светец к столу да засвети новую лучину.
Старушка поправила платок на голове, повернулась к сыну спиною и торопливо подошла к печке.
— А! знаю, знаю!.. — воскликнул Алексей, следивший с любопытством за всеми движениями матери. — Знаю, ты как в запрошлом году хочешь кашу вынимать! — промолвил он, делая шаг к старушке, которая неожиданно показалась из-за печки с полновесным горшком в руках.
— Молчи, только молчи, — вымолвила она, отклоняя сына локтями и заботливо ставя горшок на стол. — Ну, теперь садись да смотри, что-то пошлет нам господь... Ах! родной!., погляди-ка, погляди, какой полный!., постой... нет, и не треснул нигде, как есть нигде!! — радостно говорила она, ощупывая горшок, между тем как сын рассеянно и как-то принужденно глядел на все происходившее. — А ну-ка-сь, ну посмотрим, что-то скажется...
Тут Василиса прильнула еще ближе к горшку и бережно сняла пенку.
— Вот не чаяла, не гадала!! Ахти, касатик, родной ты мой!! — воскликнула она, всплеснув руками и взглянув на сына, который обнаружил тотчас же веселость. — Погляди-ка, красная какая! да рассыпчатая какая!!.. Ахти, родные вы мои, да и полная, полная, — словно и не кипела... а ну, дай-то, господи, кабы сбылось!..
— Что ж, по-твоему, матушка, чему же быть? — спросил сын.
— А быть, родной ты мой, делу хорошему... ах, кабы господь пособил нам! — отвечала старушка, творя крест. — Слышь, коли так- то, — прибавила она, указывая на горшок, — люди добрые, деды наши, сказывали, — быть благополучию всему дому, будущий урожай и... и... и таланливую дочку!..
Алексей недоверчиво улыбнулся.
В самую эту минуту кто-то постучался в окно.
— Слышал, Алеша?.. — спросила старушка, оглядываясь в ту сторону.
— Никак стукнули в окно, — отвечал парень, приподымаясь с лавки.
— Погоди, Алеша... ох! С нами святая сила!.. — сказала старушка, удерживая сына.
— Ничего, матушка, должно быть из соседей кто; может статься, — нужда какая, постой-ка, погляжу...
— Кто там? — крикнул он, прикладывая лицо свое к окну и стараясь разглядеть сквозь снеговое узорочье стекла.
С минуту продолжалось молчанье, прерываемое визгом метели, которая люто завывала вокруг избушки.
— Кто там? — повторил Алексей.
— Прохожий... — отвечал трепещущий, вздрагивающий голос. — Пустите... во имя Христово... — прибавил голос, делавший явные усилия, чтобы внятно произносить слова».
Само собой разумеется, Василиса и сын ее радушно принимают путника, потчуют его чем бог послал и укладывают спать. Ночью прохожий умирает и перед смертью отдает своим хозяевам все деньги, накопленные им в течение целой жизни и зарытые где-то в поле. Алексей становится богатым мужиком, женится на своей Параше, и описанием пирушки в их новом доме заканчивается эта тщательно обделанная и милая историйка.
Нет сомнения, что приведенный мной отрывок из повести г. Григоровича оставил в читателях какое-то отрадное и теплое впечатление. (...)
Примечания
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1851, № 2, отд. VI, с. 227—231.
В собрание сочинений включается впервые.
Автограф не найден.
Авторство Некрасова установлено: НЖ, с. 214—216. Комментируемый текст включен Некрасовым в состав 23-го Письма...» Иногороднего подписчика (А. В. Дружинина) — постоянного журнального обозревателя «Современника» в 1849—1851 гг. Редактору «Современника» и прежде приходилось иногда делать вставки в фельетоны Дружинина (подробно об этом см.: НЖ, с. 205—222). Принадлежность Некрасову комментируемого фрагмента 23-го «Письма...» подтверждается его собственным признанием в письме к Д. В. Григоровичу от 17 июля 1851 г.: «Вы как будто рассердились за какую-то глупую заметку Дружинина против Вас, — о Григорович! да читали ли Вы отзыв об Вас во 2 номере „Современника", писанный лично мною?» (ПСС, т. X, с. 168). По мнению С. А. Рейсера, Некрасов имеет в виду характеристику творчества Григоровича, данную в статье второй «Обозрения русской литературы за 1850 год», которая напечатана в февральском номере «Современника» 1851 г. (Рейсер С. А. Некрасов и традиции Белинского. — Изв. АН СССР. ОЛЯ. 1951, т. 10, вып. 5, с. 492— 493). Именно это обстоятельство послужило поводом для ошибочного включения части «Обозрения русской литературы за 1850 год» в двенадцатитомное издание сочинений Некрасова (ПСС, т. XII, с. 260—264, 452—453). Однако, по справедливому замечанию В. Э. Бограда, автор «Обозрения...» дает Григоровичу «не столь благожелательную характеристику (...) чтобы на нее мог ссылаться редактор „Современника"» (Боград Совр, с. 506 — 507).
Комментируемый фрагмент «Письма...» посвящен повести Григоровича «Прохожий», напечатанной в первом номере «Москвитянина» 1851 г.
В тексте рецензии цитируется часть VII главы повести, с. 81—85.