1
Всё рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор...
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
За дальним Средиземным морем,
Под небом ярче твоего,
Искал я примиренья с горем,
И не нашел я ничего!
Я там не свой: хандрю, немею,
Не одолев мою судьбу,
Я там погнулся перед нею,
Но ты дохнула - и сумею,
Быть может, выдержать борьбу!
Я твой. Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны -
Я песни родине слагал!
И ныне жадно поверяю
Мечту любимую мою
И в умиленьи посылаю
Всему привет... Я узнаю
Суровость рек, всегда готовых
С грозою выдержать войну,
И ровный шум лесов сосновых,
И деревенек тишину,
И нив широкие размеры...
Храм божий на горе мелькнул
И детски чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул.
Нет отрицанья, нет сомненья,
И шепчет голос неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди с открытой головой!
Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храм воздыханья, храм печали -
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил -
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной...
Я внял... я детски умилился...
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем!
2
Пора! За рожью колосистой
Леса сплошные начались,
И сосен аромат смолистый
До нас доходит..."Берегись!"
Уступчив, добродушно смирен,
Мужик торопится свернуть...
Опять пустынно-тих и мирен
Ты, русский путь, знакомый путь!
Прибитая к земле слезами
Рекрутских жен и матерей,
Пыль не стоит уже столбами
Над бедной родиной моей.
Опять ты сердцу посылаешь
Успокоительные сны,
И вряд ли сам припоминаешь,
Каков ты был во дни войны, -
Когда над Русью безмятежной
Восстал немолчный скрип тележный,
Печальный, как народный стон!
Русь поднялась со всех сторон,
Всё, что имела, отдавала
И на защиту высылала
Со всех проселочных путей
Своих покорных сыновей.
Войска водили офицеры,
Гремел походный барабан,
Скакали бешено курьеры;
За караваном караван
Тянулся к месту ярой битвы -
Свозили хлеб, сгоняли скот,
Проклятья, стоны и молитвы
Носились в воздухе... Народ
Смотрел с довольными глазами
На фуры с пленными врагами,
Откуда рыжих англичан,
Французов с красными ногами
И чалмоносных мусульман
Глядели сумрачные лица...
И всё минуло... всё молчит...
Так мирных лебедей станица,
Внезапно спугнута, летит
И, с криком обогнув равнину
Пустынных, молчаливых вод,
Садится дружно на средину
И осторожнее плывет...
3
Свершилось! Мертвые отпеты,
Живые прекратили плач,
Окровавленные ланцеты
Отчистил утомленный врач.
Военный поп, сложив ладони,
Творит молитву небесам.
И севастопольские кони
Пасутся мирно... Слава вам!
Все были там, где смерть летает,
Вы были в сечах роковых
И, как вдовец жену меняет,
Меняли всадников лихих.
Война молчит - и жертв не просит,
Народ, стекаясь к алтарям,
Хвалу усердную возносит
Смирившим громы небесам.
Народ - герой! в борьбе суровой
Ты не шатнулся до конца,
Светлее твой венец терновый
Победоносного венца!
Молчит и он... как труп безглавый,
Еще в крови, еще дымясь;
Не небеса, ожесточась,
Его снесли огнем и лавой:
Твердыня, избранная славой,
Земному грому поддалась!
Три царства перед ней стояло,
Перед одной... таких громов
Еще и небо не метало
С нерукотворных облаков!
В ней воздух кровью напоили,
Изрешетили каждый дом
И, вместо камня, намостили
Ее свинцом и чугуном.
Там по чугунному помосту
И море под стеной течет.
Носили там людей к погосту,
Как мертвых пчел, теряя счет...
Свершилось! Рухнула твердыня,
Войска ушли... кругом пустыня,
Могилы... Люди в той стране
Еще не верят тишине,
Но тихо... В каменные раны
Заходят сизые туманы,
И черноморская волна
Уныло в берег славы плещет...
Над всею Русью тишина,
Но - не предшественница сна:
Ей солнце правды в очи блещет,
И думу думает она.
4
А тройка всё летит стрелой.
Завидев мост полуживой,
Ямщик бывалый, парень русский,
В овраг спускает лошадей
И едет по тропинке узкой
Под самый мост... оно верней!
Лошадки рады: как в подполье,
Прохладно там... Ямщик свистит
И выезжает на приволье
Лугов... родной, любимый вид!
Там зелень ярче изумруда,
Нежнее шелковых ковров,
И, как серебряные блюда,
На ровной скатерти лугов
Стоят озера... Ночью темной
Мы миновали луг поемный,
И вот уж едем целый день
Между зелеными стенами
Густых берез. Люблю их тень
И путь, усыпанный листами!
Здесь бег коня неслышно-тих,
Легко в их сырости приятной,
И веет на душу от них
Какой-то глушью благодатной.
Скорей туда - в родную глушь!
Там можно жить, не обижая
Ни божьих, ни ревижских душ
И труд любимый довершая.
Там стыдно будет унывать
И предаваться грусти праздной,
Где пахарь любит сокращать
Напевом труд однообразный.
Его ли горе не скребет? -
Он бодр, он за сохой шагает.
Без наслажденья он живет,
Без сожаленья умирает.
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И богу уступай - не споря...
1856-57 |
Примечания
Печатается по Ст 1879, т. I, с. 243--249.
Впервые опубликовано: С, 1857, No 9 (ценз. разр. - 31 авг. 1857 г.), с 115--122, с подписью: "Н. Некрасов", в составе пяти глав, без ст. 107--114, 149--152, с исправлениями в ст. 14--15, 40, 67, 69, 88, 116--118, 179, внесенными по цензурным и автоцензурным соображениям.
В собрание сочинений впервые включено: Ст 1861, ч. 1, в составе четырех глав, с восстановлением ст. 107--114, с отточиями вместо ст. 115--118, 149--152 и с устранением исправлений, внесенных по цензурным соображениям, в ст. 14--15, 40, 67, 69, 88, 179 (перепечатано: 1-я часть всех последующих прижизненных изданий "Стихотворений"; Ст 1879, т. I, по словам редактора этого издания С. И. Пономарева, "с немногими исправлениями, указанными самим автором" (Ст 1879, т. IV, с. XLIX): ст. 116--118, 147--152 даны в окончательной редакции, исправлен ст. 173).
Беловой автограф главы 3, с датой: "28 дек. 1856. Рим" - ГБЛ (Зап. тетр. No 4, л. 37--38). Авторизованная копия журнального текста - ИР ЛИ (Тетр. Панаевой, л. 2--8). В этой копии глава 4, напечатанная в "Современнике", вычеркнута рукой поэта (как известно, более в текст поэмы не включалась).
Датируется 1856--1857 гг. За исключением главы 3, поэма писалась летом 1857 г. после возвращения Некрасова из-за границы в июне 1857 г.
Глава 3 посвящена окончившейся Крымской войне, защите Севастополя, героизму русского народа, восхищавшему поэта. Недаром сам он хотел ехать в Севастополь. "Хочется ехать в Севастополь,-- сообщает он Тургеневу 30 июня - 1 июля 1855 г. - Ты над этим не смейся. Это желание во мне сильно и серьезно - боюсь, не поздно ли уже будет?". Тогда же в рецензии на брошюру "Осада Севастополя", напечатанной в "Современнике", Некрасов писал: "Несколько времени тому назад корреспондент газеты "Times" сравнивал осаду Севастополя с осадою Трои. Он употребил это сравнение только в смысле продолжительности осады, но мы готовы допустить его в гораздо более обширном смысле, именно в смысле героизма, которым запечатлены деяния защитников Севастополя... Мы решительно утверждаем, что только одна книга в целом мире соответствует величию настоящих событий - и эта книга "Илиада"" (ПСС, т. IX, с. 263--264).
Глава 4 поэмы в первопечатном тексте (см.: Другие редакции и варианты, с. 325--326) включала ряд сочувственных строк о реформах Александра II. Видимо, это было тактическим ходом, а не результатом заблуждений или иллюзий, о чем можно судить по письму Некрасова к И. С. Тургеневу от 25 декабря 1857 г.: "Кстати расскажу тебе быль, из коей ты усмотришь, что благонамеренность всегда пожинает плоды свои. По возвращении из-за границы тиснул я "Тишину" (наполовину исправленную), а спустя месяц мне объявлено было, чтоб я представил свою книгу на 2-е издание".
Цензурное вмешательство привело к существенному искажению ряда строк: вместо "Тяжеле стонов не слыхали" в "Современнике" напечатано "Молитвы жарче не слыхали"; вместо "Проклятья стоны и молитвы" - "Прощанья, стоны и молитвы"; вместо "Ни божьих, ни ревижских душ" - "Безропотно покорных душ". После смерти поэта было найдено следующее написанное им объяснение, касающееся стихов, вызвавших возражения цензуры:
"Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал
Здесь автор разумел дошедшие до него за границу слухи, что многие обвиняли его в нелюбви к родине.
Христос снимет
С души оковы
Никакая мирская власть не может наложить оков на душу, равно как и снять их. Здесь разумеются оковы греха, оковы страсти, которые налагает жизнь и человеческие слабости, а разрешить может только бог.
Прибитая к земле слезами
Рекрутских жен и матерей
Что война есть народное бедствие и что после нее остаются сироты, вдовы и матери, лишившиеся детей,-- об этом я не считал неудобным упомянуть в стихах, тем более что это уже относится к прошедшему.
Проклятья, стоны и молитвы
Носились в воздухе...
Проклинали пленные враги, стонали раненые, молились все пораженные бедствием войны. Если зачеркнуть проклятия на том основании, что, может быть, проклинали и свои, то вслед за тем придется зачеркнуть и стоны, потому что, может быть, стонали не от одних ран,-- а затем придется зачеркнуть и молитвы, потому что мало ли о чем можно молиться?
Военный поп
Известно, что после войска самые страдательные лица в войне врач и поп, едва успевающие лечить и отпевать. Потому, упомянув о враче, я упомянул и о попе, служащем при войске,-- в этом смысле употреблено прилагательное военный" (ГБЛ, ф. 195, М5769. 2. 4).
Поэма выражает горячее чувство любви к родине, с особой силой охватившее поэта после возвращения в Россию из Рима, и тесно связана с другими его произведениями середины 1850-х гг., посвященными войне ("Внимая ужасам войны...") и народу ("Несчастные", "В столицах шум...") (см. об этом: Лебедев Ю. В. Н. А. Некрасов и русская поэма 1840--1850-х годов. Ярославль, 1971, с. 104--108, 112--115 и др.). Героем поэмы стал народ как целое. События войны, ожидание перемен привнесли в поэму живое ощущение истории народа и его силы. Л. Н. Толстой в письме Некрасову от И октября 1857 г. называл первую часть поэмы "чудесным самородком" (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Сер. 3. Письма, т 60 М., 1949, с. 225).
"Тишина" была воспринята современниками как новое слово в поэзии Некрасова, но почти сразу же истолкована некоторыми критиками в примирительном духе: "Содержание его (стихотворения "Тишина",-- Ред.),-- писал анонимный рецензент "Сына отечества" (возможно, это был В. Р. Зотов),-- резко противоречит духу его прежних произведений, и мы должны отметить эту перемену в направлении таланта г. Некрасова, конечно весьма приятную для всех, кто желает видеть в поэте истинное смирение, покорность воле провидения вместо тяжелой грусти, недовольства своею судьбою и других прежних свойств его поэзии. Как не порадоваться такой перемене! Г-н Некрасов был за границей и не нашел там ничего, он поехал назад, и вот перед ним:
Храм божий на горе мелькнул
И детски чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул...
Мы очень рады, что г. Некрасов вывез из-за границы такие похвальные чувства, что в нем
Сердце вещее ликует
И умиляется до дна -
и что он говорит в конце стихотворения:
Сломившийся под игом горя
За личным счастьем не гонись
И богу уступай не споря...
Последний стих нам кажется только неполон. Истинное смирение принуждает уступать и людям" (СО, 1857, No 43, с. 1052). Рецензент "Русской речи" А. С. <А. С. Суворин> писал: "Г-на Некрасова действительно любят у нас, но любят не потому только, что он является грозным сатириком, что ему удается вызвать часто своими стихами чувство негодования в читателе, а потому особенно, что он чувствует жизнь, что он нашел в пей примиряющий элемент <...> Успокоение это вносится в душу поэта чувством любви к родине-матери и к народу <...> И нива просветлеет перед поэтом, станет пышней и красивей, и ласковей замашет лес своими вершинами, и слезы хлынут из глаз, и в умилении посылает он привет и рекам родным, и деревенской тишине, и широким нивам, и божий храм пахнет на него детски чистым чувством веры, и пропадет отрицанье и сомненье. "Войди с открытой головой",-- шепчет ему какой-то голос. И чудные упруго-металлические стихи вырываются у поэта, стихи скорби и любви льются из-под пера его, когда он входит в божий храм и вспоминает о народе, который он так любит, о пароде-герое, который в борьбе суровой не шатнулся до конца, которого венец терновый светлее победоносного венца" (Рус. речь, 1861, No 103--104, с. 805).
Откликаясь на Ст 1861, критика в целом теснее связывала "Тишину" с другими произведениями Некрасова: "Когда мы геройствовали, собирали армии и ополчения, еще более собирали забытые воспоминания о бранной славе двенадцатого года и многие, даже очень многие, поэты и прозаики пустились в воинственные песни псевдонародного содержания,-- г. Некрасов написал следующее маленькое стихотворение, которое нам нравится более всех воинственных стихов:
Внимая ужасам войны<...>
Наконец, еще больше приближаясь к нашему времени, когда после войны, всё, казалось, заговорило и зашевелилось, когда столица наша начала ораторствовать и появились надежды,-- в это время, в 1856 году, г. Некрасов написал следующее превосходное стихотворение "В столицах шум..."" (ОЗ, 1861, No 11--12, отд. II, с. 90.
В том же духе оценивалась "Тишина" в анонимной рецензии на Ст 1861 в журнале "Светоч": "При первом шаге за рубеж своей родины поэт отдается весь ее чарующему влиянию, он весь проникается разлитой повсюду родной по крови жизнью: полной грудью пьет он воздух беспредельно раскинутых перед ним полей и в этом воздухе находит источник обновляющих сил. Вся природа в глазах поэта принимает праздничный вид, всё улыбается ему, всё манит в братские объятия, в святую минуту свидания с милой родиной он забывает, как еще недавно здесь же, полный "мучительных дум", выносил он тяжелое страданье, обливался кровавыми слезами, как еще недавно из его наболевшей груди вырывались болезненные стоны; но всё прощено, всё исчезло... поэт помнит одно, что он на родине, что он видит то, перед чем привык благоговеть, может быть, в далекое, давно минувшее детство. Тот, кто умеет так чувствовать, может, положа руку на сердце, смело сказать, что он любил и любит свою родину!.. Ни в одном произведении своем Некрасов не являл нам таких образов, какие явил он в "Тишине"" (Св, 1862, кн. 1, отд. "Критическое обозрение", с. 104--105).
Тогда же, истолковывая "Тишину" в почвенническом духе, Ап. Григорьев в статье "Стихотворения Н. Некрасова" связывал ее с предшествующей традицией Пушкина и Лермонтова: "Поставьте в параллель с этою искренностью любви к почве первые, робкие, хотя затаенно страстные, признания великого Пушкина в любви к почве в "Онегине" - и вы поймете... конечно не то, что "если б не обстоятельства, то Некрасов был бы выше Пушкина и Лермонтова", а разницу двух эпох литературы. Припомните тоже полусардоническое, язвительное, но тоже страстное признание почве в любви к ней Лермонтова ("Люблю я родину" и проч.) - и потом посмотрите, до какого высокого лиризма идет Некрасов, нимало не смущаясь" (В, 1862, No 7, отд. II,
Стремление рассматривать поэму как попытку примирения с жизнью имело место и в советском литературоведении (см.: Евгеньев-Максимов В. Е. Творческий путь Н. А. Некрасова. М. --Л., 1953, с. 102--103). Иная точка зрения представлена в указанной работе Ю. В. Лебедева (с. 109--111 и др.).
Ст. 40--41 Тяжеле стонов не слыхали Ни римский Петр, ни Колизей! - Собор святого Петра в Риме, главный собор римской католической церкви, выдающийся памятник архитектуры XV--XVII вв. Упоминание всемирно известного римского Колизея, связанного с муками первых христиан, которых там бросали на растерзание диким зверям, и собора святого Петра как места паломничества должно было с особой силой подчеркнуть меру страданий русского народа, приходящего в свой сельский "убогий" храм.
Ст. 93. Французов с красными ногами... - Во время Крымской войны в состав французских войск входили отряды зуавов, комплектовавшиеся в основном из алжирских племен; особенностью их обмундирования были красные шаровары.
Ст. 123. Молчит и он...-- Слово "он" относится к Севастополю.
Ст. 179. ... ни ревижских душ... - Ревизская душа - единица учета мужского населения, подлежавшего обложению подушной податью. Существовала в России с 1718 по 1887 г. Лица, с которых взимались подати, включались в особые учетные списки - "ревизские сказки", и поэтому именовались "ревизскими душами".