ПИСЬМО ***СКОГО ПОМЕЩИКА О ПОЛЬЗЕ
ЧТЕНИЯ КНИГ, О ВРЕДОНОСНОСТИ
БАРАНЬИХ БУРДЮКОВ С КАШЕЙ
И О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ [1]
Усмотрел я из «Литературной газеты», что ты, брат Иван Александрыч, в сочинители влез. Стало быть, с сочинителями знаком; в Петербурге живешь, — ну, натурально, многое знаешь, что мне и не снится. А я, брат, встретил здесь такую задачу, какой вовек не встречал и вовек собственным умом не решу. По старой памяти помоги. Вот в чем, братец, дело. Расскажу все по порядку.
Я живу постоянно в деревне, занимаюсь хозяйством и стараюсь о благосостоянии своих мужичков, то есть не так, чтобы самому было с ущербом, а чтоб и мне было хорошо, и им хорошо... Оно, конечно, почему мужичку и в кабак не сходить, не великая важность, лишь бы оброк он хорошо платил; да в том беда, что чем больше в мужике пристрастия к кабаку, тем меньше от него пользы. А у меня мужички баловали-таки изрядно. «Если так, — думаю, — дело пойдет, придется мне с семейством на старости идти по миру. Нет, примусь-ка за ум!» Смекнувши, что чем человек будет умнее и больше хорошего знать будет, тем скорее рассудить может, что не годится дурно вести себя, — смекнувши это, я стал выписывать разные книги, которые пишутся у нас для простого народа; роздал грамотным мужикам и заставил их читать вслух с неграмотными. Сначала дело шло плохо: нужно было надзирать, сами страсти к чтению не имели; потом стали кое-что и без надзору почитывать — да только не все. Я и прежде спорил с соседом Турухтановым, что не всякая печатная книга хороша, а тут меня простой пример убедил. Веришь ли? Иную книгу читают, никто им не приказывает, иную даже ничем читать не заставишь! Пока идешь посадом — видишь, один читает, другие будто и слушают; завернул за угол, глядь — принялись все зевать, как будто трои сутки не спали. Смекнул я, что мужички мои не совсем, стало, тут виноваты: видно, иные книжки попадаются вздорные. На кой же прок, думаю, я за них деньги плачу? Сам я, признаться по откровенности, большой охоты к чтению не имею, есть у меня одна книжка дареная — «Русский в Константинополе», лет уж восемь валяется, да и той, признаться, не дочитал. Журналов никаких не выписывал; на что же, когда страсти к чтению нет? только лишний расход! До вот бог привел-таки высылать деньги и за журналы; не захотелось дрянных книг покупать. Спрашиваю у соседа, у Горбоносова (Турухтанов сам ничего не читает): «Какой, братец ты мой, лучший в России журнал?» — «Листок для светских людей», — говорит. «Ачто в нем, — спрашиваю, — описывают?» «Да всё, — говорит, — учат с дамами обращению, как то есть в свете себя вести на тонкой ноге, ну и там разные тонкости». — «Где тонко, — думаю, — там и рвется. Нет, моим мужичкам нужно покапитальнее». — «А какой еще лучший, — спрашиваю, — журнал?» — «Да какой, — говорит, — право я, братец, не знаю... вот такой-то очень хорош, да только, братец, он не выходит». — «Ну нет, — говорю, — мне надо такой, чтобы хорош был и выходил, — хочу наводить справки». И пошел к другому соседу. «Какой, — говорю, — лучший в России журнал?» — «Да вот этот», — говорит. «А что же он?» — говорю. «Да книжечки невелики, ну и печать, братец, не так, чтоб слово к слову лепилось, по крайней мере не в тягость прочесть. А то другой и руку всю оттянет... и устанешь... и голова у тебя кругом пойдет, а не дочитать, бросить на половине — жаль: ведь деньги заплачены, только мучение!» — «Оно так,— говорю,— да отчего же не дочитать? Ведь можно не вдруг... ну, а чего сам не осилишь, ступай на охоту, жена прочтет. Нет уж, — говорю, — по-моему, коли тратиться, так чтобы, — говорю, — вещь была видная... пусть ее руки оттянет... Можно мальчишку заставить держать, а тощий журнал...» Не дали договорить... Случился тут еще сосед, двоюродный брат Турухтанова. «Ну, так подпишитесь, — говорит, — на „Отечественные записки"; за прочее, — говорит, — не ручаюсь, а уж вид — просто мое почтение! Я сам для виду держу...»
Рискнул, выписал «Отечественные записки». Турухтанов правду сказал: книжки толстые, широкие, длинные; ну и текст... много всего есть, всякого жита по лопате найдешь... только иногда в толк не возьмешь... ну, дело понятное, видно, молодой еще человек — завирается! «Сумароков, — говорит, — вздор. Державин — великий, — говорит, — сочинитель, а читать теперь уж скучно. Дмитриев, Хемницер, Херасков — вздор». А ведь всё врет! Я помню, лет тридцать назад... сам учитель нам говорил: Сумароков — великий драматург, Херасков — великий баснописец, ну, там и другие, Петров... Случалось, что- нибудь и прочтет — и точно, помню, весьма и весьма хорошо. И после, когда в разговоре... умные люди сойдутся, все то же самое говорят... хвалят... и сам то же самое при случае говоришь... Так даже уж и привык. А тут вдруг ни с того, ни с сего — вздор. Махнул рукой: «Пускай, — думаю, — врет! меня от того не убудет! Себе же вред делают: всякий про них же кричит, что, мол, объелись белены. А все-таки для меня полезный журнал: всякую новую книжку тебе разберут, и пример налицо: сам видишь — ни к чему не пригодна! — задаром над ней же еще посмеешься». Только как стал по журналу выписывать, как раз и беда: чтения не хватило! «Или журнал, — думаю, — уж очень сердит, или и вправду мало сочиняют хороших книг для простого народа». Так прошел год. Узнал от соседа еще про журнал: «Выходит в Петербурге, — говорит, — ,,Эконом“». Выписал и «Эконома». Превосходная вещь. Читаю всегда с особенным удовольствием и даже многие наставления полезные почерпнул. Попадался и впросак, правда, раз, два... ну там, может, и три, а все же на «Отечественные записки» не променяю; да и читать легче; хоть каждую неделю выходит, а все же не то: гораздо и гораздо поменьше листов. В январе нынешнего года прочел в «Отечественных записках», что при «Литературной газете» будет выходить особый хозяйственный лист при каждом нумере под названием «Записки для хозяев». Выписал и «Литературную газету». Тоже очень хорошая вещь. Доктор Пуф — я так полагаю, должно быть, выслужившийся из поваров, — пишет наставления, как готовить хорошие и дешевые кушанья, да тут же честным словом каждого заверяет, что от таких кушаньев никакого быть не может вреда и человек всегда будет здоров. Ну, как не читать? Есть из нас всякий любит, а я даже еду предпочитаю всему: ты мне ни карт, ни вина, ни там другого чего-нибудь, а уж обед мое дело. Сижу пять часов за обедом. Два раза в день, был помоложе, обедывал, кроме закуски и ужина. Чего человек не делывал смолоду! Ох, молодость! молодость! и няни тарелку полную скушаю, и бараний бурдюк с кашей... и ветчины... мне окорок, бывало, на один раз. Тяжело, через силу дух переводишь, с места пошевелиться лень... а прошел час — все как рукой сняло; давай хоть снова обедать! То-то, молодость-то! Все проходило, брат; да теперь уже не то: как чересчур переложишь, особенно баранины и всего, что пожирней, после обеда хоть плачь: боль в животе, грусть нападает, дрянь ужасная лезет в голову, и поверишь ли? — даже иногда, — сам не знаешь, что за история, — теленок танцует перед тобой экосез, луковица говорит тебе человеческим голосом... наковальня перед тобою стоит... кузнец гвозди и молот держит в руке... подкова раскалена... «давай ноги! — говорит, — подкую...» И вдруг в ушах зашумит, застучит, а в ногах боль такая пойдет... мука смертельная, а ни встать, ни закричать силы нет. Скрежещешь зубами, а перед тобой разные рожи так и скачут, и скачут, и скачут, прыгают, показывают язык, кулаками тебе грозят... Доктору нашему городскому сказал. «Кушайте что-нибудь, — говорит, — полегче; у вас желудок испорчен». Ну как же, братец, не радоваться? вдруг получаю наставление: учит здорово есть. Призвал повара. Подлинно, рыбак рыбака видит издалека: повар тотчас все понял и ужасно обрадовался... Надо тебе сказать, что он у меня когда-то в Петербурге у хорошего повара обучался... да заехал сюда: няня да няня, бурдюк да бурдюк, — все и забыл! А тут вдруг вспомнил все, побежал — белый фартук надел, колпак: «Нельзя, — говорит, — так готовить французский стол», —и этак часа через три изготовил мне, братец, обед. Конечно, не то, совершенно не то, даже три года назад я бы в рот не взял такого кушанья... Ешь — вкусно, приятно, удовольствие получаешь, а фундаментальности, брат, решительно никакой! Зато после обеда спишь, и пляска тебе не мерещится, и никто не смеет тебе язык показать... Я очень благодарен доктору Пуфу; хороший должен быть человек.
Ну, братец, так и «Литературная» оказалась для меня полезная вещь, и хоть книг приходилось мало выписывать, да зато уж книги были все дельные. Еще в прошлом году выписал по «Отечественным» первую книжку «Сельского чтения», — просто, брат, пальчики облизал. Особенно благодарен я князю Одоевскому и г-ну Заблоцкому. Если знаком, брат, скажи, что я их уважаю; так им непременно и скажи. Не только мужики, сам я — стыдно признаться! — читал книжку с удовольствием и даже, между нами будь сказано, многое из нее почерпнул. Г-на Заблоцкого я уважаю, а князя Одоевского даже люблю; ты, брат, так ему и скажи. Как бы то ни было: князь, брат; хороший, говорят, сочинитель, а с простым человеком так говорит! Мужики мои просто одурели от радости; даже один, плут, при мне другому шепотом говорит: «Вот бы такого нам барина!» Я на него-таки и прикрикнул, а про себя невольно подумал: «Правду говорит!» В нынешнем году выписал и вторую книжку «Сельского чтения». Прочел; правду в журналах сказали: хороша! «Нет, — думаю, — много и очень много сделали мне пользы журналы; хорошо, очень хорошо, что журналы у нас издаются», — как вдруг — запятая...
Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, получаю осьмой нумер «Литературной». Как водится, прямо в «Новые книги». На ловца зверь бежит; только ткнулся: «Воскресные посиделки, книжка для доброго народа русского». «Жаль, — думаю, — у меня не весь наголо добрый народ, за иным недоимок и разной худобы тьма, а иной злодейски притом куликает...» Ну, понимаешь, не смекнул сначала, что «для доброго» сказано тут напросто для красы. Однако ж не выдержал, прочел, что говорят. Не хвалит: цель, говорит, хорошая, а исполнение самое жалкое. И примеров несколько приведено; действительно, даже из примеров видно, что исполнение жалкое. В «Отечественные» гляжу—там подробный разбор. Каждая «Посиделка» рассказана, и видно как на ладони, что сочинитель просто не знает быта крестьянского и совсем не бывал ни на каких посиделках. Кабак Иваном Елкиным называет, а в нашей слободе кабак называется просто: «У нашего у Никитки хороши есть напитки», — так и при входе написано; в соседнем селе кабак чНе проезжаем» зовут, в Бетегинском— «Веревочный», у Середы просто надпись «Питейный дом»; вот в Муханове точно все говорят *Под елку...» ... да за что же Муханову перед всеми почет? Опять же у сочинителя косушкой перепилось 25 человек, да ведь как: мужик спалил бороду, баба такой вздор понесла, что «мужик схватил старуху за шлык да ну ее трясти...», видно, одурел с перепугу... И много тут я начитал; и не хотел бы верить — нельзя: поверишь, как на все пример налицо... Мужики все набраны пьяницы: тот «бедную жену как собаку избил», тот извозчика обокрал и «теперь золото роет в Сибири», а Пахомыч страшную дичь несет, даже вошел в азарт и стихами заговорил.
Вдруг гляжу в «Эконом»: так прямо в глазах и мелькнула о «Посиделках» статья и внизу примечание: «Статью эту и ряд других редакция „Эконома" получила при письме от тихвинского помещика». Читаю письмо. «Нуждался очень, — говорит, — в книгах для мужиков; вдруг, — говорит, — узнал, что явились в свет „Посиделки", обрадовался и в тот же день выписал из магазина общего всей нашей помещичьей братьи комиссионер ра десяток экземпляров, роздал их мужикам и сам ну читать с ними. Начитавшись досыта, пишу, — говорит, — библиографическую статью, которую прошу, дескать, покорнейше напечатать». Читаю статью. Хвалит. Меня как обухом... Стал в тупик совершенно. Это бы еще ничего, да вот что меня поразило. — Прослушай, брат, хорошенько:
«„Пчела" объявила, что все эти статьи пишут помещики и управители, все люди, знающие коротко быт народный, сжившиеся близко с русским человеком, а не щепетильные франты, которые идеализируют везде и для русского простолюдъя хотят жанполиться, как в каких-нибудь своих нелепых, впрочем, разноцветных сказках. Эти господа не знают Руси, не знают русского характера и думают, что они все сделали, когда понапичкали простонародные рассказы разными простонародными выражениями, не всегда даже кстати».
Задумался я. «О каких же тут, говорю сам себе, господах говорится? Какие же это, думаю, господа, которые не знают Руси, не знают русского характера, употребляют простонародные выражения, не всегда даже кстати, — те, что ли, которые заставляют 25 человек баб, девок и парней напиваться с косушки, у которых мужик трясет бабу за шлык, а Пахомыч говорит стихами?.. Не может быть, говорю сам себе. Ведь это все в „Посиделках", а „Посиделки" тут хвалят, говорят, что „редакция «Посиделок» вполне уловила то, что понимает и любит народец наш православный". Стало быть, речь о других господах». Думал, думал. Ну идеализировать, жанполиться,... и то, и другое... наша братья помещичья на такие слова не ходок... да и намеков ей делать не для чего... коли что есть на душе, говорит прямо... Опять же, чтобы намекнуть на кого... этак невинным образом, прикрывши лицо... шепотом, сквозь пальцы, — нужно знать, как оно там и что... и подъехать с какой стороны... Долго продумал бы, да получаю вдруг «Эконом», т. VII, тетрадь 167. Читаю статью г-на Бурнашева о «Сельском чтении». Глядь — напал вот на какие слова:
«Статьи же князя В. Ф. Одоевского, конечно, полезны и полезны в высшей степени, потому что он в них разрешает необычайно трудные вопросы относительно паров, гаса, термометров и барометров, делая все эти трудности легкими и доступными для самого необразованного, но мало-мальски бойкого ума. Но статьи эти были бы несравненно полезнее, ежели бы были изложены без всякой подделки под язык простолюдинов, что избавило бы автора от чрезвычайных трудностей, а читателю доставило бы удовольствие не ^встречать таких слов: ино место, домен, ономедни, тем часом, гуторить, надо, резонт, тутошние, другорядь и пр. и пр., которые простолюдин в печати терпеть не может видеть».
Тут понял я всё — и какой это г-н Тихвинянин, который говорит то же самое, что г-н Бурнашев, только на другой манер, и на кого тут они намекают. Долго не мог смекнуть для чего. Да как прочел снова статью, добрался до места, где г-н Бурнашев объявляет, что он редактирует «Воскресные посиделки», — так тут всё и сделалось для меня ясно. Непонятно только одно: зачем г-н Бурнашев говорит: «хотя я сам редактирую „Воскресные посиделки", почитаю низким пользоваться моим положением рецензента для того, чтобы отвечать обидными шутками за выходки и отмщать (что?) на хорошей и истинно полезной книге, какою я не могу не признать „Сельское чтение", издаваемое князем Одоевским и г-ном Заблоцким».
Вот это, братец, мне решительно непонятно! Растолкуй, если можешь.
А того, что я, братец, понял и собственным умом раскусил, так не оставлю. Г-н Бурнашев и г-н Тихвинянин вздумали упрекать князя Одоевского за употребление простонародных слов и выражений... Веришь ли? с досады я чуть не заплакал! Как? что особенно и пришлось-то нам по душе, из-за чего мы и книгу-то десять раз прочитали, — вдруг за то нашего благодетеля упрекать... да еще с намеками: жанполиться... идеализировать... Объясни, братец, мне, что значат эти слова... я их не понимаю... Веришь ли? сначала я даже испугался... Да подумал потом: князь Одоевский, верно, и не читал, да и не прочтет никогда, что об нем там написали... А все же не могу в защиту ему не сказать, что есть на душе.[2] Пускай хоть чем-нибудь докажу к нему благодарность и уважение. К нему придираются: «Не употребляй, — говорят, — мужицких слов, выражайся по-барски, не подлаживайся под мужицкую речь; простолюдин этим обижается всегда и везде». Нет! нет! тысячу раз нет! Поверьте мне; я шестьдесят лет живу на свете и по крайности сорок из них провел с мужиками. Начни-ка с мужиком по-барски свысока говорить, нос задирать, да он к тебе ни доверия, ни малейшего уважения... Нет, ты его постепенно к тому доведи, чтоб он тебя понимал. Да я вот сам, недалекий пример, даже никогда не думал о том, а как начну с мужиком толковать... ну, случается, полезное что- нибудь вычитаешь в журнале... наставленье какое захочешь дать... так простые слова сами собой тотчас с языка и берутся... уж совсем не тот разговор, как с женой и с учителем... и ведь что же?... я как понагнусь немножечко до него... он, глядишь, на цыпочки приподнимется как раз до меня... ну, друг дружку при помощи божией и поймем. Вот оно что!.. Нет, простонародные слова можно и даже в ином случае надо непременно употреблять, пока мужик к барским словам не привык; только не надо косушкой 25 человек спаивать и «трясти бабу за шлык». Вот уж это так точно значит жанполиться!
А покуда я таким образом рассуждал, ко мне десяток книжек «Воскресных посиделок» прислали. Взял один экземпляр, начал читать, перечитывать книжку, и разные мысли тут меня посетили. Под статьями все подписаны имена Трифон, да Пахом, да Феклист староста, а было объявлено, что под этими именами скрываются известные литераторы, да управители и помещики. Даже, поверишь ли, сомнение меня взяло: что ж, думаю, отчего ж бы известным литераторам, управителям и помещикам, — так-таки решительно всем до единого, — скрывать свои имена? Ведь дело благое: для народа пишут, общественному образованию, говорят, хотим споспешествовать; стало, стыдиться тут нечего... Нет ли другой причины какой? Напиши, брат, пожалуйста; да уж если можно, не знаешь ли, кстати, кто эти литераторы и помещики?.. Мы — люди темные... Вот «Сельское чтение» — другое дело. Читаю статью, а под ней гляжу: имя. Оно мне и отвечает.
Не хотел было совсем уж и раздавать до получения от тебя ответа «Воскресных посиделок» моим мужичкам, да г-н Бурнашев говорит: «Издаются с благородным предназначением служить чтением для простонародья русского»; а г-н Тихвинянин вторит ему: «Чтение это удалит многих от кабака»; г-н Бурнашев говорит: статьи кн. Одоевского в «Сельском чтении» нехороши потому, что в них встречаются простонародные слова, «которые простолюдин в печати терпеть не может видеть», а г-н Тихвинянин вторит ему: «Редакция „Воскресных посиделок" хорошо делает, что не хочет допускать этих кривляний, а говорит с простолюдином русским просто, ясно, не насилуя свой (его) способ(а) выражений для того, чтоб быть понятнее, а делаясь все от того темнее и темнее. Все, что рассказано в „Посиделках", ясно как день»... Ну, и прочее: так и доказывают наперебой один перед другим, что «Воскресные посиделки» — прелесть.
Подумал, подумал и роздал «Воскресные посиделки» грамотным мужичкам, а между тем смекаю сам про себя: «Посмотрю, какие-то будут последствия!» Да почти никаких. Только на другой день староста приходит ко мне.
— Ну, что нового? — говорю.
— Да ничего, ваша милость. Слава господу, в ночь наша Щелкуша (река, омывающая мои владения) прошла. И как же ведь разлилась знатно — у!... озимь всю потопила и по другую сторону сенокос; надо быть, хлеба будут у нас и вкусны, и сытны, и сладкйу а в прошлом году — не приведи бог — у многих даже просто были гадки.
Меня, поверишь ли, даже взорвало...
— Что ты, — кричу, — как говоришь? Разве я на то книги вам покупаю, журналы выписываю, стараюсь всячески учение пичкать в вас?.. Вот заговори-ка у меня еще так... Я тебе дам *сладкй», будешь ты у меня помнить: вкусны да гадки...
— Помилосердуйте, — говорит, — ваша милость. С места сейчас не сойти, буде сам от себя слово какое выдумал. От вашей же милости по вотчине был приказ: печатному верить, и в каждом деле стараться, как в печатном советуют, поступать. Вот поглядите, — говорит.
И подал мне книжку. Развернута на стихах. Читаю вслух, братец:
Картофель, харч благословенный,
Во время скудости для всех бесценный,
И хлебом кто нуждается,
Картофелем нередко пропитается.
Картошки и вкусны и сытны, и сладки:
Поганства в них нет, и лишь гадки
Те люди, которые мнят,
Что богом картофель проклят.
Ну, «Воскресные посиделки!» Спасибо, исполать! Сгоряча хотел было отобрать у всех. Да остыл... Что ж, думаю, чем же вся книга за стихи виновата? И отдал по вотчине чрез десятских приказ: стихов в «Посиделках» не читать...
Однако уж опоздал. Ванька Мошкин едет мимо барского дома с возом дров и во все горло поет:
Крапива! драгоценная трава!
Когда у мужика все кадки пусты,
С тобою щи варят вместо капусты,
И во крестьянстве ты сытна и здорова!
Ты даже нрав порочный исправляешь,
И к трезвости пьянчугу возвращаешь,
Когда на старости, колюча и жестка,
В руках десятского (ты хлещешь мужика).
Не выдержал... Высунулся из-за ворот.
— Что ты, — говорю, — приказанья барского не исполняешь?.. Разве тебе староста не говорил: из «Посиделок» никаких стихов не читать?
— Да и не читаю, — говорит, — статочное ли дело против приказу барского поступать?.. Там писано про картофель, а про крапиву я сам, ваша милость, сложил...
Прав! В «Посиделках» точно нет про крапиву, а все же ведь из «Посиделок» научился. «Вот, — думаю, — стало, и от стихов в „Посиделках“ есть польза: мужик стал стихи складывать! Да какая же, — потом думаю, — польза?»
Вот и об этом еще ты уведомь меня, Иван Александрыч. Добиться никак своим умом не могу и в недоумении большом нахожусь... А Ванька уж пропасть таких стихов сочинил: каждый день новую какую-нибудь штуку поет: про редьку, про хрен, про косушку... и другой мужик, Федор Алексеев, начинает также складывать вирши... Запретить или поощрить?.. Да вот еще уведомь ты меня об одном... Получил я 170 тетрадь «Эконома»; там опять хвалят «Посиделки» и желают «значительного числа читателей». А все же лучше, если б ты еще свое мнение написал... Или хоть попроси, чтоб в Литературной» поскорей разбор сделали... А я сам просто в недоумении. Даже мужиков, которые потолковее, призывал, с ними советовался, читал им оглавление второй книжки Посиделок» (оно все выписано в разборе у г-на Тихвинянина).
— Вот, братцы, — говорю, — хотите ли читать такие статьи:
Чтоб маленькая частица земли урожала много хлеба, надобно пашню много унаваживать в тех губерниях, где навоз употребляется.
— Знаем, батюшка, знаем, — все вдруг говорят, — вестимо так: навозу побольше и хлеба побольше! Был бы только навоз!
— Знаете, — говорю, — так не для чего вам и статью читать. А знаете ли, как надо поступать, чтобы навозу было побольше?
— Вестимо как, батюшка: побольше, коли есть, скотине корму давать...
— Ну так, стало, вам, — говорю, — и эту статью: Коли хочешь от скотинки своей иметь много навоза, давай ей побольше и получше корма» — не надо читать.
И так с ними все статьи по оглавлению перебрал: Знаем, — говорят, — батюшка, знаем!» — А все же, — говорю, — не худо выписать книжку. Может, опять в ней случатся вирши. Ведь вот и от виршей польза есть... Нет уж, — говорят, — виршей и знать не хотим».
Так вот, брат Иван Александрыч, все это и побудило меня к тебе писать. Не оставь, брат, ответом. Все запросы мои разреши. Я тебе к осени, по первым заморозкам, десяток кур и свинью самую жирную в подарок пришлю.
Твой и проч.
Александр Бухалов [3]
Примечания
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: ЛГ, 1844, 20 апр., № 15, с. 267—270, с подписью: «Александр Бухалов».
Входящее в этот фельетон стихотворение «Крапива! драгоценная трава!...» впервые включено К. И. Чуковским в ПССт 1927 (с. 416); там же (см. с. 557) отмечена и принадлежность Некрасову всего фельетона. Более детально «Письмо...» атрибутировано Некрасову Б. Я. Бухштабом (ЛН, т. 53/54, М., 1949, с. 50). Полностью в собрание сочинений включено: ПСС, т. V, с. 432—443.
Автограф не найден.
Тематическая связь фельетона Некрасова «Письмо *** ского помещика...» с его же рецензиями на «Воскресные посиделки» и «Опыт терминологического словаря...» В. П. Бурнашева (см. наст, изд., т. XI, кн. 1, с. 167—173, 174—177, 177—180), также с циклом «Хроника петербургского жителя» и фельетоном «Крапива» (см. с. 29—75) уже отмечалась некрасоведами (ЛН, т. 53/54, с.. 50; ПСС, т. V, с. 622, т. IX, с. 712-720).
Названные тексты Некрасова и его «Письмо ***ского помещика... * являются составной частью полемики по поводу книг для народного чтения, которая велась «Северной пчелой», «Экономом», «Отечественными записками» и «Литературной газетой» в течение двух лет. Полемика началась вскоре после выхода в свет в начале 1843 г. первой книги В. Ф. Одоевского и А. П. Заблоцкого «Сельское чтение», доброжелательно встреченной всеми петербургскими изданиями, «Северной пчелой» в том числе. В № 21 газеты Булгарина от 1 февраля 1843 г. было помещено письмо к ее издателю за подписью В. Б: (В. Бурнашев), где очень высоко оценивались достоинства книги для крестьян: «... это драгоценнейший подарок для русского грамотного простонародья, да и для неграмотного даж£, ибо ему грамотный вслух станет читать эту подлинно золотую книжку...» (с. 99). Почти одновременно с письмом в «Северной пчеле» Бурнашевым были опубликованы еще две положительные рецензии на «Сельское чтение» (Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции, 1843, 26 янв., № 11 и Земледельческая газета, 1843, 16 февр., № 14, с. 112). Среди достоинств книги Бурнашев особо подчеркивал простоту и доступность языка, которым она была написана: «Трудно найти в подобной, для простого народа назначенной книге, лучшего выбора статей и слога, более и вернее приноровленного к быту и языку народа. Это не пошлая подделка под тон простолюдина, пересыпанная шутками, прибаутками и присловьями, часто вовсе не крестьянскими, а вымышленными досужими и дюжинными писателями (...) нет, это собрание добросовестных трудов людей истинно благонамеренных, желающих принести этою книжкою пользу отечественному просвещению и приносящих ее, по справедливости». (Ведомости СПб полиции, 1843, 26 янв., №11). Среди статей-главок «Сельского чтения» Бурнашевым дважды выделялась одна из написанных Одоевским: «... замечательна в особенности прелестная статья кн. В. Ф. Одоевского под названием „Что такое чертеж земли, иначе план, карта, и на что это пригодно". Здесь виден превосходный талант автора упрощать необыкновенно успешно вещь столь трудную для ума мужика, каковы, например, география и топография» (там же).
Вскоре после выхода первой книжки «Сельского чтения», вдохновленный успехом этого литературного предприятия, возобновил свое издание «Сельские беседы» типограф Е. Фишер (первая книжка «Сельских бесед» вышла летом 1842 г., см. рецензию Белинского на нее: т. VI, с. 230—231). Слегка измененное в заглавии по аналогии с «Сельским чтением» (теперь книга стала называться «Сельские беседы для чтения»), это издание вновь вызвало иронические отклики критика «Отечественных записок» (см. две рецензии, атрибутированные Белинскому В. С. Спиридоновым — т. XIII, с. 168—172, 177—183). Резкие критические отзывы в «Отечественных записках», где было указано на спекулятивный и подражательный характер книги Фишера, положили начало затяжному конфликту в петербургской печати. Булгарин на правах «знатока» народной жизни и хозяйства не замедлил взять под защиту от «пристрастной» критики «Отечественных записок» «несправедливо» осужденные в журнале «Сельские беседы», объявив язык этой книги, над нелепостью которого, противопоставляя ему ясность и простоту языка «Сельского чтения», иронизировал Белинский, «списанным с натуры крестьянским языком» (СП, 1843, 30 апр., № 94, с. 374).
Новый 1844 год обострил журнальные схватки по вопросам народной жизни и хозяйства между изданиями Булгарина и Краевского самим фактом возникновения с начала года при «Литературной газете» приложения «Записки для хозяев». Булгарин, почувствовавший опасность сильной конкуренции «Эконому», начал заранее иронизировать над новым отделом газеты Краевского еще в пору подписки на 1844 г. (см., налр.: СП, 1843, 18 сент., № 208, с. 831; 16 окт., № 232, с. 926).
На третий день после рассылки по книжным магазинам первого пятка «Воскресных посиделок» Бурнашева (см. объявление — СП, 1844, 16 февр., № 36, с. 142) фельетонист «Северной пчелы», анонсировавший первый выпуск книги Бурнашева и второй выпуск «Сельского чтения», пустился в рассуждения о том, что «грамотный простолюдин» не станет «добровольно читать книгу, написанную просторечием или таким языком, как говорится по деревням. (...) Он хочет объясняться как говорят в Петербурге и в Москве и не возьмет в руки книги, написанной просторечием (...) Грамотный поселянин ищет в книге того, что ему было неизвестно, что прельщает его и что заманило к изучению грамоты, а именно языка чистого, благородного, слога простого, удобопонятного...» (СП, 1844, 19 февр., № 39, с. 154). Это в соответствии с традиционной для газеты Булгарина «литературной тактикой» (Белинский, т. IX, с. 622) предвещало, что любая критика «Воскресных посиделок», а тем более противопоставление им «Сельского чтения» (как это было в рецензиях Белинского на «Сельские беседы» Фишера), грозит обернуться немедленной травлей издания Одоевского и Заб л одного.
Насмешливая рецензия Некрасова на первый выпуск «Воскресных посиделок» в «Литературной газете» (см. наст, изд., т. XI, кн. 1, с. 167—173) и последовавшая за ней в «Отечественных записках» суровая рецензия Белинского, объявившего сам факт издания книги Бурнашева следствием недавнего «неслыханного, удивительного успеха» «Сельского чтения» (т. УШ, с. 206), развязали руки Бурнашеву в назревшей полемике.
В вышедшей вскоре 165-й тетради «Эконома» им была помещена рецензия на собственное издание в форме письма в редакцию журнала от некоего помещика Тихвинянина (Эконом, 1844, т. VH, тетр. 165, с. 104—105). Рецензия Бурнашева—«Тихвинянина», имевшая откровенно рекламный характер, содержала грубый выпад против В. Ф. Одоевского и резко противоречила высказанным чуть более года назад Бурнашевым похвалам «Сельскому чтению» и его основному автору.
Ответом на эту публикацию и последовавшую вскоре рецензию Бурнашева на второй выпуск «Сельского чтения» (Эконом, 1844, т. УП, тетр. 167, с. 127) стал фельетон Некрасова, также написанный в форме письма помещика. Нарисовав психологический портрет провинциального увальня, необразованного и совсем далекого от тонкостей столичной журнальной борьбы, но не лишенного здравого смысла и наблюдательности, Некрасов, вставший на защиту Одоевского, остроумно расправился с его обидчиком.
Почувствовав серьезность готовящегося отпора, Булгарин, верный своей «литературной тактике», сделал попытку свести (намеками на пристрастность к Бурнашеву — бывшему сотруднику «Отечественных записок» и нынешнему их «конкуренту») всю критику «Отечественных записок» и «Литературной газеты» к междоусобному конфликту изданий (СП, 1844, 29 апр., № 96, с. 383). Маневр не принес ожидаемых результатов: Белинский и Некрасов продолжали встречать каждый новый выпуск «Воскресных посиделок» рецензиями, вскрывшими не только бездарность, но и издательскую непорядочность их автора — выяснились многочисленные факты перепечатки Бурнашевым чужих статей, в том числе и статей из «Сельского чтения» (см. наст, изд., т. XI, кн. 1, с. 167—170; Белинский, т. VIII, с. 206—214, 226—229, 247-248, 262-263, 295, 362-367).
Одновременно с кампанией против Бурнашева Белинский в «Отечественных записках» и Одоевский в «Литературной газете» не оставили без внимания и опекаемое «Северной пчелой» издание Фишера (Белинский, т. VIII, с. 159—161; см. также: ЛГ, 1844, 6 апр., № 13, «Записки для хозяев», с. 102—103).
Процесс разоблачения книгоиздательских спекуляций Бурнашева, начатый анализом «Воскресных посиделок», закончился в «Отечественных записках» разбором его деятельности как соредактора «Эконома». В последней книге журнала за 1844 г. было опубликовано большое письмо неизвестного автора (подпись И. Г—въ) «Несколько замечаний о том, как издается „Эконом, хозяйственная общеполезная библиотека"» (03, 1844, т. XXXVII, № 12, «Литературные и журнальные заметки», с. 94—103). Автор письма убедительно, с приведением большого количества цитат, показал, что большинство публикуемых в «Экономе» статей представляют собою простые перепечатки (без указания источника) из журналов «Труды Вольного экономического общества», «Мануфактурные и горнозаводские известия», «Записки Южного общества сельского хозяйства» и других изданий; что касается немногочисленных статей, принадлежащих собственно редакции «Эконома», утверждал автор письма, уровень их, на взгляд опытного хозяина, оказывался ниже всякой критики.
Разоблачения издательских махинаций Бурнашева возымели свое действие — Булгарин был вынужден публично отказать в своем покровительстве скомпрометированному дельцу от литературы: «В последней книжке (...) журнала, называемого „Отечественные записки", приятели указали мне статью, в которой доказывается, что со 190-й тетради „Эконом..." заключает в себе множество перепечаток и переделок чужих статей и т. п. Мне некогда справляться, но если все это справедливо, (...) то я, дорожа всегда истиною, первый приношу мою благодарность сочинителю критики за эти замечания, уведомляя его при сем случае, что если он думал выстрелить в меня, то ошибся, ибо критическое ядро должно попасть, по принадлежности, во Владимира Петровича Бурнашева, единственного ответчика за все заимствования (...) в чем он сам весьма мило сознался, в одной из тетрадей „Эконома" сказав, что, увлекшись прелестью статей, забыл указать источник. (...) Я прикрываюсь малороссийскою пословицей: „Моя хата с краю — ничего не знаю". Ф. Б.» (СП, 1844, 9 дек., № 280, с. 1119).
С. 76. Вот письмо со Александра Степаныча Бухалова,— Фамилия некрасовского персонажа, вероятно, образована от названия дер. Бухалово Даниловского уезда Ярославской губернии; см.: Ярославская губерния. Список населенных мест по сведениям 1859 года. СПб., 1865. (Указал С. В. Смирнов).
С. 76. ... есть у меня одна книжка дареная — «Русский в Константинополе» ... — Имеется в виду издание: Гурьянов И. Русский в Царьграде, или Историческое, топографическое и статистическое обозрение Константинополя и его окрестностей. М., 1828.
С. 77. «Листок для светских людей» — еженедельный журнал, выходивший в Петербурге в 1839—1845 гг. Ср. отзыв об этом журнале в фельетоне «Отчеты по поводу Нового года» (наст, кн., с. 198— 200).
С. 77. ... вот такой-то очень хорош, да только, братец, он не выходит. — По-видимому, речь идет о петербургском журнале Русский вестник», уже в 1843 г. выходившем весьма нерегулярно; в 1844 г. вышла всего одна книжка журнала (ср.: Белинский, т. УШ, с. 476).
С. 77. «Да книжечки невелики со А то другой и руку всю оттянет оо только мучение! со по-моему, коли тратиться, так чтобы, — говорю,—вещь была видная»... — Отголосок полемики 1843 г. В конце 1842 г., в пору подписки, «Северная пчела» развязала кампанию против «толстых» журналов — «Отечественных записок» в первую очередь (толщина их книжек была излюбленной темой острот в фельетонах газеты Булгарина), — длившуюся в течение всего 1843 г. Несостоятельность обвинений Булгариным толстых журналов в отрицательном влиянии на русскую литературу была раскрыта Белинским в статье Русская литература в 1843 году» (Белинский, т. VIII, с. 45—100).
С. 77. ... молодой еще человек — завирается! — Здесь пародируются традиционные нападки на Белинского.
С. 78. Выписал и «Эконома». — «Эконом, хозяйственная общеполезная библиотека» — еженедельный журнал, выходил в Петербурге в 1841—1853 гг. под редакцией Ф. В. Булгарина и В. П. Бурнашева.
С. 78. В январе нынешнего года прочел в «Отечественных записках», что при «Литературной газете» будет выходить особый хозяйственный лист при каждом нумере под названием «Записки для хозяев». — Имеются в виду «Библиографические и журнальные известия» (03, 1844, № 1, отд. VI, с. 46—47), написанные Некрасовым, очевидно, с А. А. Краевским. В наст, изд. помещаются в т. XIII, кн. 1.
С. 78. Няня — старинное русское блюдо, сальник с печенкой.
С. 78. Экосез — бальный танец.
С. 79. ... выписал со первую книжку «Сельского чтения»... — См. с. 398.
С. 80. ... получаю осьмой нумер «Литературной» со только ткнулся: «Воскресные посиделки»... — См. наст, изд., т. XI, кн. 1, с. 167.
С. 80. Куликать — пьянствовать, опиваться.
С. 80. В «Отечественные» гляжу— там подробный разбор. — См. с. 399.
С. 80. Вдруг гляжу в «Эконом»: так прямо в глазах и мелькнула о «Посиделках» статья... — См. с. 399.
С. 81. «Пчела» объявила, что все эти статьи пишут помещики и управители... — Анонсируя первый выпуск «Воскресных посиделок», фельетонист «Северной пчелы» оповещал читателей: «Пробежав этот первый пяток, заключающий в себе 27 простонародных, но вовсе не площадных рассказов простолюдинов (...) нельзя не заметить, что все это вполне приноровлено к понятиям простого русского человека (...) И не мудрено, если все это понятно, потому что тут, под псевдонимами старосты Феклиста, бессрочно отпускнова Шлыкова, разносчика Пахома и проч., скрываются наши хорошие хозяева, которые с народом сжились, знают его нужды, его быт, и могут говорить с ним удачно» (СП, 1844, 16 февр., № 36, с. 142).
С. 81. ... щепетильные франты, которые идеализируют везде и для русского простонародья хотят жанполитъся, как в каких-нибудь своих нелепых, впрочем, разноцветных сказках. — Откровенный выпад против В. Ф. Одоевского. «Идеализируют» — намек на увлечение Одоевского идеалистической философией; «хотят жанполиться» — литературные противники упрекали Одоевского в подражании Жан Полю (псевдоним немецкого романтика Иоганна-Пауля Рихтера, 1763— 1825). Под «разноцветными сказками» подразумевалась книга Одоевского «Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою» (СПб., 1833).
С. 81. ... понапичкали простонародные рассказы разными простонародными выражениями, не всегда даже кстати. — См. с. 399.
С. 82. Тут понял я все—и какой это г-н Тихвинянин, который говорит то же самое, что г-н Бурнашев... — Намек на то, что под псевдонимом «Тихвинянин» скрылся сам редактор «Воскресных посиделок» — В. Бурнашев.
С. 85. Картофель, харч благословенный... — см. коммент. к с. 75.
С. 85. Ванька Мошкин едет мимо барского дома с возом дров и во все горло поет: «Крапива! драгоценная трава!»... — Некрасов пародирует следующее место в рецензии Бурнашева: «Я зашел осмотреть мой картофельный подвал (...) и услышал, как парень, приставленный, между прочим, к этому подвалу, распевал: „Картофель, харч благословенный...м» (с. 105). В «Литературной газете» в стихотворении «Крапива! драгоценная трава...» слова «ты хлещешь мужика» в последней строке были заменены точками (очевидно, из-за цензуры); восстановлены К. И. Чуковским «по указанию В. Богучарского, у которого была копия этого текста» (ПССт 1931, с. 605).
С. 85. Получил я 170 тетрадь «Эконома*: там опять хвалят «Посиделки»,.. — Речь идет о рецензии Бурнашева на второй пяток «Воскресных посиделок», также подписанной псевдонимом «Тихвинянин».
С. 86. ... попроси, чтоб в «Литературной» поскорей разбор сделали... — Рецензию Некрасова на второй пяток «Воскресных посиделок» см. в наст, изд., т. XI, кн. 1, с. 170—173.
[1] Эту статью получили мы от г-на Пружинина, принятого нами недавно в сотрудники «Литературной) газеты», при следующей записке: «Вот письмо прежнего моего товарища по училищу,*** помещика Александра Степаныча Бухалова. Прочитав, усмотрите, что он просит меня разрешить некоторые вопросы, которые для него весьма важны. Но сам я, по недавности моей в литературе, еще в эти дела хорошенько не вник и сам,' точно так же как Бухалов, ровно ничего тут не знаю. Посылаю к вам письмо г-на Бухалова: можете его напечатать, потому что в нем ничего нет такого, что бы могло относиться не к чести моего старого товарища. Только с условием: ответьте ему за меня, о чем он там просит. Что же касается до обещания в конце письма, то как нам между собою сделаться, — впоследствии спишемся. Впрочем, ведь до осени еще далеко, да притом хорошо, как он пришлет, а то, может, ведь и надует!»
И. Пружинин
Исполняем просьбу г-на Пружинина и с удовольствием помещаем занимательное письмо г-на Бухалова в «Лит(ературной) газете». {Примечание в «Литературной газете».)
[2] Разумеется, князь Одоевский не нуждается ни в похвалах г-на Бухалова, ни в защите против гг. Тихвинянина и Бурнашева, но, решившись напечатать письмо г-на ***ского помещика, мы не считаем себя вправе вычеркнуть из него что-либо. Ред. (Примечание в «Литературной газете».)
[3] Приняв на себя по просьбе г-на Пружинина обязанность отвечать на вопросы, затрудняющие г-на Бухалова, мы можем только сказать, что заметили в г-не Бухалове, по некоторым местам его письма, значительную способность метко и верно догадываться и, судя по тому, в чем уже догадался г-н Бухалов, думаем, что ему небольшого труда стоит догадаться и в остальном. Стоит только хорошенько вникать в обстоятельства дела. Что же касается до разрешения вопроса о второй книжке Посиделок», то разбор этой книжки будет помещен в следующем № Литературной) газеты». Ред. (Примечание в «Литературной газете».)