ЗАПИСКИ ПРУЖИНИНА [1]
Глава I
«Иван Александрыч! голубчик мой, Иван Александ- рыч! куда же ты, душка, запропастился? Покинул меня, словно вдову горемычную. Я без тебя сама не своя; как будто ты увез вместе с собой и глаза мои, и память, и душу, и позыв на еду. Ничего не вижу, не слышу, не могу есть, ни пить. Вот уж четвертый день зажарена четверть баранины с кашей: я, мухортик мой, даже и не дотронулась!.. Воротись поскорей, ангел мой Иван Александрыч! А замедлишь еще хоть недельку, не видать тебе Матрены Ивановны... умру я, сирота горемычная! и баранина пропадет ни за денежку, ей-богу, пропадет... А уж я о тебе, дружочек мой, думаю, думаю... Как взгляну на банку с рыжиками, так ты сейчас передо мной как живой и стоишь. Съем рыжик, как будто и полегче станет... а ведь всё потому, что ты любишь рыжики... Вот, думаю, и половины еще не съела я, сирота беспомощная; будь со мной Иван Александрыч, не стояло бы даром добро! Попадется рыжик хороший, тотчас и в банку назад... Куда мне такие рыжики есть!.. Вот приедет Иван Александрыч... Голубчик мой! чем-то тебя там кормят? Некому тебе ни постельки постлать, ни хорошего куска приготовить! Изморили тебя! окормили на чужой дальней сторонушке, ненаглядный ты мой!..»
— Куда запропастился наш почтеннейший Иван Александрыч? Пора бы, пора ему воротиться! Его часть- таки запущена; да при его деятельности, при зорком и расторопном уме всё тотчас бы пришло в прежний порядок. Отличный чиновник!
— Необыкновенный чиновник, ваше превосходительство. Как всегда рано приходит на службу!
— Как почтителен к старшим!
— Как деятелен!
— Как умен и проницателен! Как умел заслужить уважение подчиненных, любовь начальства!
— Ей богу, так, ваше превосходительство!
— Куда девался Пружинин? Не слыхали ли вы, что сделалось с Пружининым? — Какой Пружинин? — Вот, будто вы не знаете Пружинина! — Умер. — Застрелился! — Бросился с Поцелуева моста в канал! — В самом деле? Жаль, очень жаль, добродетельный был человек!.. — Невознаградимая потеря для литературы. — Для общества. — Для службы. — Что делать? Прекрасное недолговечно на земле!
— Правда, горькая правда:
«Прекрасное погибло в полном цвете:
Таков удел прекрасного на свете!»
— Да кто вам сказал, что погибло? Я еще вчера видел Пружинина — он просто свихнул с ума и продает спички на Чернышевом мосту: «Это, — говорит, — мое призвание». — Вздор! он сломал ногу и просто поехал в Берлин, хочет приделать искусственную. — Нет, руку; вот оттого-то он и не пишет! — Вздор, господа, я сам видел, как его несли на Смоленское кладбище; все сочинители шли за гробом, и когда стали опускать тело в землю, один литератор хотел произнести речь (я даже ее после читал, вот ей-богу!.. прекрасно написано, а слог такой — душа надрывается), да никак не мог удержаться от слез, как ни начинал говорить — только и выходило «ммм», а хорошая была речь... Так гроб и опустили...— Правда, совершенная правда, только когда стали засыпать гроб, крышка вдруг затрещала, Пружинин встал, как ни в чем не бывало, и говорит: «Ах, как я долго спал! уж, я думаю, пора и на службу», — и, говорят, еще каламбур какой-то сказал... Вот тут был актер, он тоже и водевилист, уж верно в пьесу вклеит... А потом оглянулся кругом. «Не стыдно так шутить!» — говорит, и даже прикрикнул: «И вы туда же! — говорит, — уж вам бы, кажется, неприлично!» Потолковали, потолковали и отправились к Пружинину на квартиру праздновать... Ха! ха! ха! вот мне еще попался Пичужчин на другой день... «Ну, моншер, — говорит, — мы в середу (накануне-то была середа) праздновали воскресенье». Ха! ха! ха!.. —Да что ж такое? — говорю. Тут он все мне и рассказал. Вот оно что, господа! — Скажите, какое удивительное происшествие! — Необычайное происшествие! Странно, очень странно! — Просто невероятно! Непостижимо!
Глава II
Так охали, ахали, выдумывали, предполагали и рассуждали — жена, товарищи, публика, когда я вдруг исчез из Петербурга и в литературе перестало появляться мое имя... А между тем, где же я был, что со мной делалось?..
Прежде всего, чтоб успокоить публику и всех истинных друзей литературы, скажу, что я не только не умер, но даже не случалось со мной никакого припадка, во время которого меня могли бы зарыть живого в землю... Ложь, сущая ложь! Враги мои, которых у меня завелось очень много с тех пор, как я имел счастие пообедать у доктора Пуфа, пожалуй, выдумают и не такую клевету; но, мм. гг., кто же верит врагам?... Пусть немногие строки, которые снова решаюсь принести на алтарь отечественной словесности, будут красноречивейшею уликою врагам моим, и да убедится из них всякий, что Пружинин не только не лишился жизни, но даже и не сошел с ума... Что же касается до Чернышева моста, то хотя по делам службы мне и случается иногда проезжать через сей мост, но я никогда не только за тем, чтоб продавать спички, но даже и ни за чем на нем не останавливался... и что тут хорошего выдумывать такие пустяки? Сущий вздор и «нимало не остроумно»! Добро бы что-нибудь правдоподобное, а то виданное ли дело, чтоб титулярный советник, человек в мои лета, русский литератор торговал... чем же?.. Спичками!!! Ха! ха! ха! Да я хлеб с квасом буду есть, а уж не пойду торговать спичками!.. Есть у меня родственники и знакомые добрые люди; приди черный год — сегодня у того, завтра у другого, послезавтра у третьего, а уж ремеслом, унизительным званию, не займусь... Что касается до чина, сделайте одолжение — не ударю лицом в грязь, прошу извинить! Вот и сын у меня есть; четырнадцатый год бестии, а посмотрите, какая амбиция — у!.. Вот я было нанял ему учителя: тот, знаете, рассердившись однажды, и бацни ему что-то неделикатно... Ну, дело известное, с ног до головы семинария, и сюртук до пят, и волосы на голове стоят кверху. «Как вы, — говорит, — смеете говорить мне ты: я дворянин; сами вы ты\» Каково-с?.. Я вам скажу, Матрена Ивановна как будто дурману объелась; бежит мимо меня со всех ног. «Куда ты, куда, Матрена Ивановна? — кричу ей... И не оглядывается!.. Через минуту воротилась, гляжу: в руках банка варенья! То-то родительское сердце!.. Надобно вам сказать, что Матрена Ивановна сама не то, чтобы из благородных; впрочем, вот уж двадцать пять лет кушает французский хлеб, — можно сказать, такая же, как и все, благородная! Так вот она особенно рада, если видит, что в дитяти выкажется вдруг невольно необыкновенное благородство... Уж она тут и ног под собою не слышит; побежит в чулан и сейчас банку с вареньем поставит перед ребенком, и ложку ему столовую: сколько хочешь ешь!.. Накормила Кондрашеньку, а Кондрашенька в слезы: «Я, — говорит, — учиться у такого мужика не хочу; пусть, — говорит, — просит у меня прощения!» Каков мальчишка, с позволения сказать... А учитель свое: «Да вы,— говорит,— Иван Александрыч, так его избалуете, что он меня ни в чем слушаться не станет. Не хочу, — говорит, — я у него просить прощения. Я постарше!..» Чуть было не разошлось; пришлось бы нового учителя нанимать. Да спасибо, Матрена Ивановна же и нашлась. «Вот, — говорит, — Иван Александрыч, носишь фрак, а ведь только слава, что фрак: узехонек, и фигуру в нем ты имеешь прескверную; пора тебе новый, а Пан- кратию Степанычу (так зовут учителя), выворотивши, он как раз впору; теперь же подходит дело к празднику...» Конечно, конечно! — говорю я, — а вы как думаете, Пан- кратий Степаныч? — Поцеловал руку у Матрены Ивановны, мне поклон отвесил и говорит мальчишке: «Ну, Кон- дратий Иваныч, вперед уж я вам не буду говорить „ты“, и теперь, ей богу, без умысла сказал, из одной только привычки поганой...» А всё же потом отвел меня в сторону и говорит: «Ох, Иван Александрыч! наживете вы себе хлопот: смотрите, он когда-нибудь верхом на вас поедет!» Ведь предсказал!.. Не дальше, как на той же неделе,
Кондрашенька мой такую штуку отколол и на Матрену Ивановну так раскричался... верите ли?., мне самому страшно стало, ну нехорошо, — как бы то ни было, я ему отец, она ему мать: мы его родили и воспитали... Что ты будешь делать: такая упрямая голова! Ну, пускай бы еще с нами упрямился: свои, перенесем! а то, пожалуй, привыкнет и с другими ту же песенку запоет: может натерпеться. Вот что опасно!.. Ах, дети, дети!.. Зато и потешил же он нас, и в какой торжественный день!.. Были именины Матрены Ивановны; гляжу: Кондрашенька мой подходит к ней, поцеловал ручку и поднес тетрадку. Сердце у меня ёкнуло от радости! не выдержал — подбежал и читал через плечо. На первой странице стихи:
Любезна маменька! примите
Сей слабый и ничтожный труд
И благосклонно рассмотрите,
Годится ль он куда-нибудь!..
Перевертываю страницу: «Воздухоплаватели и пешеходы, или По усам текло, а в рот не попало, водевиль в трех отделениях и пяти картинах, сочинение Кондратья Пружинина*... Можете представить восторг родительский... Сочинение Кондратья Пружинина! «Да ведь это наш сын, Матрена Ивановна, наш родной сын!» — кричу я... Слезы навернулись у меня у старика, а Матрена Ивановна впала даже в истерику: «Видно, что благородных родителей сын, — говорит, — не выбрал какого-нибудь неприличного занятия; приди на грудь мою, — говорит, — сын возлюбленный!..» Ей богу! От восхищения даже таким слогом заговорила, что вот хоть сейчас в трагедию. Признался нам, плут, что он уже давно пописывает, да только все боялся, что мы ему запретим; уж на театр и к журналистам ко всем разные драмы и комедии посылал, да только все назад и назад... зависть!.. Ну, да при моем содействии все можно поправить!..
Одно жаль: учится плохо. Чуть настал день, пишет и пишет; а не пишет, так ходит, закинувши голову, и бормочет водевильные куплеты:
Вино веселье наше...
или:
С шампанским в дружбе вечной...
Надо отдать справедливость, вкус у мальчишки претонкий: кроме шампанского ничего! Правда, и шампанское бы еще рано, ну да ведь что ж делать? всё с такими людьми знаком... «Я,— говорит,— как приду в театр, так уж лучше в буфет и не заходи: все меня так любят, и всякий сейчас пристанет: ну, Кондрата, бокальчик!» И то сказать: ему четырнадцать лет, а он смотрит, как будто ему двадцать по крайней мере, и занятия не четырнадцатилетнему возрасту чета; а в двадцать лет... что ж?., отчего и не выпить бокал?.. Я вам скажу, я с десяти лет, да не шампанское, а просто сивуху пил, а ведь вот, слава богу, человек!.. Впрочем, в строгом смысле, нехорошо, и если б не такие способности... у!.. Способности удивительные: мир, говорит, театр, жизнь — комедия, люди, говорит, актеры — и пойдет и пойдет... и, знаете, сейчас в заключение куплет. На куплетах просто помешан; каждый бенефис в театр, и уж хлопает ногами, вызывает, один актер даже ему сказал: «Ты, моншер, просто ракалия; от тебя ни одно место хорошее не уйдет!» Актеры все его ужасно любят; один даже взял пьесу; может быть, пойдет в бенефис... Держит себя как следует благородному человеку, нечего сказать, большие успехи сделал в мое отсутствие...
Отсутствие!.. Вот наконец-то теперь я вам и скажу, отчего я так долго не писал, отчего обо мне столько времени не было ни слуху, ни духу... Путешествовал, милостивые государи! катался по России, не то чтобы от нечего делать, а как следует порядочному человеку, не теряя ничего по службе и даже с пользою для нее... Не хотелось, крепко не хотелось; да нечего делать, посылают! принужден был расстаться с семейством... В десяти губерниях был, много интересных видел вещей, да о них я издам скоро особую книгу, а теперь скажу так, что к слову придется...
Глава III
Дешева, да зато скучновата жизнь в провинции!.. Пожил два-три дня — глядь, уж все лица знакомые: городничий идет к судье водки выпить, калашник бьет мальчишку за то, что тот у него с прилавка калач стащил, а мужичина стоит со стаканом горячего сбитня и ухмыляется; рубашки на заборе, бурый уксус в зеленом штофе, два пучка мяты и бледная рябая рожа мещанина в нанковом сюртуке торчат из лавки; куры и утки подбирают с порога земского суда крупу и разную хлебную пыль, рассыпанную тут «единственно от неосторожности просителей» , как говорит Гоголь (не люблю этого сочинителя: он уж слишком того... как бы сказать? — несправедливо многое, ей богу, совершенно несправедливо!., а всё же иногда захватишь словцо: метко умеет найтись!); колокольчик звенит, взглянешь: самовар в шинели с стоячим воротником сидит на переплете, ямщик гонит во всю ивановскую: видно, исправник едет в уезд. Стряпчиха криворотая сидит у окна, глядит на пустую улицу и гладит серую кошку, а собака с улицы глядит на них и лает; два прохожие канцелярские останавливаются и начинают спорить, на кого лает собака: на кошку или на стряпчиху? Я всегда думал, что на обеих, и проходил мимо. Пройдешь раз, другой по городу, и уж улицы все на перечете; заглянешь даже в колодезь: ничего любопытного; преферанс без приглашений, играют по маленькой... ну что это за жизнь?., невольно скажешь с Лермонтовым:
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог
Я променял бы, если б мог!
То ли дело в Петербурге!
Ну, как бы то ни было, Нева обложена гранитом, и пироги с лососиной можно за дешевую цену иметь. Газ на улице горит, и бани всякие есть — пойди только в Галерную, тотчас по-турецки выпарят, даром что в русском городе! Потом и другие разные выгоды: живешь где и почище тебя люди живут, большой свет, знать всякая; извозчики на каждом шагу, омнибус, благотворительные и всякие заведения, машины для снабжения бедных водою; в преферанс играют по всем новейшим правилам, с приглашением, консоляция тебе за каждую взятку; можешь в образованном обществе быть, если не пьяница, имеешь приличный чин... Сочинителей видишь, манеры образованные перенимаешь, — ну и вообще хорошо: всё ты ему не чужд... Иного и в глаза не видал, а только слышал, что у него глаза худо видят и в галстухе засаленном ходит, а заехал в провинцию, в Мологу в какую-нибудь, ты уже и рассказываешь про него анекдот: «Вот, мол, обедали мы у такого-то (да имя погромче запустишь — пускай себе знают!). Абдул Авдеич сидит на конце стола, я на другом, держу вилку в руках и говорю: „Абдул Авдеич, угадайте, какая рыба?.— Корюшка! — говорит... Ха! ха! ха! Все так и фыркнули, и сам он захохотал и кричит: „Ну, Иван Александрыч! исполать тебе, собака"»... Оно бы и ничего, так, пустяки, ничего даже в сущности и не случилось, а глядишь, уважения к тебе больше чувствуют, — а за что?.. Умный человек назвал собакой!.. Городничий какой-нибудь уж перед тобой и сесть не хочет, а если и сел, то как будто совсем не сидит, а черт знает что... про мелюзгу разную я уж и не говорю: вся у дверей и дрожит, а дамы-то, дамы... так глядят на тебя, как будто каждая хочет сказать: «С которой вам угодно, Иван Александрыч, поговорить?» Вот у меня чуть интрига не завелась с одной дамой: красавица! Глаза чудесные, брови черные, нос греческий, талия... талии нет, ну да ведь нельзя же, чтоб всё решительно было: совершенства полного нет на земле! Притом же, что там про поджарых себе ни толкуй: и жирная, и такая и сякая, а толстота имеет также свою приятность. Согрешил на старости: мазурку с ней протанцевал... А она вся так вот и раскраснелась; кровь с молоком! грудь волнуется, глаза горят, дыханье точно из душника... Ну, как тут сохранить хладнокровие?.. Я хоть и Пру- жинин, но ведь всё же я человек!., не выдержал! — Нынче погода прекрасная, — говорю, — но что ее красота в сравнении, так сказать... — С чем-с? — Не скажу-с! — Скажите. — Осердитесь. — Не осержусь. — Нет, осердитесь. — Не осержусь. — Побожитесь! — Ей-богу. С чем же? — С вами... — сказал, да уж после боялся на нее взглянуть: вот, думаю, побежит к мужу, расскажет гостям, расплачется, будет тут история, уличат в дурном поведении, в безнравственности и напишут в Петербург... Ничего не бывало! Стоит себе и смотрит, так смотрит, как будто я сказал ей: «Не прикажете ли стакан воды?»... плутовка! Недаром говорится: любовь хитра! Даже и виду не показала! На другой день письмо к ней любовное настрочил. «Ангел души моей, — говорю, — тобой дышу, тобой пылаю»,— ну там и прочее... «Остановился в такой-то гостинице, нумер такой-то...» Ай! ай! ай! что я делаю?.. Ужо меня Матрена Ивановна!.. Ну да, впрочем, Матрену Ивановну можно и принадуть: «Нельзя же, мол, маточка, правду одну говорить: уж коли я сочинитель, так должен для красы кой-где и приврать, — для красы, ей-богу, мол, для одной только красы!» Да, впрочем, ничего и в самом деле не вышло: прихожу в последний день перед отъездом к ним обедать: ветчина, вареники... Пообедал; муж ушел спать, она села в утолок и вздыхает, так ужасно вздыхает, что мне даже жаль стало ее: «Вот, думаю, Иван Александрии, заварил ты, братец, кашу; погубил невинное существо!» Собрался с силами, подхожу и говорю: — Вы изволите вздыхать? — Да-с, — говорит. — Могу ли я надеяться, что хоть один из вздохов, сударыня, посвящен разлуке со мною? — и так посмотрел на нее... Молчит, ничего не отвечает... Я опять: — Ужели ни один из ваших вздохов, — ну и прочее... Посмотрела на меня так как-то странно. — Могу ли надеяться, что хоть один из вздохов, вылетающих из вашей прекрасной груди, сударыня, посвящен, так сказать, разлуке, угрожающей нашим сердцам? — И тут, знаете, посмотрел на нее, как следует в таких случаях. Молчит, ничего не отвечает; только еще глубже, продолжительнее вздохнула, так что даже окно, около которого сидела она, задребезжало. Я опять: — Ужели ни один из вздохов ваших, сударыня, — ну и прочее. Посмотрела на меня так как-то странно, выпучив глаза, и говорит: «Та одчепытпесь од мене; та я дуже наиласъ: мне важно дыхатъ\» Тем вся любовь и кончилась... Оно и зачастую так в свете. Иной и не нашему брату чета, вообразит черт знает что, ну там — и небесное существо, и душа возвышенная, и сердце необыкновенное, словом, таких фантазий себе насочинит и носится с ними, носится, как павлин с хвостом. Что ему ни скажи — о ней ли, вообще ли насчет женского пола, смотрит на тебя, как на сумасшедшего, с состраданием: «Вот, дескать, несчастный; бог-то его как обидел: чего не может понять!» А посмотришь, дрянью такой всё кончится, что, как завидишь его, так и бежишь в сторону, жаль беднягу сконфузить...
А притом и мои лета уж не такие, чтоб настоящие вздохи производить... Вот в старину... Молодость! молодость!.. В молодости со мной Такое происшествие было... Муж человек отличнейший, душа добрейшая; только уж как заснет, хоть из пушки стреляй... Не могу вспомнить без сердечного ужаса! Ну, что, если б проснулся... если б проснулся!., ха! ха! ха!.. А она, уж я вам скажу, не какой-нибудь Матрене Ивановне чета, и такие глазки и ручки... А он себе спит... Ха! ха! ха!..
Глава IV
Так вот, дай бог память, заговорил я о том, что уж, как бы тебя в провинции ни принимали, хоть бы сам губернатор играл с тобой в преферанс и в присутствии дворянства и чиновников обходился с тобой на «ты», как будто с своим братом, губернатором, — а в Петербурге житье всё-таки лучше... И Матрена Ивановна то же говорит; а уж она не солжет, женщина добродетельная; даже когда в праздник ссора у нас зайдет, она тотчас уступит тебе: ангельское терпение!.. Ну, правда, на другой день возьмет свое, даже однажды и в праздник... Как теперь помню: было два праздника сряду; в первый день за что-то мы и повздорили. Прикрикнула на меня, да вдруг спохватилась и с первых двух слов ничего. Так и молчала целый день; на другой день уж двенадцать часов: молчит. Сели обедать — молчит, только так странно на меня смотрит и почти ничего не ест. Смотрела, смотрела, да вдруг ни с того, ни с сего как пустит в меня огурцом —и пошла, и пошла... что делать?., прорвало! не выдержала! Уж зато и досталось же мне... Верите ли? никогда в будни так не доставалось...
Слова нет, в провинции в какой-нибудь рыжики хорошие всегда можешь за дешевую цену иметь; даже, пожалуй, сам собирай и соли, так они и даром тебе обойдутся; а услышу ли я там итальянскую оперу, например?.. Вот уж пятьдесят лет с хвостиком прожил я на белом свете и думал, что если жена на тебя не сердита, желудок у тебя такой, что и рыжик лишний и горшок каши тебе ничего, водку перед обедом пьешь, имеешь чай, — так вот и всё, что нужно человеку для счастия... а под старость пришлось узнать, что не всё... недаром иногда чего-то недоставало! Хоть и обед вкусный, и дела у тебя идут хорошо, и с женой мир, а вдруг тоска на тебя такая нападет, бежал бы со свету... На всё глядишь с отвращением, лень страшная: потягиваешься, выводишь себе зевоту на разные тоны, и хоть бы в могилу сейчас — так всё равно, ей-богу! Разве мадеры стакана три выпьешь: ну и опять ничего... А все отчего выходило? оперы итальянской недоставало!.. Альбони! Рубини! Виардо! Унануе! Ниссен! Кастел- лан! Тамбурины! Ровере! У кого же голова кругом не пойдет от таких певцов!.. Унануе, говорят, даже дворянин, высокого испанского происхождения человек... Я всегда с особенным старанием хлопаю, и Матрене Ивановне говорю: «Хлопай, Матрена Ивановна, наш брат дворянин поет!» Удивляюсь я нашей публике, как она этого не хочет понять. Иной раз, вот хоть бы в «Любовном напитке», туда и сюда: хлопает ему так, что даже душе легко; зато в «Севильском цирюльнике»... Господи ты боже мой! даже за нее стыдно... Неприлично, как хотите, неприлично! Ну, возьмем, хоть бы я теперь голос имел, поехал бы в Испанию и начал бы там петь: хорошее ли бы дело, если б и со мной стали так отмалчиваться?.. Ведь я не актер какой-нибудь: мне не гроши их, мне честь дорога. Особенно люблю я Альбони... Воля ваша, что вы мне ни толкуйте, а уж я за Альбони готов спорить до слез... Что-то родное, что-то русское слышится... даже и глядишь на нее — не веришь, чтоб не русская была... любовь к отечеству пробуждает в душе... как будто слышал уж когда-то такую песню, — бог знает где; только готов побожиться, что слышал... Слезы навертываются на глазах, так что даже совестно!
А впрочем, об итальянской опере уже так много пишут всякие ученые люди, что мне не худо и помолчать... Прощайте. Кланяйтесь нашим, как увидите своих.
Примечания
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: ЛГ, 1845, 1 февр., № 5, отдел «Дагерротип», с. 94—97, с подписью: «И. Пружинин».
Атрибутировано Некрасову К. И. Чуковским, отметившим, что в фельетон включен вариант детских стихов поэта «Любезна маменька! примите...» (ПССт 1927, с. 496). «Записки Пружинина» являются непосредственным продолжением фельетонного цикла Некрасова «Хроника петербургского жителя» (см. с. 29 — 73).
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. V, с. 527—537.
Автограф не найден.
С. 215. Поцелуев мост — мост через Мойку в районе Никольской улицы (ныне ул. Глинки).
С. 215. «Прекрасное погибло в полном цвете: // Таков удел прекрасного на свете!» — Неточная цитата из стихотворения В. А. Жуковского «На кончину ее величества королевы Виртемберг- ской» (1819); у Жуковского: «в пышном цвете...». Ср. также: наст, изд., т. VIII, с. 184, 744; т. XI, кн. 1, с. 18, 270, 366, 449.
С. 215. Чернышев мост — мост через Фонтанку (ныне мост Ломоносова).
С. 215. ... видел, как его несли на Смоленское кладбище... — См. наст, изд., т. 11, кн. 1, с. 387.
С. 216. Сущий вздор и «нимало не остроумно»! — Возможно, неточная цитата из «Ревизора» Гоголя (д. 5, явл. 8 — реплика Земляники).
С. 218. Любезна маменька! примите... — Переделка детского стихотворения Некрасова (ср. текст стихотворения в автобиографических записках поэта (см.: наст, изд., т. XV).
С. 219. ... мир, говорит, театр, жизнь — комедия, люди, говорит, актеры... — Ср. куплеты Некрасова из водевиля «Шила в мешке не утаишь, — девушки под замком не удержишь» (1841): «Наш мир — театр. На сцене света // Играть нам роли суждено...» (наст, изд., т. VI, с. 246).
С. 219. ... калашник бьет мальчишку за то, что тот у него с прилавка калач стащил... — Сходный сюжет Некрасов разработал в стихотворении «Вор» из цикла «На улице» (1850) (наст, изд., т. I, с. 76).
С. 220. Нанка — дешевый сорт хлопчатобумажной ткани.
С. 220. ...«единственно от неосторожности просителей»...— Цитата из «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя (гл. IV).
С. 220. Таких две жизни за одну... — Цитата из поэмы Лермонтова «Мцыри» (1839) (гл. 3).
С. 221. .. Лбдул Авдеич сидит на конце стола... — Абдул Авдеевич Задарин — прозвище Фаддея Булгарина, восходящее к пьесе Ф. А. Кони «Петербургские квартиры» (1840).
С. 221. Душник — отдушка, отверстие для пропуска воздуха, холода или тепла.
С. 223. ... в провинции в какой-нибудь рыжики хорошие всегда можешь за дешевую цену иметь... — Ср. в стихотворении Некрасова Говорун: «Бедняк, живи в губернии: // Там дешевы грибы» (наст, изд., т. I, с. 389).
С. 224. «Севильский цирюльник» — опера Д. А. Россини (1816). Исполнялась в Петербурге итальянской оперной труппой с сезона 1843/1844 г.
С. 224. ... оперы итальянской недоставало!.. Альбони! Ниссен! Ровере! — Перечислены певцы итальянской оперной труппы: контральто Мариетта Альбони (1824 — 1894), сопрано Генриетта Ниссен- Саломан (1819 — 1879) и бас-буффо Агостино Ровере.
[1] Спешим поделиться с нашими читателями этою статьею, в которой почтенный литератор наш И. А. Пружинин после долгого молчания подает о себе весть публике. Гений его, как можно видеть из этой статьи, не только не истощился, но приобрел новые силы и выказывается здесь в полном блеске. Ред. (Примечание в «Литературной газете»).